Вкус свинца

– Я хочу тебе сказать, пока мы еще не пришли, – сквозь прижатую к губам варежку кричит Суламифь. – Меня вчера приняли в комсомол.

– Что? – видно, в белом порыве снега я ослышался.

– Теперь я – комсомолка. Ты удивлен?

– Удивлен, – я хотел спросить, что она ищет в этой стае сталинских фанатиков, но осекся – кто знает, еще обидится. – Зачем ты это сделала?

– Новые перспективы.

– И что ты собираешься перспектировать?

– Ах, Матис, не смейся. Ты не понимаешь, началась совсем другая жизнь, широкие возможности, по всему Советскому Союзу, – она перекрикивает ветер.

– Какие возможности? – я не узнаю свою Соле Мио.

– Я поеду в Москву, в детскую больницу Феликса Дзержинского. Советская власть ее построила, чтобы заботиться о беспризорных детях. Благодаря…

– Тебе точно нужно ехать?

– Это огромная возможность, по комсомольской линии.

– Ах, по линии… Значит, поэтому ты так усердно учила этот русский язык…

– Да.

– Ты переменилась.

– Да? Быть может… Выживает, кто меняется. Помнишь, у Райниса[36]? – она улыбается.

– Да, да… Тебе на самом деле хочется ехать?

– Конечно. Я же такой опыт получу!

– А как же я… мы.

– Мы… – Суламифь сжимает губы в ироничной улыбке. – Ты – единственный ребенок в семье, поэтому, пожалуйста, не веди себя как эгоист.

– Да, да, я уже это слышал! – Надоело. Как будто я виноват, что у меня ни братьев, ни сестер? Ха, хотелось сказать – можно подумать, у тебя есть, но я промолчал. – Когда едешь?

– Сразу после Нового года.

– И надолго?

– Только до июля.

– Постой… получается, на полгода?!

– Да… это же только на шесть месяцев.

В голосе Суламифи звучит почти сожаление. Звучит так, словно она была бы готова уехать и на шесть лет. Господи, какой хлоркой ей выжгло мозги? Сердце сжалось от обиды. Хотелось кричать в отчаянии: девочка, милая, что с тобой происходит? В снежных вихрях, заметающих глаза, вдруг почудилось – я держу ее в объятиях, но она ускользает из них и исчезает, смотрю кругом, но ее нигде нет.

– Ты знаешь, что в России будет куда холоднее? – мы вошли в мою комнату и прижались к теплой печке.

– Пустяки. Нам рассказывали, что там континентальный климат и мороз не кажется таким суровым. Воздух сухой, не то, что в нашей сырости.

– Похоже, тебе совсем не нравится у нас.

– А тебе нравится мокрый снег?

– Да, нравится. Мне здесь все нравится. Точнее говоря, нравилось до последнего лета. Слушай, а, может, и я тебе не слишком…

– Ну, зачем ты так? Ты – милый, хороший. Только немножко странный. Такой нежный… Порой даже слишком нежный…

– Слишком? В каком смысле?

Она молчит, и ее взгляд уклончиво скользит вокруг.

– Ты имеешь в виду… там? – киваю головой в сторону кровати.

– Может быть… но это не главное. Я не чувствую, что ты хочешь чего-то достичь. Что ты можешь дать мне ощущение уверенности. Мужчина должен быть как скала…

– За которой можно укрыться, так, что ли?

– Ну да, как-то так.

– Удивляюсь тебе – ты готова ехать черт знает куда, и там тебе не нужны ни уверенность, ни скалы, за которыми спрятаться.

– Яне боюсь ехать в Москву. Как ты не понимаешь – я же говорю про всю жизнь.

– Ах, так?! – начинаю кружить по комнате, как циркуль Вольфганга по карте. – Получается, что я тебе больше не нужен.

– Я так не сказала, но…

– Что – но? – кажется, я слишком повысил голос. Глаза Суламифи темнеют.

– Знаешь, мне лучше уйти.

– Прости! Я не хотел.

– Да ты такой и есть.

