Вкус свинца

Сколько немцев выехало из других стран в Германию

(фрагмент)

Отъезд немцев (в 1939 году) из Латвии в Германию продолжался примерно 45 дней. За это время в Германию выехало 60.000 немцев («Frankf.Zeit»., 17 дек. 1939 года) […] с учетом всех соглашений в Германию, «начиная с осени 1939 г. выехало около 430.000 немцев». […]

11 января 1941 года опубликовано коммюнике о заключении Советско-немецкого соглашения. […] [В нем] было указано, что в «течение последних недель в Риге и Каунасе состоялись переговоры между делегациями Германии и Советского Союза о репатриации немецких граждан и лиц немецкой национальности из Литовской, Латвийской и Эстонской ССР в Германию и о возвращении в СССР лиц литовской, русской и белорусской национальностей из Германии (бывшие округа Сувалки и Клайпеда) […] На основании этого Соглашения вышеупомянутые лица, изъявившие желание выехать, могут осуществить этот выезд в течение двух с половиной месяцев со дня подписания Соглашения в порядке, который определяется этим Соглашением.

Немецкое информационное агентство сообщило («Правда», 17 января 1941 г.), что в соответствии с заключенным 10 января 1941 г. Советско-немецким соглашением о репатриации немцев в Германию должны вернуться 45.000 немцев, которые проживают в Литве, и 17.000 немцев, которые остались в Латвии и Эстонии после отъезда осенью 1939 г.

После выезда немцев из этих трех стран общее число немцев, вернувшихся в Германию в период 1939–1941 гг., достигнет примерно 500.000. «Циня» («Борьба»), № 65, 15.03.1941

В январе Cуламифь уезжает московским поездом. Молча вглядываюсь в нее, хочется что-то сказать, как-то удержать, но нет ни слов, ни мыслей. Зачем я вообще приперся? Суламифь не противится ни объятиям, ни прощальному поцелую, но, ощутив ее тело в своих руках, вдруг понимаю – более мучительного мгновения не было в моей жизни. Зачем я так себя терзаю? Мои глаза как туманом заволокло, зато в ее зрачках светится радостно-тревожное ожидание всего нового и неведомого, с чем она встретится через какие-то часы.

– Счастливого пути… не хватает сил выговорить – моя Соле Мио. – Ата, Матис!

Двери вагона закрываются.

В феврале мама и Вольфганг отправляются в противоположном направлении. Мои шаги в пустых комнатах звучат в два, нет, в три раза громче. Еще недавно так хотелось – подольше пожить в доме одному. Мечта исполнилась, но долгожданное одиночество вовсе не радует. Даже наоборот – на душе кошки скребут. Прощаясь с Суламифью, еще смог удержать слезы, а после отъезда родителей глаза постоянно на мокром месте. Если б они все не сорвались почти в одно время, а уезжали с приличным промежутком, я бы понемногу привык и не чувствовал себя теперь таким брошенным. Эх, кто знает, если бы да кабы…

Лежу в кровати, пялюсь в потолок, слезы текут по щекам, капают на наволочку. Вдруг в голове начинают метаться дурные мысли – веревка, перекинутая через чердачную лагу, даугавский омут на Луцавсале, рельсы возле станции Атгазене и поезд, мчащийся в сторону Елгавы. Нет Суламифи, нет мамы, нет Вольфа, нет Коли, даже соседского Яцека нет. Никого нет.

В груди – саднящая пустота, но слезы свое дело сделали – нужно было по-настоящему выплакаться, чтобы стало легче. Мерзкие видения понемногу рассеиваются! Сейчас бы их смыть как следует, чтобы забыли дорогу обратно. Будь Яцек на месте, честное слово, позвал бы его в кабак, не задумываясь.

