Всё, что у меня есть

В дверях учительской появляется Эйстейн в клетчатой рубашке; я чувствую, как подпрыгивает сердце, потом появляется удивление — а с ним-то что такое? Он улыбается мне, обнимает за плечи, проходя мимо. Сидящая за одним из длинных столов с газетой Гуннхиль поднимает голову и листает страницы, с трудом скрывая любопытство — она хочет знать, что происходит. Как по мне, так весь мир уже может обо всем узнать.

Вдоль одной стены просторной учительской тянется ряд высоких окон, два длинных стола друг напротив друга. Кто-то повесил на окнах занавески, потому что они здесь должны быть, а на стену, где было свободное место, кто-то прибил картину с изображением пустынного пейзажа. Но все предметы здесь как будто разрозненные, нет общего стиля. Откуда-то появился секретер, старый и потертый, он хорош сам по себе, но, неуместно втиснутый между двумя дверьми, совершенно не подходит обстановке в учительской. Над секретером висит картина, на столе в голубом горшке — растение с розовыми цветами, рядом стеклянный подсвечник со свечой. Это всего-навсего помещение для учителей, но обстановка, лишенная художественного вкуса, повергает меня в уныние. Здесь не хватает стиля и души.

По пятницам Эйстейн обычно пьет пиво с коллегами. Он может смотреть «Крестного отца» сколько угодно раз. Из книг предпочитает Хемингуэя и Стейнбека, Дага Сульстада и Яна Кьерстада. Радуется, что сын уже дорос до игры в «Монополию», хотя сам ненавидит капитализм. Когда мы ночуем у него, он с удовольствием пьет кофе и читает газеты по утрам. Иногда мы ночуем у меня, и тогда по утрам он не находит себе места. Все не по нему: кофе не так сварен, в ванной все не на своих местах, дорога до работы длинная и непривычная. Его борода и волосы, мягкие на ощупь, в вечном беспорядке, одежда вечно мятая, а в школе он надевает кожаные сандалии прямо на толстые носки. Во всей домашней обстановке: мебели, занавесках и коврике на стене — сквозит та же мягкость и неопрятность. В ванной зеленая полупрозрачная мыльница в виде лягушки. Запах здесь напоминает ароматы моего детства, словно возвращает в квартиру тети Лив. Здесь я могу и хочу остаться, и я представляю себе, что так и будет до самого конца моей жизни.

В субботу мы целый день вместе, слоняемся по городу, по улицам, которые уже празднично украшены к Рождеству. Эйстейн рассказывает, что наконец-то прошел с классом пьесу Ибсена «Дикая утка».

— Это было непросто, — говорит он. — Но мы ее разобрали и отпраздновали это всем классом, у меня для них было печенье «Мэриленд», они заслужили награду хотя бы своим терпением.

Он придерживает меня за руку, чтобы мы могли пропустить вперед женщину с коляской. Гирлянды на универмаге «Steen & Strøm» переливаются тысячью маленьких лампочек.

Да, пьеса непростая, я проходила «Дикую утку» со своим классом, и хотя меня несколько взволновали и само произведение, и его герои, я была далека от того, чтобы делиться этими чувствами с пятнадцатилетними учениками. Однажды я напомнила Толлефу, который, как я знала, очень любил Ибсена, и особенно «Дикую утку», фразу из пьесы: «Ты мой лучший, единственный друг», и Толлеф грустно улыбнулся и сказал, что, несмотря ни на что, он рад, что мы с ним друзья.

Мы с Эйстейном лавируем между тумбами с пуансеттиями и гиацинтами на площади Стурторвет.

— Я стараюсь объяснять как можно проще, — продолжает Эйстейн, — и я дал им понять, что и для моего терпения пьеса стала испытанием.

Когда мы так гуляем, мы всегда беремся за руки, но ненадолго, кто-то из нас все равно быстро отнимает руку. На Эйстейне варежки, на мне — вязаные перчатки. Он сжимает мою ладонь и выпускает ее.

— Я беру Ульрика на Рождество, но сразу после праздника я в твоем распоряжении, так что имей в виду, — говорит он.

— Буду иметь в виду, если у меня не появится других планов, — отвечаю я.

Он обнимает меня, прижимает к себе и целует прямо под гирляндой с алыми сердечками.

— Я… — начинает он и смотрит на меня, прищурившись. — Пожалуй, я начинаю в тебя влюбляться.

