Всё, что у меня есть

— Я не очень хорошо с тобой поступил, — произнес Руар, — не нужно мне было снова находить тебя. Я сожалею о том, что произошло. Прости меня.

Как будто он и правда сожалел, словно говорил: «Я не это имею в виду. Прости за все хорошее, прости за страсть». И за тот пузырь, в котором мы прожили год. Бах! — и все. А что мы, собственно, делали все это время? — подумала я. У меня было столько планов, мы же столько времени потеряли. Теперь осталось чувство, что мы, по большому счету, весь год спали в этой постели или сидели и пили пиво, обедали в ресторанах и дома почти не готовили.

— Мы с Анн должны предпринять последнюю попытку. Мы обязаны сделать это ради девочек.

— Но ведь они уже, можно сказать, выросли, — возразила я.

Его голос впервые за все время стал резким, он сказал что-то о ранимом возрасте.

— Такого я от тебя не ожидала, — произнесла я слишком быстро, не успев даже подумать.

— Я знаю и понимаю, — ответил он тоже быстро, так же уверенно.

И слово «девочки» застряло у меня в голове, все, что оно в себе заключало — с того момента, как родилась первая, или Анн еще только была беременна ею, до сегодняшнего дня, самого важного в жизни, по определению. И я подумала о том, как многие мужчины держат ребенка — на своих больших руках, не прижимая близко к себе, как нечто чужеродное, как что-то, о чем они хотели бы заботиться, но не знают, как именно. София и Тира представлялись мне маленькими девочками, которые подбегали к Руару, чтобы он взял их на руки. Я вижу перед собой Тиру, которая сидит на кухонном столе в маленькой квартире на Грённегата, засаленные волосы спадают на шею, она склонила голову вперед и совершенно не чувствует себя здесь как дома, — домашние задания она забыла у мамы в Тосене.

Руар сказал, дело не в том, что чувства ко мне остыли, я не должна так думать. Когда он произнес это, во мне вспыхнула дурацкая надежда, словно какое-то маленькое неконтролируемое существо, живущее внутри, заставило его произносить все эти слова о том, что нам необходимо расстаться, но оно могло вырасти и убедить его в обратном. Надежды нет никакой, сказала я самой себе. Все кончено бесповоротно.

— Ты всегда будешь много значить для меня, Моника, — проговорил он.

Надежды нет. Мне пришлось повторить это про себя трижды. Он сухо поцеловал меня в губы. Еще один проблеск надежды промелькнул в голове. И все, ничего больше. Облака плыли по небу за окном мансарды. Шел тринадцатый месяц с того дня, как он сказал, что не может жить без меня. Я сожалела о каких-то абсурдных вещах, — например, о том, что так долго не покупала его любимый сок. Я оглядывалась по сторонам в его маленькой квартирке, и мне пришло в голову, что чувство, будто я делила с ним все — абсолютно все, — касалось только духовной стороны жизни. Чисто практически расстаться было очень просто — у нас не было общего, совместно нажитого имущества, и моих вещей в квартире было не так уж много. Туалетные принадлежности и одежда, кое-какие книги, старое бабушкино кресло. Я лежала и думала о том, что мне нужно встать, одеться и выйти на улицу, о том, что он, очевидно, никогда не любил меня, но эта мысль была нестерпимо болезненной, ведь могло быть и так, что он любил меня слишком сильно.

