Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени

2

К сожалению, существует довольно широко распространенное, хотя и негласное убеждение, сформировавшееся за последние 20 – 25 лет, согласно которому занятие литературными языками будто бы не имеет теоретического значения, тогда как занятие, например, семиотическими проблемами лингвистики – это сфера подлинной теории. Но такое противопоставление несостоятельно. Теоретические проблемы науки возникают всегда там, где имеются нерешенные вопросы. Все зависит, однако, от того, кáк ставятся и кáк освещаются подобные вопросы. Поэтому в наше время проблема литературных языков может иметь не меньшее теоретическое значение, чем проблема семиотических аспектов языка, подобное тому, как обе эти проблемы не приобретают никакого теоретического смысла, если они освещаются схоластично, вне материала и вне функционирования конкретных языков мира.

Теория литературных языков тесно связана с понятием лингвистической системы (структуры)[290]. Само это понятие, как мы уже знаем, стало очень важным в науке нашего времени. Трудно назвать такую область знания, которая так или иначе не оперировала бы понятием системы. И это вполне закономерно. Каждая наука нашей эпохи стремится осмыслить целостный характер объекта своего изучения. И у нас в стране публикуются «Системные исследования», выходящие ежегодно, не говоря уже о многочисленных изданиях такого же рода применительно к той или иной конкретной науке. Вместе с тем осложняется и само понятие системы: стали говорить о системе говорящего в отличие от системы слушающего, о системе действительности и о системе идеологии, о системе содержания и о системе формы и т.д. Все это потребовало различать не только общее понятие системы, но и понятие системы применительно к тому или иному конкретному представлению, к той или иной конкретной науке.

Вместе с тем наметилось и явное злоупотребление термином система (структура).

Историк психологической науки сообщает, что среди некоторых ученых бытует представление о 114 законах системы (структуры), так что представление о целостности подобной системы невольно разрушается[291]. Намечается и другая крайность: одно из направлений структурной лингвистики настойчиво подчеркивает тезис, согласно которому не люди обнаруживают системы в вещах и явлениях окружающего нас мира, а сами системы порождают людей. Применительно к языку эта мистическая доктрина выглядит так:

«… не люди создают и развивают языки, а языки создают и формируют людей»[292].

Поистине, от великого до смешного – один шаг. Этот шаг «в сторону» ставит всю проблему с ног на голову. Но бывает и так, что термин система не преследует никаких методологических целей и употребляется для «красоты слога», для того, чтобы придать изложению современный вид. У таких авторов современность ассоциируется прежде всего с модными терминами, отнюдь не всегда оправданными темой самого исследования.

Здесь возникает новый вопрос. Дело в том, что само слово система (термином оно стремится стать лишь в наше время) бытовало уже в XVIII столетии и в России, и в Западной Европе. В специальном исследовании показано, что «системные идеи» в России развивались в ту эпоху в геологии, в биологии, в медицине[293]. Подобные же идеи стремились обосновать и на материале грамматики в некоторых зарубежных странах. Историки грамматических концепций считают, что система – «одно из ключевых слов» во французских грамматических трактатах эпохи Просвещения[294]. Делались попытки изучать отдельные категории грамматики на фоне целого, в системе целостных отношений.

Сказанное, разумеется, не означает, что XX в. ничего не прибавил к старому осмыслению системы. Но здесь меня интересует история вопроса и сам факт рассмотрения объектов различных наук в системных связях и отношениях. Известно также, что первое исследование Ф. Боппа называлось «О системе спряжения в санскрите»[295]. Один из основоположников сравнительно-исторического метода уже по-своему понимал роль и значение системных отношений в грамматике.

Но и здесь история науки о языке не развивалась на глухой дороге. Открытие исторической точки зрения на общественные явления, в том числе и на язык, в начале прошлого столетия одновременно привело к более глубокому пониманию роли индивидуального «начала» в историческом процессе. Эта последняя концепция с большой страстью развивалась представителями романтического движения и в России, и в западноевропейских странах. Тогда казалось, что система подавляет личность, а системный анализ того или иного объекта (прежде всего в гуманитарных областях знания) – анализ индивидуальный, в особенности таких явлений, которые казались индивидуально неповторимыми.

Любопытно, что в одном из русских журналов начала прошлого столетия в некрологе немецкого мыслителя Гердера отмечалось, что достоинство его философии обнаруживается прежде всего «в отсутствии духа системы»[296]. В этом случае система истолковывалась как нечто предвзятое, искусственное, нежелательное. И хотя подобное осмысление системы с современных материалистических позиций представляется неправомерным, приведенное свидетельство, однако, интересно как показатель борьбы вокруг понятия системы в разные исторические эпохи. Не успело слово зародиться в европейских языках во второй половине XVIII столетия, как уже в начале следующего столетия в романтической концепции культуры и языка оно стало выступать в уничижительном осмыслении.