Все сливается — булыжная мостовая на площади, киоски с овощами и фруктами и всевозможные вещи на продажу: украшения, ремни, шарфы, шали, красные рождественские шапочки с помпонами, проигрыватели для виниловых пластинок, кассеты. Внутри разливается спокойствие, когда кажется, что мечты начинают сбываться, и счастье находит свое место, где ему ничто не угрожает, и все мысли и стремления приходят в равновесие.

— Влюбляться, — повторяет Эйстейн словно самому себе. — Кажется, я уже влюблен.

Когда мы входим в квартиру, звонит телефон, и Эйстейн не успевает взять трубку — звонок прерывается. В квартире, как обычно, немного душно. Однажды, несколько недель назад Эйстейн, сооружая бутерброд с ветчиной, сказал как нечто само собой разумеющееся:

— Я бы хотел иметь еще детей. А ты хочешь детей?

К горлу подкатил комок, я не смогла ничего ответить. Это было на следующее утро после того, как я осталась ночевать у Эйстейна в четвертый раз. Он воспользовался презервативом, как и в предыдущие ночи.

— Но у нас еще много времени, — сказал он и добавил: — Когда придет время.

И я представила, как иду по лужайке в летнем платье, туго обтягивающем огромный живот, а на меня смотрит моя мама.

Снова звонит телефон, и на этот раз Эйстейн берет трубку.

— Что? — почти кричит он. — Нет! Да. Хорошо, да.

И я понимаю, что звонит мать Ульрика, потому что что-то случилось. На стене в кухне канцелярскими кнопками прикреплены детские рисунки. Уголок одного из них открепился и завернулся. Детские изображения домов, цветов, машин и лошадей.

— Да, да, еду прямо сейчас, — повторяет Эйстейн.

Я сажусь на стул. Вижу, что к столу прилипли остатки еды — каши или мюсли. Эйстейн кладет трубку, подходит и садится прямо напротив меня.

— Ульрик упал с дерева, — произносит он. — У него сотрясение мозга, и он в больнице.

Эйстейн сдвигает в сторону сахарницу и смешного рождественского ниссе, сделанного из втулки от туалетной бумаги, наклоняется и смотрит на меня. Яркое солнце поднялось прямо над крышами и светит в окно, пробиваясь сквозь листья цветов, стоящих в горшках на подоконнике, и освещая его лицо. Он щурится, отводит взгляд, снова смотрит в глаза и берет меня за руку.

— Я не смогу пойти на ужин сегодня вечером, — продолжает он. Я непроизвольно отдергиваю руку и тут же понимаю, что нужно было сдержаться.

— Мне обязательно нужно уехать, — говорит он. Я смотрю на него и выдавливаю из себя подобие улыбки. Он завязывает ботинки, возвращается к телефону и набирает номер.

— А ты пойдешь? — спрашивает он, слушая гудки. Я качаю головой.

— Привет, Вегард, — произносит он в трубку. — Моника и я — мы не сможем прийти сегодня. Ульрик упал с дерева, он в больнице. Да нет, ничего особенно серьезного, подозрение на небольшое сотрясение.

Он снимает с крючка в коридоре ключи от машины, но не предлагает отвезти меня домой. Солнце уже опустилось, и небо на горизонте с западной стороны окрасилось оранжевым. Его машина стоит на Маридалсвейен, он целует меня и обещает позвонить.

Я иду домой, открываю дверь и поднимаюсь по лестнице. В квартире жарко и душно, я распахиваю окно и впускаю в комнату холодный зимний воздух, завязываю мешок с мусором и выставляю его на лестничную клетку.

Это всего-навсего обед с общими коллегами, ничего больше, но мы должны были пойти туда как пара, и я так радовалась, придавая этому слишком большое значение.

Я думаю об Ульрике, представляю его с широкой повязкой вокруг головы. В его палате сидят они, Эйстейн и Янне, вместе у его кровати. Я пытаюсь представить, о чем они говорят — об Ульрике. О том, что случилось на этот раз, и вообще об Ульрике — его развитии, как он приспособится к изменениям в жизни, потому что у каждого из родителей появился новый возлюбленный. Возможно, Эйстейн рассказывает Янне обо мне. Янне наверняка говорит ему, что нам не нужно спешить, а Эйстейн соглашается — все для того, чтобы сохранить между ними двумя в больничной палате этот позитивный настрой. А может быть, он обо мне не рассказывает, потому что считает, что сейчас неподходящий случай. Так что они, скорее всего, говорят о своих отношениях. О том, что пошло не так, о том, что могло бы быть иначе. Но теперь уже слишком поздно что-то менять. И возможно, теперь зарождается крошечное сомнение, оно повисает в воздухе под абажуром светильника, проникает через больничные занавески, просачивается через блестящий металл и лакированное дерево, потому что непонятно, действительно ли настолько уж поздно что-то менять.

