Вкус свинца

Под утро, ругая коммунистов и русских, мимо окна проковылял пьяный в хлам Яцис.

НОВЫЙ РАБОЧИЙ ДЕНЬ

Встретим, товарищи, день свой рабочий —
Плотник и пахарь, учитель и зодчий!
Пламя знамен согревает нам руки,
Как они выстыли в злобе и муке!
Кровь в наших жилах – горячая медь,
Нас ни фашист не пугает, ни смерть!
Шли наши дни за колючим забором
В тщетных мечтах о спасении скором,
Долго мы жили, сердца свои пряча,
Долго нас тьмою душила неволя,
Хватит нам сил, чтобы думать иначе,
Нам предназначена лучшая доля!
Нужно с утра приниматься за дело,
Противфашизма мы выступим смело,
Чтобы и плуг не тяжел был для нас,
Чтоб над заводами лился рассказ
Светлый о жизни, что жаждет начаться,
Где обретем мы свободу и счастье!
Здравствуй, наш день, трудовой и рабочий! —
Скажут и плотник, и пахарь, и зодчий.
Ждет нас, товарищ, удача в пути,
Нужно под знаменем красным идти.

АЙНАСМИЛГА «Брива Яунатне» («Свободная Молодежь»), № 1, 26.06.1940

Президент Литвы Сметона за границей (фрагмент)

Каунас, 16 июня. […] «Вчера, 15 июня, президент государства Сметона уехал за границу. В сложившихся обстоятельствах правительство рассматривает отъезд президента государства как отставку. «Брива Земе» («Свободная Земля»), № 134,17.06.1940

Сторонники рушащейся власти любыми низменными средствами пытаются отдалить нашу победу, распространяя разные провокационные слухи и настраивая массы против Красной Армии и Компартии. Они сознательные провокаторы и враги народа и рабочего класса. Не верьте им! Выявляйте их, помогайте выяснить их личности и сообщайте Компартии! Соблюдайте строгую дисциплину! «Циня» («Борьба»), № 9, 25.06.1940

В последний день мая мама входит в мою комнату.

– Матис, я хочу отписать тебе дом, – она обходится без лишних слов.

– Что? – у меня глаза полезли на лоб.

– Да-да, этот самый дом.

– Почему?

– Ну, кто знает… в общем, мы с Вольфгангом поговорили и решили, что так будет лучше и безопаснее.

– Кому безопаснее? – по-прежнему ничего не понимаю.

– Тебе, нам, дому… пойми, ничего страшного, и, может быть, этого и не нужно делать, но на всякий случай… Ты же знаешь, что Вольф не хотел уезжать, и мы действительно никуда не собираемся, но времена такие, что ничего нельзя знать заранее. И если вдруг придется… Тогда, сам понимаешь, будет лучше, если дом будет записан на тебя.

– Вам кажется, что придется дать тягу?

– Я же говорю, все так непонятно. Люди всякое говорят, сам знаешь.

– Не нравится мне.

– Да и мне тоже… – она видит, что, напуская туману, меня не уговорить. – Хорошо, скажу, как есть. Вольфганг получил письмо из Германии, у него там друг, тоже картами занимается, армейскими картами… Ну вот, и друг этот знает, что русские скоро придут в Латвию.

– Тоже мне новость, они уже и так тут. Армейские части.

– Да, но… он видел такие русские карты, где вся Прибалтика одного цвета с Советским Союзом. Понимаешь, что это значит?

– Не может быть!

– Я ничего не выдумала. Ужасно, но теперь они придут навсегда, со своим порядком и правилами. И тогда уже никто не скажет, что и как будет. Может, и коммунисты погонят немцев обратно в Германию, всяко может статься. А если так, я поеду с ним. Поэтому, сынок, этот дом…

– Понимаю… понимаю, и все-таки не понимаю. Может, русские этот дом все равно отберут и отдадут пролетариям всех стран?

– Ну, вряд ли до такого дойдет. Где ж мы тогда жить будем?

– Не знаю… в коммунизме жить будем.

– Матис, прекрати. Это юмор висельника. Если согласен, нечего тянуть. Пока все бумаги оформят… – глаза мамы полны такой щемящей мольбы, что у меня в душе все переворачивается.