Спускаюсь вниз промыть глаза, но как только замечаю, что в комнату мамы и Вольфа дверь приоткрыта и понимаю, что за ней ни одной живой души, губы немедленно складываются в плаксивую скобку. Ну нет, довольно! Беру себя в руки и иду к буфету – бутылки Вольф не взял с собой. Быстро откупориваю коньяк и прямо из горла отпиваю изрядный глоток. Ух, в глотке запылало, и по телу разом растеклось тепло. Именно то, что нужно. Опорожнив бутылку, чувствую, что желудок скорчился в спазмах. Нет, не так худо, чтобы все добро рванулось обратно, но закусить не мешает.

Иду в кухню в поисках съестного. Сделать бутерброд, что ли? Как вспомню о маминых котлетах с картошкой и мучной подливкой, опять ком к горлу подкатывает. Никогда не любил ее перловый суп, но теперь бы хлебал так, что за уши не оттащишь, и добавки просил, только бы все стало, как было прежде… Нет! Нет! Нет! Нельзя так раскисать! Нужно взять себя в руки. Сжевав кусок хлеба с сыром, иду за следующей бутылкой. Что там? Ром. Отлично, буду пить, как настоящий морской лев. Как капитан, что остался последним на тонущем корабле. И не нужно мне никого! Бегите, валите отсюда, сам со всем справлюсь! Ха, никто мешать не будет, смогу делать все, что захочу! Прозит!

Утром просыпаюсь там же, за кухонным столом. Во рту как будто кошки нагадили, а клин, вбитый в голову, разносит мозги вдребезги. Господи помилуй, уже восемь! Пора бежать – кисти и краски ждут.

Понемногу привыкаю жить один. Если подумать, я никогда не был сильно общительным. Друзей детства иногда встречаю на улице, а одноклассников уже лет сто как не видел. Выходит, и к отсутствию близких тоже можно привыкнуть. Если бы только… если бы только дом не был таким стылым. Не думал, что придется капитально маяться с печами. Выстудив первый этаж, не могу нагреть верх. Перебраться вниз и топить только там? Или сдать кому-то комнату? Ну нет! Как бы ни было зябко и одиноко, вряд ли уживусь с чужаком под одной крышей.

Воскресным утром иду в церковь. Там тоже пронизывающий холод. Людей меньше, чем обычно. Как известно, в Советском Союзе бога нет, может, поэтому люди больше не приходят? И все же богослужение идет своим чередом – за исповедью следует славословие, священник проповедует, как обычно, для причастия всего хватает.

– Господи, спаси и сохрани! Господи, просвети и помилуй! Господи, услышь меня и даруй утешение!

– Аминь.

– Идите с миром и служите Господу нашему с радостью, – говорит священник и растворяется в глубинах алтаря.

Пока паства поет хорал, прикидываю про себя, действительно ли я «служу Господу нашему с радостью» или нет. И откуда ей взяться, этой самой радости? И какое мое действие есть служение Господу, а какое – нет? Трудно разобраться. Ловлю себя на мысли, что выхожу из церкви умиротворенным и даже как будто одухотворенным, но по дороге все услышанное довольно быстро улетучивается. О чем он сегодня проповедовал? О том, что жизнь полна трудностей, о том, что никто не ведает, когда он простудится или потеряет кошелек, а, когда умрем, тогда и начнутся судные дела. Мы всегда должны быть готовы. Приходит в голову, что сейчас нужно быть готовым к чему бы то ни было: «Будь готов к труду и обороне, будь готов к борьбе за дело Ленина-Сталина, будь готов к СО[38], будь готов к ПВХО[39], будь готов…» Обалдеть можно, каким нужно быть готовым.

– Эй, поэт! Да постой же! – слышу за спиной знакомый голос.

Про Поэта уже давно позабыл. Как-то раз не выучил заданное на дом стихотворение, но не растерялся – изложил стихотворение Барды своими словами. Класс смеялся, учитель, улыбаясь, влепил пару, а ко мне на короткое время прилипло прозвище Поэт. Глянь-ка, кто-то помнит! Оборачиваюсь – мой одноклассник Рудольф Пёле собственной персоной. Рудис…

– Куда ты так несешься? – он запыхался.