На такси я добралась до Нины. От нее позвонила Элизе, а потом раздался звонок от мамы. Кристин приехала за мной на машине вместе со своими сыновьями и забрала во Фредрикстад. Я сидела на переднем сиденье, слушала детскую аудиокнигу, разглядывала через окно зеленеющие поля и листву деревьев, думала о том, что лето скоро закончится и наступит осень, потом будет Рождество и Новый год, за ними февраль и Пасха, и весна. И все комнаты, в которых я бывала, все улицы, по которым гуляла, все разговоры, в которых участвовала, всё-всё — будет вместо Руара, будет без него, я постоянно буду чувствовать его отсутствие. Без-Руарная жизнь, мир-без-Руара. Когда мы приехали, мама уже приготовила мою прежнюю комнату с окном на север, которое наполовину закрывал куст рододендрона. Тусклый свет лампы, остатки наклеек с Дональдом Даком на кровати и мама, сидящая на краешке моей постели, как в детстве — только морщинки между бровями, две вдоль и одна поперек. Я опустилась на самое дно отчаяния, но она отнеслась к этому как к приступу лихорадки, ангине или просто моей склонности все слишком драматизировать и излишне себя жалеть. Ей казалось, я не нуждаюсь в утешении, и если она будет утешать меня, то окажет медвежью услугу — ведь мне было тридцать пять, я должна была выкарабкаться сама. И снова крошечный сполох сомнения — не слишком ли поздно? Научилась ли я справляться сама?

— Тебе привет от тети Лив, — сказала мама. — Она не понимает, почему ты ей не позвонила, и говорит, что ты могла позвонить ей хоть посреди ночи, когда угодно… Дружочек мой. Поешь немного? Только, пожалуйста, не кури здесь. Если захочешь курить, выходи на веранду.

А Элиза подошла и сказала:

— Это черт знает что такое. Вот говнюк!

Я спустилась вниз с пачкой сигарет, Гард выскочил в маске — он играл в «Звездные войны». Мама накрывала на стол к обеду. Сондре ползал по полу, быстро и механически, словно заводная игрушка, и смех его тоже звучал механически. Потом через гостиную прошел какой-то незнакомый молодой человек в тренировочных штанах — это оказался Юнас, который как-то невероятно вырос с тех пор, как я видела его в последний раз, ему уже исполнилось пятнадцать. Гард сказал:

— Если сделешь с меня маску, я не смогу дышать и умлу, потому что под ней у меня лицо из слизи.

Он еще не научился как следует выговаривать «р». Я протянула руку и потянула маску Гарда, он захрипел, схватился за горло, будто задыхаясь. Глаза широко раскрыты, зрачки вращаются. Я отпустила маску, и Гард задышал как обычно. Тогда я снова попыталась приподнять маску, Гард захрипел, я отпустила, и он успокоился. Мне вспомнился фильм «Сердце тьмы», рефрен на английском «Ужас! Ужас!» в самом конце и Руар, сетовавший, что на норвежский это плохо перевели — «Кошмар! Кошмар!».

Когда мы отмечали папин семидесятилетний юбилей в феврале, Руар не смог прийти, потому что у Софии был день рождения, и тогда моя семья решила, что этому не стоит верить. Казалось, они сомневались в том, что у нее действительно был день рождения, что у Руара на самом деле две дочери. Кристин и Элиза пришли на праздник со своими мужьями и в общей сложности с пятью детьми, а я сидела в одиночестве, выглядела вполне юной в платье без рукавов, и все, что у меня было, — все еще женатый и в возрасте любовник, или кем там он мне приходился, который остался в Осло, и, по их мнению, это было даже хуже, чем ничего.

Тетя Лив и Халвор тоже были там, оба без своих спутников и без Аманды, и мне хотелось и в то же время не хотелось, чтобы тетя Лив задавала мне вопросы о моей жизни, но она ни о чем и не спрашивала, если не считать дежурного «Все в порядке?». А вот Кристин задавала вопросы. «Но он же разведен? Что, еще не развелся?» и все такое.

После того как я вернулась из Фредрикстада, Толлеф помог мне перевезти вещи, он сложил в машине заднее сиденье, так что влезло даже бабушкино кресло. На детском сиденье Сигурда я заметила сморщенные кусочки яблока. Я все время плакала. В кухне на холодильнике все еще висело приглашение на праздник Кима, на который я собиралась пойти с Руаром. Сам он со скорбным лицом едва слышно пробормотал, что собирался уехать, что ему нужно прийти в себя. Он закрыл лицо руками и опустил голову.