Я начинаю названивать всем подряд.

— Я должна что-то придумать, — говорю я. — Хочешь выпить пива? Можно я приду?

Отзывается Нина.

— Мы пригласили нескольких друзей на ужин — просто так, никаких торжеств, так что приходи. И Толлеф здесь!

Когда я прихожу, Трулс и Толлеф уже убирают со стола тарелки. Нина стоит на кухне с огромным животом и раскладывает листочки мяты в шесть тарелок с десертами.

— У нас один десерт лишний, — говорит она, — муж Софии остался дома с простудой. Но давай-ка сначала перекуси. Нора еще не заснула, она будет на седьмом небе, если ты зайдешь к ней поздороваться.

Толлеф обнимает меня, и я киваю двум сидящим за столом девушкам — с Софией мы раньше встречались, она тоже беременна.

— У нас срок родов стоит с разницей в две недели, — щебечет Нина, — но у меня живот в два раза больше, чем у нее.

Рядом с Софией сидит Кайса, она шведка.

— Кайса — моя девушка, — поясняет Толлеф, — мы встречаемся недавно.

Я поворачиваюсь к нему, продолжая улыбаться. На нем белая рубашка из грубой материи, в каждой руке — по тарелке с десертом.

Я думаю, что у Толлефа все же есть черты характера, которые многих бы раздражали, не я одна такой ужасный человек. Но отрицательные черты в характере Толлефа вовсе не такие, как у других людей, и если посмотреть со стороны, то оказывается, что эти черты не так уж и плохи. И в этом была, пожалуй, самая большая сложность совместной жизни с Толлефом.

А я-то думала, что душевная травма сделает его этаким одиноким волком, возможно на всю жизнь, в любом случае на какое-то время, но, очевидно, так думала только я. Я снова взглянула на Кайсу — красивая, необычная. И вправду красивая.

— Очень приятно, — слышу я свой голос, — очень приятно познакомиться.

Когда я захожу в квартиру, вернувшись от Нины и Трулса, замечаю, как мигает огонек автоответчика. Два сообщения, вспышка надежды, что хотя бы одно из них — от Эйстейна. Первое — от Анны Луизы, длинная тирада о том, что каждый день у нее одно и то же, хотя она половину времени на больничном, а Андреас и Тереза в школе и садике, и что ее тошнит от одного вида собственного тела, и что она мечтает снова надеть джинсы и напиться как следует, и можем ли мы как-нибудь встретиться вечерком, хотя к девяти вечера она уже будет жутко вымотана.

Я забыла зайти к Норе сразу и заглянула, когда было уже слишком поздно и она спала. Я заметила розовый лак у нее на ногтях.

Второе сообщение от мамы, ее голос слышится так отчетливо, даже через помехи, словно она стоит и говорит прямо передо мной. «Привет, Моника, это мама. Надеюсь, все в порядке. Я только что долго разговаривала с Элизой, они все, кроме Яна Улава, подцепили желудочный грипп, но все более-менее. Я просто так позвонила, без повода, хотела узнать, как ты. Ну, пока». Как же мы друг от друга далеки, ужасно далеки, и дело не только в расстоянии между Осло и Фредрикстадом, расстоянии во времени, отрезке времени между тем, когда она записала сообщение, а я его прослушала. И не только в том, что я сейчас сижу по-турецки прямо на полу в юбке и сапогах, с размазавшейся тушью под глазами, а она, сидевшая на стульчике у телефона, когда звонила мне, теперь лежит в постели рядом с папой и спит. Что она думает о своей младшей дочери? Я знаю, что у нее на столике стоит будильник со светящимся циферблатом, лежит газета с кроссвордом, очки для чтения. Мне уже за тридцать, я, бездетная и пьяная, сижу на полу в Осло. А она — мать троих детей, вырастившая их, и теперь у нее четверо внуков.