Всё, что у меня есть
![Всё, что у меня есть](/uploads/covers/2023-11-12/vsyo-chto-u-menya-est-201.jpg-205x.webp)
- Автор: Труде Марстейн
- Жанр: Зарубежная современная проза / Для взрослых 18+
- Дата выхода: 2020
Читать книгу "Всё, что у меня есть"
На деревьях набухли почки. Какой-то школьный оркестр репетирует ко Дню конституции, звуки громкой и нестройной музыки нарастают, но когда приходит автобус, мне удается улизнуть. Я доезжаю до больницы в Уллеволе, и мне нужно чем-то занять еще более получаса перед встречей с Кристин. Я покупаю светло-голубой костюмчик для новорожденных в небольшом магазине неподалеку и книгу «Английский пациент» в мягком переплете, хотя я сомневаюсь, что Элиза будет ее читать. Я думаю, книга бы ей понравилась, если бы у нее были время и возможность внимательно ее прочесть. Еще я покупаю шоколадку и пачку сигарет; я знаю, что не смогу одержать эмоции, во всяком случае, предполагаю это. Я пью кофе в больничном кафетерии, разглядываю коридоры с серым линолеумом и шаркающими пациентами в больничных пижамах. И вот я вижу Кристин. Она подрезала челку, и я не уверена, что ей идет.
Элиза с трудом передвигается по больничному коридору — из-за расхождения тазовых костей она ходит на костылях, рядом с ней вышагивает Ян Улав и катит в люльке ребенка. Элиза широко и задорно улыбается, словно хочет сказать: «Теперь я на сто процентов мальчишеская мама». Мы присаживаемся в вестибюле на диванчик, я кладу малыша на колени. У него шея в складках, волосики на макушке, он тяжелый и не издает ни звука, медленно оглядывая все вокруг.
— Привет, дружочек, — говорю я.
— На этот раз нам довелось рожать в столице, — произносит Ян Улав.
Я передаю малыша Кристин, она уже протянула руки, чтобы взять новорожденного.
— О, как же мне хочется еще одного ребеночка, — говорит она, глядя на него. — Ты так сладко пахнешь.
— Он очень смышленый, — говорит Элиза. Она сидит, склонившись к Кристин, и с улыбкой смотрит на своего малыша.
— Мы думаем назвать его Сондре, — она поднимает голову, — как считаете?
— Прекрасное имя, — отвечаем мы почти хором. Малыш беспорядочно двигает ручками, соединяя кончики пальцев и разводя ручки в стороны. Я смотрю на Яна Улава, который наблюдает за движениями своего младшего сына.
— Он напоминает кого-то из обитателей морей, морскую звезду или медузу, — замечает он.
Как же много я не знаю о Яне Улаве. И я думаю о том, что, когда говорит Ян Улав, я часто вижу на лице Элизы ожидание, нетерпеливое и умоляющее выражение, как будто она надеется, что что-то произойдет, что он переменится, продемонстрирует то, что, как она знает, скрыто в нем и она уже видела это.
Однажды в стоматологической клинике, в которой работают Ян Улав и его отец, я видела, как Ян Улав успокаивал испуганную девочку-подростка. Я не собиралась лечить зубы, но Гунилла, секретарь на ресепшен, отправила меня к нему в кабинет — я пришла отдать ему сапожки, которые обменяла для Элизы в магазине. Я остановилась в дверях и наблюдала за Яном Улавом и его пациенткой. Девочка делала вид, что ей гораздо страшнее, чем было на самом деле. Однако Ян Улав проявил выдержку, чувство юмора и в то же время настойчивость, а в целом — заботу, которую я никогда не замечала в его отношении к кому-либо из своих сыновей или к Элизе.
«Пообещай мне одну вещь, — сказал он. — Начни полоскать рот раствором с фтором, это важно, когда стоят брекеты. Не пожалеешь. Ты уже встречаешься с мальчиками? Нет? Ну, это уже не за горами. Вот тогда тебе понадобятся красивые зубки, во всяком случае, я так считаю».
Ян Улав поднимается и говорит, что ему пора ехать домой, во Фредрикстад, к Юнасу и Стиану, которые остались дома одни и едят на обед готовую пиццу, и как только он скрывается из виду, я произношу:
— Я должна рассказать вам кое-что.
