Вкус свинца

– Да, но смотри, как странно получается – пока латыши умирали за родину, с этих, как с гуся вода. Наши в земле гниют, а евреи цветут и пахнут. Так кто умный, а кто дурак? Разве нашим отцам нужно было идти в пекло, чтобы я жил с немцем, а ты с евреем?

– К твоему сведению, по крайней мере, тысяча евреев сражалась за Латвию! А потом, годы спустя, президент поблагодарил еврейскую общину за вклад в восстановление Латвии. И если бы Арон со своими барыгами маме не встретился, мы бы просто подохли с голоду, голые и босые. Ты так странно говоришь… ты что, не жалуешь евреев? – голос Рудиса тяжелеет. – Скажи, как есть. Знаю-знаю, евреи для латышских парней, как бельмо в глазу. Завидуют, потому что у самих не получается.

Как он чувствителен, этот Рудис! Я неосторожно высказался, и тут же пламя полыхнуло. Спорить со старым приятелем не хочется, тем более потому, что ничего плохого я о евреях не думаю. Точнее, я вообще ничего о них не думаю. Нужно исправлять ситуацию.

– Ты неправильно меня понял. Если бы я был против евреев, я бы не ходил в церковь. Иисус, его ученики и все пророки Ветхого Завета – все они были иудеями. Совсем наоборот, я хотел сказать, что евреи умны, даже и не в этом дело. Меня другое интересует – стоило ли вообще воевать, если в конце концов столько латышей в земле оказалось?

– Ну, ты несешь чепуху. Как бы мы тогда свою страну удержали, если бы не надавали по морде кому следует? Ты так говоришь, как будто историю не учил.

– Ха! Помнишь, что говорил наш историк Мейер – прошлое, как комок глины, лепи, что хочешь. Хочешь горшок, пожалуйста, хочешь миску, еще лучше… Про защиту Латвии после восемнадцатого ноября ничего не скажу, бои за свободу оставим в покое, но почему наши до этого рвались воевать в царской армии и столько крови пролили лишь для того, чтобы немцы не дошли до Петербурга? Они не Латвию защищали, а империю. И потом, как с цепи сорвались, на всю Росси- ю-матушку. Красные латышские стрелки, как их там. Какая тупость! И мой тоже. Куда попер – на Перекопе копыта отбросить? С какой такой радости?

– Хм, далековато от дома.

– А я что говорю? На своей земле, еще было бы понятно. Хоть и кровный отец, но как дурак…

– Мой раненым замерз в Тирельском болоте. Я еще сидел у мамы в животе.

– В рождественских боях? 1916 год…

– Семнадцатый, – поправляет Рудис.

– По новому – семнадцатый, по старому – шестнадцатый. Да, как- кая разница. Вольфганг всегда говорил, что латышам пора осознать, как их мало, и беречь себя. Спрятаться, пока Россия и Германия будут биться и добьют друг друга. А потом так или иначе образовать свое государство. Такой тогда была политическая ситуация.

– Ага! Теперь все такие умники, нужно было так, нужно было эдак. А потом, когда пришла независимость? Что, разве нужно было стоять по стойке «смирно», когда красные шли, Стучка[40], а потом еще и Вермонт[41], кто только ни лез. Опять же фрицы, чтобы снова господами заделаться. Если бы мы не сопротивлялись, теперь тут была бы Россия или Германия, между Эстонией и Литвой. Твой отчим – немец, оттого и речи у него такие. Я не согласен.

– Да ты же меня не слушаешь! Разве я сказал, что свою страну не нужно защищать? Между прочим, балтийские немцы, тоже за Латвию сражались, – о том, что часть из них воевала на другой стороне, умалчиваю. – Вижу, немцы тебе все-таки не по душе. Ну, да, какому настоящему латышу они нравятся. Знаю, знаю, семь веков держали нас в рабстве и так далее.

– А что – разве не так?

– Ну, было, было. Только запомни, если бы не немцы, мало что было бы у нас из того, чем мы теперь гордимся. Не было бы ни нашей красивой Риги, ни образованных латышей, ни много другого. Скорее всего, жили бы мы в вонючей и грязной русской слободе, которая называлась бы не Ригой, а каким-нибудь Усть-Двинском или еще похлеще. Жиды, конечно, шустрили бы тут в любом случае, – насупившись, умолкаю. Кажется, я опять переборщил.

