Где мои девятнадцать лет?

Глава I. А поутру они проснулись...

Вот он — Мишенька, папин подарок, огромный медведь с меня ростом, такой миленький: и лежит, и сидит, и смотрит так лукаво прямо в глаза; а когда чешешь ему животик, у него головка так дёргается, трётся о плечико, будто от удовольствия; а если его к себе прижать и потискать, то кажется, будто ему приятно, и он в ответ сам ластится. Мишенька… Не расстанусь с тобой никогда: ни днём, ни ночью, как бы мама ни уговаривала… Сколько ещё, когда ты в витрине был, на тебя заглядывалась. Миша… Мишенька… Такой ты мягкий, плюшевый… Зацелую тебя всего, всю мордочку: один глазик — чмок, другой глазик — чмок и в носик — чмок. Мишенька!

— Разошлась к утру жена, к чему бы? Ладно, давай по-быстрому, а то скоро уже Кирюша проснётся, — этот голос, незнакомый и грубый — опять мама готовит завтрак под свои сериалы и будит меня прежде времени.

— Мишенька-а! — ещё бы немного понежиться, приласкаться к бархатистой шёрстке и почувствовать, как нежные лапы падают на спину и ненавязчиво обнимают — лапы, упавшие на спину, оказываются неожиданно тяжёлыми, требовательно сминают обнажённую кожу, а отросшая и изрядно поредевшая за ночь шерсть неприятно колет лицо. — Ми-шень-ка? — открываю глаза и, отчаянно засучив ногами, отлетаю к стене. — Па-па-а-а-а! — крик слабый, еле слышный оттого, что огромный голый мужик зажимает мой рот ладонью, и я со всей мочи бью в стену кулаками и пинаю его ногами. Он падает с кровати, и я обшариваю пространство в поисках одежды — твёрдо помню, что заснула в подаренной мамой белой в мелкое красное сердечко пижамке: короткие штанишки у колен присборены, наверху разлетайка с рукавами воланчиком…

— Да что ты? Что случилось? Кошмар? Да что с тобой?

Время, которое я должна была потратить на побег или крик, упущено. Этот огромный голый мужик — волосатая грудь, руки размерами с крышки от маминых любимых кастрюлек — по-хозяйски залезает на кровать и, расставив ноги, на коленях ползёт ко мне.

«О, ужас!» — у него между ног стоит и дулом смотрит на меня то, в чём невозможно не узнать мужской половой орган. Это настолько шокирует меня, что я на какое-то время теряю способность сопротивляться и прихожу в себя от потрясения, только когда он уже пересёк большую часть разделяющего нас пространства. Я упираюсь ногами в его живот, отчаянно стараясь оттолкнуть, но он сильнее: хватает меня за ноги, тянет и усаживает себе на колени верхом, а в следующую секунду мои икры будто в тисках зажаты между его бёдрами и кроватью. Он уселся на мои ноги, и это очень больно!

— Ну что ты, моя хорошая? Успокойся, — говорит он ласкательно-нежно, вжимая меня в стену, и я не нахожу ничего лучше, чем вцепиться ногтями ему в спину. — Всё хорошо, хорошо, я здесь. Ну что ты, с перепугу наставила мне синяков: по одному за каждый год счастливой семейной жизни — за всё расквиталась. Не будешь кричать? Не кричи — сыновей разбудишь. Ты что, плачешь? — должно быть, из моих круглых от ужаса глаз действительно катятся слёзы. — Маленькая! Ну, что же такое приснилось? — он ослабляет объятия, чтобы заглянуть мне в лицо, я взвизгиваю, но визг от ужаса получается сдавленным и больше походит на хрип или громкий выдох, а он сразу же закрывает мне рот поцелуем.

— Ма-а-а-а… — я пытаюсь позвать маму, но он воспринимает все звуки, которые я издаю, по-своему.

— Мишенька — да, моя хорошая, я здесь, с тобой, бояться нечего. Я здесь, твой муж — Гладышев Михаил Иванович: и я здесь, и он здесь, — что-то склизкое и твёрдое тыкается мне между ног. — Кирюша спит, и Андрюша спит, все живы-здоровы: никто не чихал, не кашлял.