И я рассказываю им о том, что вот-вот произойдет в моей жизни. Элиза смотрит недоверчиво.
— Как ты можешь так поступать? Не делай этого! Не надо! — Она перекладывает малыша с одной руки на другую. Она говорит, что мне надо попытаться забеременеть еще раз, что это мой последний шанс.
— Тебе уже тридцать четыре, — продолжает она.
Но ей-то самой уже сорок, и она только что родила ребенка. Элиза увещевает, как это часто бывает, словно на автопилоте, исходя из старых, набивших оскомину установок и настроек, к которым у нее никогда нет вопросов и которые не нужно обновлять, или она не хочет этого делать, или просто не видит в этом необходимости. Но я думаю, что за этими традиционными взглядами кроются фантазии и возбужденное любопытство: как насчет секса с кем-то другим, кроме Яна Улава? Что, если начать все сначала? Что, если перестать натирать столовые приборы до блеска и решиться на что-то другое? А не ходить по дому и обрезать увядшие листья комнатных растений, не складывать нижнее белье Яна Улава, как привыкла? Не рожать третьего ребенка, когда двух первых было и так предостаточно?
— А что, если я не хочу с ним спать? — я обвожу всех взглядом. Элиза заводит свою пластинку о том, что нельзя думать только о себе, но ведь это нелепо. Я что же, теперь должна ложиться в постель с Эйстейном и рожать от него детей в качестве самопожертвования? Ради него? Ради детей? А разве в основе появления на свет детей лежат не эгоистические соображения?
Элиза переводит дыхание, отодвигается, ее лицо искажается от боли, и с чувством собственного достоинства она объявляет, что у нее болят швы после разрывов, и я вижу, что она понимает: у нее не осталось веских аргументов. Понимает: всем нам очевидно, что ее жизнь совсем не та, к которой нужно стремиться. Я представляю, как она могла бы сказать: «Это не убедительно. Рождение ребенка значит гораздо больше, чем все остальное». И при этом могла бы сделать резкое, отрывистое движение рукой, словно отрезать: не убедительно.
Но она просто сидит молча, прижавшись губами к головке малыша.
— Вот у нас с Иваром прошло больше года с того момента, как мы начали пытаться зачать ребенка, до того, как я забеременела Ньолом, — вступает Кристин. — Ведь и вправду может быть слишком поздно.
— Но я не собираюсь рожать ребенка и от Руара, — говорю я с раздражением.
Моя сестра, которая только родила, сидит прямо передо мной.
— И что, ты вообще не собираешься рожать? — спрашивает Кристин.
— А разве это обязательно? — интересуюсь я. — Можно же прекрасно прожить и без детей?
Все замолкают.
— Безусловно, — отвечает Кристин. Я понимаю, что обе они считают мою жизнь далеко не такой благополучной и счастливой, чтобы она могла послужить оправданием отказа от рождения детей.
— Я только боюсь, что ты пожалеешь когда-нибудь, но будет слишком поздно, — отрезает Элиза.
Я перевожу дыхание. Во мне бушует негодование, протест. Но постепенно я отпускаю все это и погружаюсь в счастливые мысли, в которых нет места ни для кого, кроме нас с Руаром.
— Надолго ты останешься в больнице? — Кристин поворачивается к Элизе.
— Ян Улав приедет завтра с мальчиками, и вполне возможно, что мы поедем домой уже вместе, но, вероятнее всего, в среду или четверг, — говорит Элиза.
Малыш не спит, но за все время он не издал ни единого звука.
— Скажи, если им будет нужно переночевать, — предлагает Кристин.
Через какое-то время мы с Кристин стоим в больничном дворике и курим, пока я говорю без умолку.
— Ну что мне делать? — повторяю я.
— Но у тебя же не было всех этих мыслей до звонка Руара? — спрашивает Кристин.
— Нет, были, — не унимаюсь я. — Просто я гнала их от себя как можно дальше.
Челка ей определенно не идет. Мимо нас медленно проезжает машина скорой помощи с выключенной сиреной.
— Мне ужасно нравится Эйстейн, — говорит она.