– Жиды? Если ты хочешь, чтобы я ушел, так я уйду, – Рудис неохотно поднимается.

– Прости, Рудис! – опомнившись, вскакиваю. – Честное слово, я не хотел! Просто за Вольфганга стало обидно. Прости! Мы так давно не виделись, неужели сразу начнем собачиться? Глупо!

– Вовсе даже не глупо, – Рудис еще сохраняет обиженный вид, но, кажется, понемногу отходит. – Типично для латышей. Как говорил тот самый господин Мейер: искусство спорить и искусство посмеяться над собой никогда не было сильной стороной нашего народа.

– Да… понимаешь, Вольфганг в боях за свободу был на стороне латышей, в ополчении. Он и в Германию не хотел ехать, мама уговорила. Поэтому, когда о нем заговорили… ну, меня зацепило. Еще раз – извини.

– Ну, это меняет дело, я-то не знал, – Рудис уверенно опускается на стул. – Тогда, знаешь, и ты меня извини, – он покаянно опускает голову, а, когда снова поднимает ее, на лице играет хитрая улыбочка. – В глубине души ощущаю, что не все фрицы одинаковы. Если хорошенько присмотреться…

– А я о чем… вот, когда в «Досуге» вижу картинку с японцами, то тут уже не вижу между ними никакой разницы.

– Ха-ха, я тоже.

Ну, слава Богу, унисон вернулся. Рудис наполняет бокалы.

– Я тебе так скажу, одинаковых нет. Нет… то есть, все одинаковы… нет, все-таки не одинаковы… все не одинаковы… ой, у меня такое…

– Матис, ну ты набрался, – смеется Рудис. – Слышь, а милашка-то у тебя есть?

– Ну… как сказать…

– Так и скажи. Не робей.

– Ну… – набираюсь смелости и вываливаю свою печальную историю о Суламифи.

– Боже ты мой! Наставила тебе красные рога! Вот… – он замечает, что я мрачнею. – Прошу, не бери в голову, я же по-дружески. Все они такие, ничего тут не поделаешь. Думаешь, мне никогда не изменяли? Еще как. И что – сразу слезы лить? Нет, нахожу другую, еще лучше. И тебе найдем. Хочешь сестру милосердия, будет сестра. Я тут кое-кого знаю из той больницы. И трохен-трахен будет еще лучше, чем у арабского шейха со всем его гаремом.

– Да мне нафиг не нужна твоя больница, – отмахиваюсь я, – ты, наверно, не въехал, я Сула… Суламифь любил по-настоящему. Ты понимаешь? Ты меня понимаешь?

– Понимаю, понимаю, но нельзя раскисать. У меня есть одна мамзель, которая тебя вылечит в два счета!

– Да пошел ты…!

– Да ты ж не знаешь… Ну, ладно. Не хочешь ее, найдем кого другого. Не боись, Матис, все будет по высшему разряду. Устроим у тебя вечеринку… как думаешь?

– Какую вечеринку? Ты про вечеринку ничего не говорил…

– Так вот и говорю. Что толку сидеть в пустом доме, как собака на сене?

– Я? Не-е-е… не буду сидеть… Давай! – пытаюсь встать, но край стола мешает, и я падаю обратно. – Давай, устроим вечеринку! Кавалеры приглашают дам, дамы любезно раскланиваются…

– Ну, вот это уже по-мужски! Чуешь, на улице уже запахло весной… – Рудис глубоко вдыхает прокуренный воздух.

Допивая бутылку, еще пытаемся удержать беседу, но ничего путного не выходит. Слова, как каша, во рту, сам уже не понимаешь, что хочешь сказать. Пора завязывать, да и тело уже просится на боковую. Рудис заваливается на кушетку прямо в гостиной – чего ему ночью плестись домой, а я, вцепившись в перила, втаскиваю себя наверх.

В голове туман, кровать ходуном ходит. К счастью, успеваю рухнуть в сон до того, как накатит тошнота.

Весна приходит под неусыпным контролем Диониса. А с ним рядом и Афродита, да и Гермес околачивается неподалеку. Как обычно, с южной стороны дома зацветают подснежники, но я их даже не замечаю. От развеселой жизни на глазах все чаще такие узорчатые очки, что, даже если не выходить из дома, весь мир кажется поляной, полной цветов. А если каким-то утром вдруг накатывает отвращение, то это лишь от недостатка кое-каких веществ в крови. Достаточно пустить по венам духа вина, и жизнь снова предстает в розовом цвете. Бывают дни, которые просто не помню, что уж там говорить об исторических событиях. Да и не сильно меня это тревожит. Мне просто хорошо.