— Я в таком ужасном состоянии, — сказал он, не отнимая рук от лица.

Толлеф остановился с креслом в руках и бросил на меня недоверчивый и сердитый взгляд — он все правильно расслышал? Костяшки пальцев, держащих кресло за ручки, побелели. Мне захотелось как-то защитить Руара, потому что я верила, что ему действительно очень плохо сейчас.

Мы поехали прямо к Торунн, приятельнице Кайсы по художественной галерее, у нее была свободная комната, которую она сдавала, и в тот момент комната как раз пустовала. Торунн рисует углем, и все предметы в комнате покрыты тонким слоем угольной пыли. Мы вместе пользуемся кухней и ванной. В моей комнате прежде жила ее дочь, но Торунн сказала: «Ребенку не следует оставаться жить дома, когда он вырастает, так что правильно, что она съехала».

Душевные страдания отняли у меня практически все силы. Две недели я ходила на работу словно в полусне, а потом наступил летний отпуск, и стало еще хуже. Все вокруг меня казалось каким-то бессмысленным, однообразным, нарочито банальным, в то же время я понимала, что это все, что у меня есть на сегодняшний день. Но хуже всего было то, что все это стало мне необходимо — люди и то, что меня окружало, и теперь даже больше, чем раньше. И стряпня Толлефа, и невнятное бормотание Нины, и свежая выпечка, и холодное белое вино, и плакат с рекламой нового фильма. Торунн заваривала мне чай разных сортов, была предупредительна и ненавязчива в своей заботе. Она варила овсяный суп и утверждала, что он очень легкий и незаменимый, когда есть совершенно не хочется, а силы нужны. По ночам я ворочалась в постели без сна, потому что все в моей жизни потеряло смысл и казалось, что уже ничего и никогда не сможет доставить мне радость.

— Я так понимаю, что это была самая большая любовь в твоей жизни. — Слова Торунн прозвучали как утверждение, и когда она сказала это, я пришла в отчаяние, но в то же время эту мысль необходимо было произнести вслух, чтобы я могла продолжать жить.

Иногда к нам ненадолго забегала Кайса с плиткой шоколада, виноградом или бутылкой вина, словно приходила навестить больного, и сидела с нами на веранде у входа. Однажды она привела с собой Сигурда, ему исполнилось полтора года, и он только и делал, что карабкался по лестницам.

Кайса объявила, что снова беременна. Мне было тридцать пять, и я ощущала себя уже пожилой дамой, эдакой старой девой, которая смирилась с тем, что в ее жизни ничего не происходит, амбиции так и остались нереализованными, и это чувство не казалось таким уж отвратительным. Никаких требований или ожиданий, я оказалась неинтересна самой себе. Я считала, что заслужила это, что все было логично и закономерно. Я принимала это безропотно, но без надрыва и считала что у меня достаточно сил, чтобы радоваться счастью Кайсы и Толлефа.

Вскоре я уже спокойно спала по ночам. Мысли о Руаре причиняли все меньше и меньше боли. Я делала короткие вылазки в город, смотрела, как молодые люди устраивают пикники и пьют пиво в парках. Я сидела на кухне и наблюдала за Торунн, когда она стояла перед большими окнами в комнате, которая одновременно служила гостиной и мастерской, и рисовала короткими штрихами угольным карандашом — шух-шух-шух — и так все летние дни напролет.

В августе я уже пила с Ниной вино на веранде, чувствовала себя слабой, но выздоравливающей, мне казалось, что я выбралась из тоннеля на другую сторону, туда, где лучше. На лице Нины иногда появлялось выражение стыда за то, кем она стала, словно она меня подвела, и облегчение оттого, что у нее не такая нестабильная, бесцельная жизнь, как у меня. Она говорила о том, как утомительна ее жизнь, что она с ума сходит от обилия дел, и все это с такой энергией и уверенностью в себе и своем месте в жизни, которые позволяли ей не только смотреть на меня свысока, но еще и восхищаться и немного завидовать: