Всё, что у меня есть

— Ну, а у вас как дела? — спросила мама. — Есть что-нибудь новенькое?

— Пока нет, — ответила я.

— Ну и не волнуйся, — сказала мама, — всему свое время. Передавай привет Эйстейну.

Сквозь жалюзи пробивается свет, оставляет светлые блики на волосах Габриэллы, отражается от блестящей поверхности ее письменного стола. Я звоню в больницу, прошу соединить меня с послеродовым отделением и позвать к телефону Элизу. Она подходит к трубке, и я говорю, что мечтаю о том, чтобы прийти и взглянуть на новорожденного прямо сегодня, что не могу дождаться, когда его увижу. Она уже объяснила маме, что лучшее время для посещений — утро, но теперь не возражает, чтобы я пришла в любое время. Ее радует, что мне так не терпится увидеть малыша.

— Но тогда я скажу Кристин, что и она может прийти, — говорит Элиза. — Кристин тоже очень хочет на него взглянуть. Может быть, вы договоритесь и придете вместе?

— Без проблем, — отвечаю я.

— Он очень, очень славный, — добавляет Элиза. — Похож и на Юнаса, и на Стиана. Глазки такие смышленые, словно понимает, куда он попал.

Незадолго до половины четвертого снова звонит Эйстейн.

— Мы ее потеряли, — говорит он.

И тут я понимаю, что разочарована, в любом случае облегчения я не испытываю.

— Те, другие, претенденты подняли до шестисот шестидесяти, и думаю, на этом они бы не остановились. Квартира, конечно, хороша, но не настолько. Есть еще пара других предложений, можно посмотреть в четверг, что-нибудь обязательно найдем.

— Увидимся дома за ужином? — спрашиваю я. — Я поеду к Элизе в госпиталь Уллевол.

— Я думал, мы туда поедем завтра вместе? — удивляется Эйстейн.

— Завтра тоже можем поехать, если хочешь, — говорю я. — Я сегодня совсем ненадолго.

Я кладу трубку. Сквозь жалюзи виднеется парк с березками, на которых уже набухли почки, и там, за березами, начинается целый мир. Он открывается мне, он готов исполнить все, что я хочу, любую прихоть, переустроить всю жизнь. Просто взять и заменить одну на другую. Выйти и потом войти. Меня ничего не связывает с Эйстейном, ничегошеньки. Четыре месяца прошло с того момента, как у меня случился выкидыш, и больше ничего не получается. Я думаю о своей одежде в шкафу, туалетных принадлежностях в ванной комнате и разложенных повсюду книгах, которые можно собрать за полчаса. Я думаю об этих осмотрах квартир, раундах торгов, какая это невероятная удача — все, что случилось и не случилось. У нас нет общего кредита на покупку жилья. Я так и не познакомилась с его отцом. Мебель из моей квартиры стоит в гараже у родителей, вещей у меня не так уж и много.

Однажды, сразу после того, как мы съехались с Толлефом, я встретила на улице Руара с Анн. Они остановились, и Руар представил нас друг другу. Все, что он говорил обо мне, о моей дипломной работе, Анн пропустила мимо ушей.

— Как дела с дипломом, скоро закончишь? — спросил он меня, и я жестами показала, как растет объем работы.

— Жду с нетерпением, когда смогу прочитать ее, — сказал Руар.

Анн потянула его за руку и заявила с непосредственностью маленькой девочки или так, словно маленькой девочкой была я:

— Понимаете, я ужасно хочу по-маленькому.

Она обернулась посмотреть, как будто где-то немедленно должен был появиться туалет, и Руар улыбнулся снисходительно, словно мы и вправду были маленькими девочками, причем обе. Потом Анна замолчала, и я почувствовала на себе ее изучающий взгляд, но она тут же снова засуетилась, Руар спохватился и повел ее в туалет.

— Мы сейчас без детей, — бросил Руар через плечо, когда они уже уходили, — наслаждаемся свободой.

Сколько лет их дочерям теперь?

Руар и Анн — он в черном пальто, она в бежевом — свернули на Бугстадвейен и исчезли. Сияло мартовское солнце, все вокруг ослепительно сверкало. Почерневшие от выхлопных газов островки снега походили на куски пенопласта. Я ощущала легкое разочарование, смесь облегчения и стыда. Колготки и сережки Анн тоже сверкали на солнце. На нижней губе белой полоской засохла слюна. Полный мочевой пузырь. Изящная женственность Анн, ее телесность. У нее нет ни капли стыдливости. И Руар живет с этим годами. Анн встает по утрам, идет в ванную и садится на унитаз, не закрывая за собой дверь. Руару приходится останавливать машину у обочины, потому что Анн нужно сходить по-маленькому. Она присаживается на корточки с сосредоточенным видом. Руар уже смирился, и даже это вызывает у него нежность. Однажды, будучи беременной, она закашлялась и описалась — мне Руар рассказал. Он прикрыл лицо рукой и характерным движением сжал пальцами переносицу. Он часто так делал под влиянием чувств. Руар такой чувствительный.

— Она тогда была беременна Софией, — говорил он, — мы должны были пойти в кино, но пришлось вернуться домой.

Я так много знала об Анн, она походила на избалованного ребенка, на деспотичную старшую сестру, на нерадивую мамашу. Руар казался таким беспомощным, таким безнадежно любящим, у него не было механизма защиты.

— Можно тебя на пару слов? — Ким почти кричит.

У меня горят щеки, язык онемел, но я говорю, думаю и снова говорю. Пора заканчивать, думаю я. Теперь остается только все уладить. С одной стороны, было бы легче, если бы все не было настолько просто, лучше, если бы мне это чего-то стоило. Мы только начали давать Ульрику меньше питья по вечерам, чтобы он перестал писаться в постель, — мы. Мы пригласили друзей Эйстейна и моих позавтракать с нами в День независимости Норвегии 17 мая, и это нам придется отменить. Ничего страшного.

«Ты расстроена?» — спрашивал Эйстейн снова и снова. Я забеременела, но случился выкидыш, и мы не заполучили квартиру нашей мечты после длительного раунда торгов. Потом мы упустили еще несколько квартир, которые могли бы стать пределом мечтаний, и я уже к этому привыкла. И привыкла к тому, что месячные приходят точно в срок — каждый месяц. Я ответила, что немного разочарована. «Понимаю», — ответил он. Эйстейн всегда говорит так, когда что-то случается.

Я прожила с осознанием того, что беременна, только три недели. Я гуляла по улицам, шла на работу, вставала утром с постели и была беременна. Три холодные январские недели. Приходила домой, и Эйстейн целовал меня в живот.

Как будто что-то во мне боролось со всеми моими заветными желаниями и мечтами, и каждое разочарование в то же время оборачивалось облегчением, давало отсрочку и время на раздумье. Запах Эйстейна, то, как он натягивает джинсы, поддергивая их выше пояса. Ульрик, звуки и запахи которого заполняют собой всю квартиру. Фотография Эйстейна на лыжах, висящая в коридоре. Эйстейн очень понравился Кристин, и она ему тоже, и Ивар, но я тут ни при чем. Ульрик и Ньол почти ровесники и обожают вместе играть. Мы были на даче, ездили туда отдыхать семьями. Вечером, уже в постели я сказала Эйстейну:

«Я люблю тебя», и он долго обнимал меня, а потом сказал: «Я тоже тебя люблю». В москитной сетке на окне с клетчатыми занавесками была небольшая щель. В комнате пахло лесом и болотом, пахло Эйстейном. Я подумала о том, что те несколько секунд между нашими признаниями меня не обеспокоили, я была уверена в Эйстейне.

В воскресенье утром Эйстейн мучился от похмелья после выпитого с Иваром виски и перед тем, как мы отправились на прогулку, принял две таблетки парацетамола. Ульрик посмотрел на него, и я сказала:

— У папы немного болит голова.

— А чем поможет таблетка? — спросил Ульрик, и я объяснила, что кровь разносит по телу болеутоляющее лекарство и доставляет его туда, где болит.

— А от горя это может помочь? — спросил Ульрик, и мы все — Кристин, Эйстейн и я — засмеялись.

Когда я ушла с работы в школе и начала писать тексты, то в какой-то момент поняла, что, если бы я работала в рекламном агентстве, когда мы познакомились, Эйстейн вряд ли бы в меня влюбился. Но теперь он с этим смирился. Хотя его удивила разница в жизненных установках — то, какими разными мы были на самом деле. Неужели он взаправду хотел завести общего ребенка с такой, как я? Ответ явно был положительный.

— Я и подумать не мог, что ты станешь работать в рекламе, даже не представлял.

Я хорошо справляюсь с работой, умею придумывать заголовки, умерять пафос риторических вопросов, сочинять концовки — не слишком иронично, не слишком претенциозно, соблюдая идеальный баланс, могу добавить что-то от себя, но не слишком много.

— А ты неплохо пишешь, — заметил Эйстейн. — Нет желания попробовать написать роман? Может, статью или колонку для газеты? О чем-то, что тебе самой интересно?

— Но мне интересно то, что я делаю, — ответила я.

— Джемы, мыло, порядок выхода на пенсию — тебе это правда интересно? — он поднял брови, но потом улыбнулся, словно пытаясь смягчить сарказм, на случай если я его ощутила. — «Подарите своей коже мягкость, — продолжал он. — Не пересушивайте кожу».

Картинка всегда красноречивее слов. А картинки часто похожи одна на другую — мать, отец и ребенок с золотистыми волосами в рассеянном свете. «Нежный запах летних цветов и идеальной чистоты».

Когда я иду домой, жизнь случайно встреченных людей видится мне необычайно простой. Они ездят на трамвае, держа в руках сумки и пакеты, просто делают свои дела день за днем, но ни с кем из них я бы никогда не хотела поменяться местами.

Мне ужасно хочется позвонить Толлефу; из всех, кого я знаю, он самый умный. У Кайсы и Толлефа в прошлом году родился сын, Сигурд. Но Толлеф такой бесконечно понимающий и человечный, и если он скажет, что мне лучше остаться с Эйстейном, не послушаться его будет просто ужасно, потому что тогда уже не останется сомнений в том, что он прав.

Толлеф называл те несколько недель, которые мы провели вместе после первого расставания, «бонусным временем». Слегка иронично — на это он имеет право. Но однажды он сказал: «Мне было хорошо в это бонусное время, я знал, что оно когда-то закончится, и был готов к разрыву, и в конце концов я просто расслабился».

Мы встретились в кафе. Он держал Сигурда на коленях и одевал его. Было непривычно видеть Толлефа старательно засовывающим ручки ребенка в рукава куртки. Мы с Эйстейном тогда как раз пытались завести ребенка, и я смотрела на детей другими глазами.

— Ты знал, что тебя ждет? — спросила я.

Толлеф кивнул и стал натягивать шапочку на крупную голову Сигурда, покрытую пушком вместо волос. Я чувствовала себя уязвленной.

— Но даже я не знала! — воскликнула я.

Эйстейн и Ульрик еще не вернулись домой. На кухонном столе грязная посуда, оставленная после завтрака, — это обычное дело, так происходит каждый день. С клетчатыми занавесками на кухне мне пришлось смириться, но я решила, что в новую квартиру их не возьму.

Я складываю стаканы, чашки и блюдца в посудомоечную машину.

Думаю о том, какой меня видит Эйстейн и почему принимает как данность все, что связано со мной. Потому что это я, любимая женщина, с которой он хочет иметь детей. Ему нравится, что я ношу без спросу его пижамные штаны и, босая, являюсь в них утром на кухню. Он даже смирился с тем, как я вытираю со стола — быстро и небрежно смахиваю крошки на пол, оставляя часть из них на столе. И я не прополаскиваю потом тряпку под краном, как это обычно делают. Он понимает, что мне нужно, чтобы меня пожалели и похвалили, когда утомительные выходные с Ульриком подходят к концу; что я могу сорваться, когда не знаю, чего хочу от жизни, и считаю, что наделала кучу ошибок.