После нескольких вечеринок и недолгих уговоров, Рудис становится полноправным жильцом. Пускай живет в комнате мамы и Вольфганга, чего ей пустовать. Он все-таки ловкач и проныра, ни минуты не сидит на месте. В его делишки нос не сую, как говорится, меньше знаешь – лучше спишь. Только наблюдаю, как приходят и уходят разные грузы, крутится масса народу, порой прямо-таки как на Рижском центральном вокзале. В какой-то день обнаруживаю, что в сарайчике чуть ли не дюжина великов. Как только что-то пропадает из магазинов: обувь, шерсть, сукно, электропроводка, зеленое мыло, запчасти для мотоциклов, жир, макароны, радиоприемники и всякое другое – Рудис тут как тут. Если хорошо постараться, раздобыть можно все, что угодно, говорит Рудис и добавляет, что он в меру своих сил латает прорехи советской торговой системы. А я вот свою работу послал подальше. Поначалу еще ходил, но, когда бригадир начал цепляться по мелочам и ругать за перегар, которым якобы от меня несло, пришлось откланяться. Зачем мне, успешному рантье, пачкать руки красками и жилы рвать в социалистическом соревновании.

Мой школьный друг шустрит не только в области коммерции, но и в общественной жизни. Приемы с изысканно накрытым столом и участием прекрасного пола у нас теперь чуть ли не каждый третий день. Чего-чего, а уж умения убалтывать красивых девчонок Рудису не занимать. Если бы не он, я бы никогда не узнал Гермину. Порой, когда немного трезвею, сердце покалывают щемящие воспоминания о Суламифи, но я справляюсь и слезы больше не лью. Она уехала в январе, а первое письмо прислала только в конце марта. Правда, с извинением, что так поздно. У нее много новых впечатлений, ах, как в Москве все грандиозно, с огромным коммунистическим размахом – нам еще многому нужно учиться. И еще была ужасно занята, а доктор Всеволод Егорович очень умный и внимательный, в Латвии таких хороших специалистов не сыскать. Медсестры съехались изо всех республик, каждый вечер ходят по городу или смотрят кино на огромном экране и так далее и тому подобное. Похоже, ей там нравится и по дому она не тоскует. С ответом не спешу. Не знаю, что ей написать. Сказать, что безумно жду ее, мог бы месяц назад, а сегодня это уже будет полным враньем. Рассказывать о том, как я тут развлекаюсь, не хочется. Она вряд ли поймет. Да и потом для письма нужно подгадать свободный момент и соответствующее настроение, а мне все недосуг. Пускай немножко подождет.

И хотя в моем доме благодаря Рудису гостит много девушек, далеко не все они приносят с собой ощущение уюта и расслабленности. Как-то, в не самый удачный вечер, промелькнули две коллеги Суламифи. Люция задержалась совсем ненадолго, Тамара на пару часов подольше. Люция, узнав меня, вначале держалась натянуто, а потом стала вести себя вызывающе. С нажимом в голосе, так, чтобы все слышали, она спрашивает, как дела у Суламифи и знает ли моя возлюбленная, как я провожу время. Свинство, конечно, да и тон, такой язвительный, что после ее вопроса мое хорошее настроение как корова языком слизала. Ну, что ты, деточка, знаешь о наших с Суламифью отношениях? И какое тебе дело до того, как я живу?

– Тебе что-то не нравится? – я спрашиваю. Она недовольно вскакивает, всем видом показывая, что собирается уйти. «Ты не идешь?» – она задерживается возле Тамары. «Нет, я еще побуду. Извини,» – когда подруга скрывается за дверью, Тамара переводит взгляд на меня. Очень симпатичная брюнетка, кажется, что должна быть довольно темпераментной, но Тамара сидит съежившись, тихо, как остановившиеся часы, и ни у кого из парней не возникает ни малейшего желания заговорить с ней или как-то иначе высказать свое внимание. У меня тоже. То, что Тамара знакома с Суламифью, а, может, даже и подруга, мешает не только смотреть в ее сторону, но и вообще чувствовать себя раскованно. Слава Богу, и она долго не задерживается – еще рано, немного за десять, когда Тамара прощается с нашей гоп-компанией.