– Ну, иди ко мне, моя дорогая! – я обнимаю Суламифь, но кажется, что обнял дерево. Она стоит, опустив руки, не сделав ни малейшего ответного движения. Не противится, но в лице холод и губы вялые. – Я так давно не ласкал тебя. – Мои руки скользят вдоль ее тела, я стараюсь направить ее в сторону кровати, но ничего не выходит – она стоит, как стояла, и не трогается с места.

– Не хочу.

Убираю руки и отступаю. На миг вспыхивает мысль – уложить ее в кровать силой и… ну, и что дальше? Я не могу. Если не чувствую отклика, такие приставания мне кажутся унизительными и противоестественными. А может, она только такого и ждет? Может быть, тогда я перестану казаться ей слишком нежным? Ну, уж нет. Пусть лучше называет меня слабаком или слюнтяем. И пускай ждет кого другого, грубого и бесцеремонного мужика. Какой есть, такой есть, не собираюсь изображать мужлана.

– Я люблю тебя, – пытаюсь вглядеться в ее опущенные глаза.

– Я знаю.

– А ты меня?

Она медлит.

– Пожалуйста, скажи мне правду. Хоть такой малости я заслуживаю?

– Хорошо… да, мне казалось, что люблю тебя, но теперь я в этом не уверена. – Слава Богу, она больше не притворяется. – Матис, по-настоящему я тебе отвечу, когда вернусь из Москвы. Мне нужно время, чтобы разобраться в своих чувствах. Понимаешь меня?

– Понимаю, – киваю головой и повторяю про себя – «нужно время, чтобы разобраться в своих чувствах». Очень вежливо отшила.

– Но мы ведь останемся друзьями? И будем писать друг другу, правда? – Сульмифь фальшиво улыбается, что становится просто невыносимо.

– Будем писать.

– Хорошо… а теперь я пойду. Ладно?

Молча киваю головой.

– Ты ведь не обиделся?

– Нет. Разве есть на что?

Незадолго до Нового года наша бригада заканчивает работу в новом изоляторе Детской больницы. Приезжает начальство, среди них Гольдман. Думал, за махинации с красками его посадили, но, смотри-ка, ничего подобного! Выглядит еще упитаннее – щеки лоснятся, презрительно-оценивающий взгляд скользит вверх-вниз по потолку, стенам, полу.

– Всегда можно сделать лучше, – сощурив глаза, пытается разглядеть, покрашена ли стена за радиатором центрального отопления.

Так и хочется крикнуть, что ты несешь, мартышка. Сам попробуй сделать на отлично за три недели то, что обычно делается за полтора месяца.

– Мне казалось, чекисты его в тюрягу загребли, – шепчу стоящему рядом Грантыню.

– Чего захотел. Еврея швыряй, как хочешь, он все равно на все четыре приземлится. Разве не знаешь, что они все из одной шарашки?

– Ты так думаешь?

– А ты сомневаешься?

Правильное понимание политики – это мое слабое место. Замечаю, что под красный флаг русских тянутся многие. В любом народе есть аутсайдеры, но что же их гонит в эту задницу – страх, убежденность? Если из страха – я еще могу понять, но, если по убеждениям, тогда просто крышка. Не мозги, а мякина.

После скучного осмотра помещений и кучи опрокинутых стаканчиков водки, которые униженно, но ловко подают бригадир Калныньш и комсомолец Гауза, большая комиссия принимает решение оценить нашу работу на хорошо. Начальники подписывают бумаги и отваливают. Мы облегченно вздыхаем и направляемся в комнату, где уже заготовили угощение для себя. У врачей выклянчили несколько бутылок спирта. Сливаем все в огромную – екатерининскую – бутыль и разводим водой. Штукатур Бондаре вносит небольшую елочку и ставит в пустое ведро.

– Ну, думаю, как-то так, – он отходит и оценивает, не криво ли стоит.

– Ах, елочка, ax, елочка, стоишь довольно прямо, – запевает Акментыньш, кое-кто начинает смеяться.

После первых выпитых стаканчиков настроение становится более расслабленным. Некоторые семейные расходятся, но более молодая и, как выражается Гауза, прогрессивная часть общества остается до конца. Я понемногу погружаюсь в сладко-горькие воспоминания о Суламифи и едва не пускаю слезу.