Что же мешает системе превратиться в термин со строго определенным значением в наше время? Этому мешают различные (нередко диаметрально противоположные) истолкования самой системы. У нас в стране система в филологии стала вновь широко употребляться в 20-е годы нашего столетия в работах «Общества по изучению поэтического языка» (ОПОЯЗ). При этом система понималась в чисто формальном плане как система взаимодействующих форм художественного целого[297]. Получалось так, будто бы система способна организовывать лишь формы изучаемого произведения, никак не воздействуя, никак не соединяя в целое его содержательные категории. Такое одностороннее понимание системы позднее получило справедливую критическую оценку.

Оценивая сборники, посвященные «системным проблемам» и вышедшие у нас в большом количестве с различными наименованиями в 60-е годы, рецензенты справедливо писали:

«Будущее системных исследований связано… с наличием развитой содержательной плоскости системных исследований… Только на этом основании можно ожидать в будущем теоретического синтеза»[298].

Еще более определенно и справедливо замечает один из самых видных польских филологов В. Дорошевский:

«Смысл понятия системности – в его социальном характере; никакого иного смысла это понятие иметь не может»[299].

Казалось бы, все ясно: давно следует перейти от системы как понятия будто бы относящегося только к формам языка, к понятию системы, относящемуся ко всем аспектам языка, к его содержательным и социальным категориям. Это положение, однако, легче декларативно объявить, чем осуществить на практике. К тому же ортодоксальные структуралисты продолжают утверждать, что научному изучению поддаются лишь формальные, а не содержательные категории языка.

Проблема не сводится, однако, только к расширению самого понятия системы. Дело в том, что система, «распространенная» на содержательные категории языка, становится не только и не столько более широкой системой, сколько качественно иной системой сравнительно с системой, организующей лишь формальные категории в грамматике.

Чисто формальное понимание системы в лингвистике имело еще один серьезный недостаток: ученые стремились как-то уложить в «системные рамки» категории фонетики и морфологии, тогда как синтаксические и особенно лексические категории оказывались за пределами системы. В свое время А. Мейе считал, что лишь отдельные группы слов, например, такие, как термины родства, названия цветов спектра, могут анализироваться в системных противопоставлениях, тогда как лексика языка в целом оказывается вне системы[300]. После этих замечаний Мейе прошло несколько десятилетий, и сейчас исследователи почти то же говорят о лексике: они обычно допускают систему лишь в «малых лексических группах», что же касается «большой лексики», лексики в целом, то здесь система постулируется лишь в той мере, в какой сама лексика зависит от грамматики (например, в словообразовании)[301].

Любопытно, что самые ортодоксальные современные структуралисты, убежденные в жесткости системы всех живых языков, часто оперируют терминами, противоречащими самому понятию системы. К таким терминам или терминологическим сочетаниям относится, в частности, выражение набор признаков, весьма популярное в определенных доктринах. Между тем понятие набора (ср. «набор слов») не предполагает чего-то закономерного, строгого, того самого «строгого», за которое как будто бы ратуют ортодоксальные структуралисты (ср. «большой набор признаков», «малый набор признаков» и пр.). В свое время таким же антисистемным термином выступало и выражение сумма приемов художественного произведения, широко бытовавшее у нас в 20-е годы в теоретических разысканиях в области поэтики.

Едва ли не самая большая трудность, возникающая при изучении лингвистической системы, кроется в самих естественных языках народов мира. По справедливому замечанию одного из хорошо известных западногерманских лингвистов, все естественные языки должны быть охарактеризованы как «несистемные системы» (asystematische Systeme). Это означает, что в самих языковых системах обнаруживается много явлений и категорий, которые не вмещаются ни в какую систему, даже широко понимаемую[302]. Поэтому «несистемная система», хотя и звучит парадоксально, но зато отражает реальную картину современных языков. Причем, подобная «несистемная системность» относится, разумеется, не только к лексике, но и ко всем другим уровням языка, включая фонетику и грамматику.

Само по себе положение о нестационарных явлениях и категориях в национальных языках было, разумеется, известно и раньше. Однако только в последние годы подобные явления и категории стали особенно пристально анализироваться. Интерес к ним всегда был велик в истории русского и советского языкознания. В 30-е годы нашего века они же привлекали внимание пражских лингвистов. Было, в частности, показано, что во флективных европейских языках падежи и противопоставлены, и одновременно не противопоставлены друг другу. Установив, например, грамматическую семантику винительного падежа в славянских языках, никак нельзя сказать, что она имеет по отношению к именительному падежу противоположное значение, хотя в некоторых других ракурсах именительный и винительный падежи могут противостоять друг другу[303]. Хотя ученые тогда еще не говорили о языках как о «несистемных системах», но асимметрия двучленных противопоставлений была для них уже очевидной.