Я воздеваю взгляд к потолку, призывая на помощь небо, солнце, штукатурку — всё, что угодно. Это твёрдое и склизкое уже бьётся и пульсирует внутри меня, а этот человек, если он был когда-то человеком, заводит мне руки за голову и, прижимая меня к стене, то и дело приподнимается, вгоняя свой кол всё глубже и глубже в меня, ласкается к моему лицу своей грубой от щетины кожей и шепчет на ухо что-то издевательски-успокаивающее.

Он оставляет меня, только когда я, абсолютно выхолощенная, прекращаю бороться и оседаю на него, ложась этому извергу на плечи…

— Ну что ты? Что с тобой? — он укладывает меня на кровать и замечает, что из моих глаз всё ещё текут слёзы, впрочем, не только моё лицо мокро… мокро везде.

— Гад! Гад! Ненавижу! — шепчу я, он заворачивает меня в одеяло, будто пеленает младенца, лишая всяческой возможности двигаться, и поднимает на руки.

— Ты не узнала меня спросонья?

— Не узнала? Как будто мы с вами знакомы…

Впрочем, зачем я отвечаю ему? С такими не стоит говорить, просто были бы силы… Я отвечаю ему полным ненависти взглядом, он пугается, укладывает меня в одеяле на кровать и выдирает из-под меня простыню, грязную простыню, растерянно и заполошно одевается (синяя шёлковая пижама — дяденька не бедный), садится на кровать рядом со мной и начинает тихонько гладить. Я дёргаюсь под его прикосновениями, пытаясь вытереться одеялом… вытереться и избежать прикосновений!

— Успокаивайся. Успокоилась?

Злость придаёт мне сил, я скалюсь, рычу — лишь бы только он не дотрагивался, а он, как нарочно, кладёт свои лапы туда, куда хочет, как будто имеет на это право: плечи — я клацаю зубами, он как будто слезу смаргивает и опускает руку ниже; талия — задерживается, трёт спину, живот, покачивает из стороны в сторону, я прячу лицо в подушку и сдавленно вою — он приказывал не орать; бёдра...

— Может, давление померить? Да ты даже не пила вчера: было твоё любимое вино, твой день рождения — всё же хорошо было, за исключением твоего настроения!

«День рождения? Да, в этом одном он не соврал». Вчера мне исполнилось девятнадцать. Я бьюсь на постели, отчаянно пытаясь сбросить одеяло, а он, наблюдая мои старания, вскрикивает, приподнимает меня и обнимает.

— Да что же это творится-то, моя хорошая?!

Я кусаю его в плечо и отталкиваю, похоже, достаточно сильно — он падает с кровати, и я выскакиваю из дверей спальни (к счастью, они не заперты), скольжу по натёртым до блеска полам и едва успеваю затормозить перед белой, оклеенной весёлыми картинками дверью, поворачиваю налево — широкий коридор.

— Тань! Та-ня-я! — слышу его голос и припускаю по коридору, с размаха впечатываюсь в запертую входную дверь. Это, конечно, было очевидно, но всегда остаётся надежда — он уже показался в начале коридора. — Тань! Осторожнее, Тань! — я, придерживая сползшее одеяло, бегу по коридору к кухне: первая дверь — туалет, вторая — ванная. Я залетаю в крошечное пространство между раковиной, душевой кабиной и стиральной машиной, захлопываю дверь, щёлкаю замком и замираю в кромешной темноте. Конечно же, включить свет я не догадалась, хорошо, что успела запереться. — Тань! Танюш? Ты как там? Что случилось-то? Я ведь так и не понял. Тань! Ответь! Открой, мне страшно!

— Уйди-и-и-и-те! — отвечаю я змеиным шипением в щель между стеной и дверью, стараясь вложить в голос всю угрозу, на которую только способна.

— Тань, давай я тебе хоть свет включу! — щелчок выключателем, и я замираю от слепящего света: нет, всё-таки со светом мне будет легче, вода есть — от жажды не умру.

«Сколько может человек жить без еды?» и «Сколько времени понадобится этому извергу, чтобы выломать дверь?» — вот всё, что беспокоит меня.

Я открываю глаза, поворачиваюсь к зеркалу и… тётка лет тридцати, с перекошенным от страха лицом, одна бровь выше другой, помятая, встрепанная, смотрит на меня из зеркала.