– Чего грустим? – рядом садится кафельщик Квятковский.

– Не грущу я. Немного захмелел.

– Сейчас начнется потеха.

– Где?

– Смотри туда! – он указывает в противоположный угол комнаты, где Гауза сидит с малярами-альфрейщиками[37] Ниживитсом и Аболиньшем. Пока Аболиньш не переставая подливает в стаканчикГаузы, Ни- живитс что-то втюхивает комсомольцу и дружески хлопает по плечу.

– Имей я право слова, я б тебя сразу в кандидаты взял, – бормочет Гауза. – Ты – человек, Сашиньш. Ты – единственный, кто меня понимает.

– Я тоже понимаю, – добавляет Аболиньш и снова наливает спирта.

– Правильно, и ты тоже, – Гауза делает неопределенный жест в воздухе. – Нет, я могу. Я завтра пойду и обо всем договорюсь… и вас обоих в один момент примут в комсомол. Да, я могу. Они ко мне прислушаются! Завтра…

Еще несколько глотков и голова комсомольца начинает заваливаться, а глаза слипаться. Когда Гауза перестает подавать признаки жизни, маляры принимаются за работу. Аболиньш отстегивает манишку комсомольца, а Ниживитс тонкой кисточкой рисует портрет Сталина на его голом животе. Издали кажется, что это та самая несчастная свинцовая краска. Ниживитс считает, что Сталина будет недостаточно, он подыскивает еще более тонкую кисточку и выписывает на лбу Га- узы – КОМСОМОЛЕЦ. Аболиньш, склонив голову, осматривает надпись и хмуро изрекает: – Нужно было красным.

Выглядит забавно… нет, скорее жалко. Как он эту ядовитую краску смоет? Если вообще смоет…

Национализировано предприятие «Ernst Plates»

Недавно было национализировано бывш. a/о «Ernst Plates». Этому было посвящено торжественное собрание рабочего коллектива, которое открыл государственный комиссар тов. Гравитис. Он сказал, что теперь коллектив предприятия сможет основательнее включиться в решение задачи построения социализма. Происшедшие перемены дадут новый импульс социалистическому соревнованию и стахановскому движению.

Представитель рабочих тов. Прусакова указала, что после национализации предприятия трудящимся нужно проявить еще большую сознательность при выполнении своих обязанностей. Нужно увеличивать производительность труда и укреплять дисциплину. Так работники «Ernst Plates» докажут, что они являются хозяевами этого предприятия.

На собрании принята следующая резолюция:

«Благодарим ВКП(б) и Советское правительство за создание лучших условий жизни, обещаем быть усердными в труде и всегда верными знамени Ленина-Сталина. Приложим все свои силы, волю и знания, чтобы воплотить решения и указания партии и правительства. Трудом докажем, что сынами и дочерьми нашей большой Родины. «Циня» («Борьба»), № 17, 18.01.1941

Школьники – безбожники (фрагмент)

В субботу, 15 марта учащиеся 4 класса 2-й неп. средней школы организовали первый вечер безбожников. Открывая вечер, Э.Дравиньш указал на негативное влияние лживого религиозного учения и лицемерие черноризников. В дальнейшем школьники в своих докладах осветили вопросы происхождения религии и нелепости и противоречивость библии. Выяснили так же, кому религия нужна и каким целям она служит. После этого ученики-безбожники рассказывали анекдоты про священников, в которых очень точно отражен моральный облик поповства. Признательность и аплодисменты присутствующих заслужила прочитанная В.Янсоном проповедь о том, как «пастору Диевкоциньшу» пришлось еще раз прощаться с «любезной паствой». В заключение коллектив безбожников заявил: «Нет мракобесию! Нет поповству! Бога нет!» Первый вечер безбожников завершился пением Интернационала […] Отрадно видеть, что антирелигиозная пропаганда глубоко укоренилась в стенах 2 неп. средней школы и что среди учащихся уже образовалось ядро безбожников, которые активно выступают против религии. «Брива Вента» («Свободная Вента»), № 32, 20.03.1941