– Ладно, согласен, – помогаю ее лицу вернуть достоинство. – Не боитесь, что заломлю непомерную арендную плату?

– Сколько? – мама продолжает на полном серьезе. – Сейчас принесу кошелек. Сколько ты будешь с нас брать?

– Ну, мам, что ты сразу дуешься, как мышь на крупу. Уже пошутить нельзя… Когда и куда мне идти?

– Договорюсь с нотариусом и сразу тебе скажу, – она встает. – Будешь хозяином… возможно, это тебе поможет принимать решения по-взрослому.

– Какие решения?

– Ну… может быть, задумаешься о женитьбе. Чтобы не нужно было прятаться по углам.

– Так вот в чем дело?

– И не только в этом, – говорит мама, закрывая за собой дверь.

Они познакомились вечером, когда Суламифь в первый раз была у меня в гостях. Голоса родителей, вернувшихся из оперы, и звук шагов вырвал нас из ласковой дремоты. Мне не хотелось, чтобы Суламифь сразу встретилась с ними, да не вышло. Тревожился, как бы мама не подумала лишнего. Не волнуйся, сказала она и гордо спустилась вниз. Рада познакомиться. Я тоже рада. Я тоже… То, что я краснел и бледнел, никто даже не заметил. Не стой, как столб, проводи же свою девушку домой, шептала мама в ухо. Сам знаю! Что ты все время меня учишь, прошептал в ответ. В конечном итоге, хорошо получилось. Да… красивая, хорошо держится, мне понравилась, с добрыми нотками в голосе сказала мне потом мама. И все-таки люди могут неправильно понять такие ночные визиты.

– Какие люди? – я не понимаю.

Пророчество Вольфганга сбывается – как только дом перешел в мою собственность, приходит новость о нападении Красной Армии. В Масленках убиты пограничники и гражданские, есть раненые, многие пропали без вести. Пограничный пункт сожжен. Генерал Боль- штейн выезжает расследовать роковое происшествие, а президент страны по радио призывает всех оставаться на своих местах. Мы тоже остаемся, куда тут денешься. Смотрится все не очень – танки на улицах Риги выглядят угрожающе, как любой большой кусок металла; взгляды солдат кажутся бесстыдными и хвастливыми, мол, уже многих им удалось поставить на место. Школьники, разглядев на головах русских солдат забавные буденовки с острым концом, дразнятся: «Сверху колпачок, снизу дурачок». Пацаны развлекаются, а солдатам безразлично, шагают себе дальше. Николай, угрюмым взглядом проводив гремящую по Виенибас гатве бронетехнику, сплюнул и отправился красить оконные рамы. Неизвестность, страхи, тревога нарастают в арифметической или даже в геометрической прогрессии и стремятся к апогею. Правительство встает и уходит. Приходит новое – тощий Церковный камень, два Медведя[23] и разные другие звери. Вроде бы земляки, но уже в красную телегу уселись. Впереди кучер с густыми усами и трубкой в зубах. Господи, помилуй!

Чего ждать? Что теперь будет?

– Что теперь будет?

– Ничего не будет, – отвечает Николай. – Нет больше Латвии.

– Как нет? – ерничая, верчу головой в разные стороны. – Ничего и с места не сдвинулось.

– Ты тут дурачка из себя не строй! Нет больше свободной Латвии, – уточняет Коля.

– Улманис же сам согласился. Правительственное заявление. Согласие… дружественно встретим советские войска… – пытаюсь вспомнить фразы из речи президента по радио.

– Про царька-то и говорить не стоит.

– Думаешь, он мог что-то предпринять?

– Не знаю, всю ночь думал… На чудеса он рассчитывал, что ли? Ну, хотя бы говорил посуровее, сказал бы русским, всему миру, что так негоже… наших пограничников порешили, а он нам заливает про дружбу с Советским Союзом, с этой сворой коммунистов. Такой уступчивый, прямо тошнить хочется. И не пил вроде, а после той речи, честное слово, накатило похмелье. Нисколько не удивлюсь, если кому-то придет в голову назвать его предателем народа.

– Ого! Только что был предводителем народа, цветами закидывали, а тут раз – и стал предателем.

– С вождями так случается. От трона до сортира зачастую всего полшага. Видишь, как получается – он… сколько прошло-то? – Коля считает про себя. – Шесть лет назад сам захватил власть – я большой, я один справлюсь, но, когда красная толпа взяла за горло, сразу – плюх, и лапки кверху. Ну нельзя так. Если уж взялся править страной, когда власть сама в руки пришла, тогда и в тяжкие дни иди, делай, борись, да хоть умри. А этот – нет, я остаюсь на своем месте.[24] Разве это достойно президента? По-моему, нет.

– Мне кажется, ты слишком суров. Сам-то знаешь, как нужно было действовать?

– Нет, но я же никогда и не стремился править страной. Разницу ощущаешь?

– Не совсем.

– Мне больше нечего сказать. Я говорю, а ты не слышишь.

– Я слышу.

– Ладно, хорош языком трепать, все равно смысла никакого.

Довольно долго работаем, не открывая рта. Неприятная тишина, будто вокруг колышутся обледеневшие лохмотья. Приди в голову слова, что помогли бы избавиться от мерзкого чувства, произнес бы немедленно. Но нет, ни одного толкового слова. Вынимаю из кармана папиросы и закуриваю.

– Папиросы «Единство»[25]! – кручу в руке коробку. – Единство. Так что все-таки имеется в виду – единица измерения, боевой отряд, или, может быть, нерушимое единство курильщиков всего мира? Ты, папиросина, лишь мелкая единичка.

– Что ты сказал?

– Да так, дурачусь. Думаю о единстве народа.

– И до этого было хреново, а теперь и подумать страшно. Коммунисты расколют народ, разжигая взаимную ненависть. Обиженные на Улманиса, оскалив зубы и размахивая красными тряпками, уже бегают по городу. Как бы до поножовщины не дошло.

– Не пугай.

– Тебе нечего бояться. Чистый и невинный, как ангел, только нос в краске.

– А тебе?

– Знаешь, об этом я тоже думал… и придумал. Может, и не так страшен черт, как его малюют. Таких вояк, как я… да вся Латвия такая! И кому придет теперь в голову старое ворошить? Нужно успокоиться и красить себе дальше. Ты тогда верно сказал, помнишь?

– Не-а.

– Ну, что мы простые ремесленники… или трудовой народ. Что-то такое.

– Да? Может, и сказал, не помню.

– Сказал, сказал. Так что спокойно зарабатываем на хлеб и не наступаем на грабли. Пока никто не призывает к народному восстанию, остаемся на своих местах и в грызню не ввязываемся.

– Думаешь, будет народное восстание?

– Об этом тоже ночью думал. Мне кажется, должно быть. Не может быть, чтобы все, кто хотел бы красным дать по мордасам, вдруг испарились.

– И ты бы пошел? Смог бы опять кого-то… – я осекся. – Прости, я не хотел.

– Ничего, – Коля подтачивает нож для нарезания обоев. – Кто знает, может, мне именно это и нужно. Смыть старую кровь новой.

– Погоди, Коля… разве ты сможешь краску смыть краской?

Коля не сразу отвечает, потом делает шаг ко мне и хлопает по плечу.

– Ты прав. Так оно и есть – вроде и гроза в тебе вскипает, а рука не поднимается! Тяжело.

– Да… ну, поживем – увидим, что да как… будет народный бунт – хорошо, но пока мне хочется обойтись восстанием других.

– Каких – других?

– Ну, тех самых, – на ум приходят строчки Чака. – Когда закат увянет розой алой, и улицы во тьму уйдут опять, вооружен своей пацанской палкой, иду для сердца радостей искать…[26] Вечером увижу свою подругу. Вот так!

– Матис, не морочь мне голову!

– Я- что? Не обращай внимания, я так, просто дурака валяю.

– Что теперь будет?

– Пришла пора учить русский язык, – говорит мама. – Почитай что-нибудь, освежи знания, пригодится. Мне самой тоже придется. «Мэ» и «жэ», я так давно не говорила, ничего больше не помню. Раньше-то знала… Ах, уехали бы в Германию, ничего бы и не понадобилось… – она смотрит в сторону мужа, но Вольфганг прикидывается, что не слышит.