— Да, — жалобно соглашаюсь я, — и мне тоже, я так его люблю!
Лицо Кристин выражает одновременно и нежность, и недовольство.
— В таком случае, я думаю, выбор очевиден, — говорит она. — Да и Ньол с Ульриком так подружились.
Мы расстаемся у больничных ворот. Кристин обнимает меня и говорит, чтобы я звонила в любое время, если захочу поговорить. И уходит.
Я выжата как лимон и в то же время полна сил. Я так зла на Элизу, что хочется плакать. На основании каких-то затертых общепринятых истин, унылой морали она делает вывод о том, что я совершаю ошибку, поступаю неправильно, что я не права. Она стремится упростить весь мой духовный мир, изъять из него чувства одно за другим — страдание, влюбленность, отчаяние — и в конце концов поселить в нем раскаяние. Ты свободный человек, Моника, ты можешь остаться с Эйстейном. Помни о любви, она так много значит. С Эйстейном тебя ждет прекрасная жизнь. И в ней не останется места для радости и веселья, и так будет всегда. Приходить домой, где меня ждет Эйстейн — снова и снова, вешать куртку на крючок в виде головы жирафа или зебры. Чистить зубы в ванной, ложиться в постель и ждать Эйстейна, который готов быть нежным и терпеливым в попытках сделать мне ребенка. У Эйстейна в постели нет проблем — все работает как надо, у него не бывает чувства безысходности, он всегда с пониманием относится к тому, что я считаю, что в моей жизни есть трудности. Я иду по улице Киркевейен, под раскидистыми ветвями кленов с россыпью набухших почек. Мне тридцать четыре, детей нет и, вероятно, не будет.
После того как Ульрик улегся в постель, Эйстейн заходит в кухню, где я пытаюсь отскрести от сковороды яичницу, которую поджарила на слишком сильном огне. Мне вдруг ужасно захотелось есть. Я рассеянна или просто не гожусь для того, чтобы быть хорошей хозяйкой, хорошей матерью. Я отскребаю яичницу лопаткой, и Эйстейн говорит:
— Мне кажется, так ты испортишь покрытие сковородки.
— Что? — спрашиваю я.
— Там тефлоновое покрытие, — объясняет он, а потом обнимает и целует меня. Таким образом он дает мне понять, что не рассержен, он никогда не раздражается, просто дает понять, по-дружески.
— Что-то тебя терзает, — произносит он. И у меня появляется ощущение, что он видит меня насквозь, что я таю. Я поворачиваюсь к нему, и он прижимает меня к себе. Ничего не происходит. Он обнимает меня, а я стою со сковородкой в руке. Можно продолжать жарить яйца. Все как обычно — сосновый шкаф, покрытый жирными пятнами, разделочный стол и холодильник, заполненный липкими бутылочками с соусами, маслами и заправками.
В декабре Эйстейн повесил на окно в кухне рождественскую звезду, они с Ульриком смастерили смешного ниссе из втулки от туалетной бумаги, сделали бороду из ваты.
— Хлеб, который ты печешь, только портит мне утро: он крошится, его невозможно ровно отрезать, — сказала я однажды. Но стоило ему только взглянуть на меня, как я осознала свою несуразность, которая была такой унизительной и усиливалась оттого, что я понимала — он прощает меня и принимает такой, какая я есть.
— Я буду совершенствоваться, — сказал Эйстейн. И потом обнял меня и добавил: — Будь снисходительна ко мне.
Но эти слова означали: я снисходителен к тебе, и я буду таким всегда.
Нет никакой необходимости уходить, думаю я. Словно мне впервые приходит в голову, что я могу не бросать Эйстейна ради Руара, хотя у меня и есть такая возможность. Я могу принять решение и остаться здесь со своими планами на будущее: переехать в более просторную квартиру, где у меня будет свое место, родить ребенка, собственного ребенка — маленькую сестричку или маленького братика для Ульрика, делать то, что, как я знала, делает большинство людей: носить грудного ребенка на руках туда-сюда по комнате, обрабатывать ему пупочную ранку хлогексидином, пока она не заживет. Но все же эти мысли еще не могут заставить меня сделать окончательный выбор, принять решение.