— Таня! Что случилось? Та-а-а-ня-я! — мир померк у меня перед глазами.

* * *

— Да. Жена… Моя жена… Женщина, тридцать три года, потеряла сознание в ванной. Дышит. Да, ни на что не реагирует, она без сознания! Какие отёки? Никакой аллергии. Никогда ни на что не жаловалась. Да, падала с высоты собственного роста. Да не пила она! Я пил, но сейчас трезв. Давно уже трезв! Так вы приедете? — этот доносящийся откуда-то уже знакомый голос окончательно лишает меня надежды на то, что всё пережитое было сном.

Я открываю глаза и оглядываю незнакомую комнату: не моя квартира, но очень чисто и уютно; дверь спальни распахнута настежь, и взгляд падает на ту самую белую дверь напротив, так заботливо и аккуратно оклеенную цветными детскими картинками: львёнок, черепаха, тигрёнок и другие герои советских мультиков.

«Кого он там держит?»

Я ощупываю себя: лежу на кровати, не связана, одета — рука нащупывает шёлковый халат и ночную рубашку; а затылок саднит — видимо, ударилась головой.

«Как же этот гад выломал дверь?»

— Приезжайте, пожалуйста, быстрее. Жене очень плохо, — голос маньяка как будто срывается от сдерживаемых рыданий, а я медленно осознаю, что в этом доме есть городской телефон — вспомнить телефон родителей, как же он... Как назло, в голове ни одной цифры…

— Василий Иванович. Извини, что в такую рань. Ну-да, ну-да, хорошо посидели. Нет, голова не трещит. Так, Татьяна — жена-а-а… — как-то жалобно-надрывно протягивает маньяк эту последнюю букву. Артист? Нет, я слышала, что маньяки отличаются особой изобретательностью и легко втираются в доверие, даже умеют к себе расположить, но реальность всегда оказывается ужасней — голова не отрывается от подушки. — Кажется, серьёзно. Да, даже не пила. Отгулами хотелось бы, если нет, то за свой счёт. Не знаю, может, неделю, — и опять всхлип. — Так с сыновьями тоже сидеть некому. Так куда я кого сплавлю: мои дети, моя жена?! — а он быстро раздражается. — Ну конечно, на переговоры приду. Так давно уже готово! Василий Иванович, вот-вот Кирилл, младшенький, проснётся, а я ещё чем кормить не знаю. Так кормила — да, но сейчас… плохо всё. Да, настолько. Скорую уже вызвал, говорят, что едут, — врёт или действительно вызвал? Посмотрим, что это будут за врачи. — Ну-да, да, до свидания.

Я лежу, ощупываю разрывающуюся от боли голову, вспоминаю телефон родителей и смотрю на обклеенную весёлыми детскими картинками дверь, а за этой дверью что-то скребётся. Кого же он там держит? Дверь распахивается, и оттуда с громким, пробирающим до поджилок своей звонкостью криком «Мама, я проснулся!» выбегает ребёнок. К счастью, мне не нужно делить с ним радость от его пробуждения, но это крикливое дитя направляется именно ко мне: залезает на кровать, ложится мне на живот и смотрит мне в глаза наивным чистым взглядом — будто ждёт чего-то.

— Кирюш, мой ненаглядный, мама заболела. Кирюша! Идём ко мне, — этот Михаил, если он Михаил, слегка запыхавшись, появляется в дверях и пытается оторвать от меня ребёнка.

— Маму кушать! — недовольно верещит питающееся матерью дитя, а меня уже ничто не удивляет в этой семейке людоедов…

— Мой маленький, потерпи, — говорит нежный отец, я кривлю лицо в саркастичной усмешке, фыркаю, — через час откроется аптека, я куплю тебе питание.

— Кушать! — ребёнок не внял голосу разума, и папа-людоед ходит туда-сюда по спальне, укачивая сыночка на руках. Тот недовольно постанывает, куксится, взбрыкивает, но не ревёт — хоть от этого легче. Впрочем, даже звук шагов этого Михаила меня раздражает. Он будто замечает это и усаживается с ребёнком на руках в высокое кресло.

— Послушай, — обращается он ко мне, и я вращаю глазами, устанавливая с насильником зрительный контакт, — я уже понял, что ты меня не узнаёшь.