– Никуда… Привет, Рудис! Привет, паршивая овечка нашей школы!

– Ой, Матис, когда это было! – Рудис протягивает руку. – А ты не изменился. Походка все та же, чуть медленнее трамвая.

– Холодно же. А тебя каким ветром сюда занесло?

– Э… занесло. А ты? Оттуда? – он показал на церковь.

– И так можно сказать.

– Да ты в своем уме, в такое время к культовым делам склоняться? Давай лучше сгоняем куда-нибудь согреться. Куда идет латыш, выйдя из церкви?

– Только не говори, что в кабак, – улыбаюсь в ответ.

– Куда ж еще! С утра такой сушняк в горле, – он сильно поморщился.

– Что – перебрал вчера?

– Да тут неподалеку день-рождень отмечал у одной подруги. Основательно приложились.

– Ты ж тогда на юридический-то поступил?

– Да. Когда это было! Выперли меня, и слава Богу, – Рудис засмеялся. – Корпорации ликвидировали, больше никакого веселья… Да разве это учеба? А ты что делаешь?

– Малярничаю, делаю ремонты…

– Да, я слышал. Работяга. Ну и как?

– Не жалуюсь. А ты – что?

– Я… ну… кручусь помаленьку, – Рудис улыбается.

Ну, правильно, у Копельсона, отчима Рудиса, много продуктовых магазинов. Наверно, пошел по его стопам.

– Ну, а в чем конкретно, если не секрет?

– Да… всяко-разно, – одноклассник говорит уклончиво. – А тут где-то поблизости хоть какой кабак остался?

– Остались, но какие-то занюханные. Слушай, можем пойти ко мне. Тут недалеко, да и у меня кое-что найдется, – неожиданно становлюсь гостеприимным.

– К тебе?

– Живу один, так что никаких проблем.

– О, это здорово! Но я все-таки кое-что захвачу.

По дороге Рудис забегает в магазин и, выходя, размахивает над головой двумя бутылками вина.

– Захотелось чего-то покислее. Надеюсь, у тебя нет возражений против вин с родины нашего великого вождя? Саперави.

– Хорошо, вино мне напоминает женщин, – подумалось о Суламифи, но Рудис, ничего не зная, истолковал по-своему.

– Ого! Прости, у меня на дам мозги еще не настроены. Постараемся это по-быстрому исправить, – он подносит бутылку вина к моим глазам. – А там увидим.

До созданий противоположного поля мы не добираемся. У обоих набралось много такого, о чем рассказать, пойла хватает, и наш симпозиум затягивается допоздна.

В школьные годы мы дружили с Рудисом, но позже, как это часто бывает, каждый пошел своей дорогой. Сегодня я бесконечно рад этой случайной встрече. Одиночеству тоже нужен выходной, а самое замечательное, что с Рудисом мы можем перемолоть такие темы, которых я не касаюсь с коллегами-малярами. Мы с ним довольно разные, но так даже интереснее. Пожалуй, только одна линия судьбы нас объединяет – у обоих отцы были стрелками, которым было суждено погибнуть, обоих воспитывали отчимы. Мы разговорились и об этом.

– Как дела у твоих там? – спрашивает Рудис.

– Еще непонятно. Власти хотели их разместить в Польше, но Вольфганг добился того, что они попали в Магдебург. У него там дальние родственники. И это, пожалуй, все. Вот снова напишут – тогда узнаю.

– М-да, политически тебе с отчимом больше повезло. Твой-то вернулся в фатерлянд, а вот моему там, как говорят, вряд ли поздоровилось бы. Хрустальная ночь, слышал?

– Краем уха.

– Арон через своих получает такие сведения, что потом руки еще три дня трясутся. И здесь тоже не дают дышать. Ходит бледный, как по лезвию бритвы. Устроишь небольшой шахер-махер, и бац – уже враг народа. Красные лавочников не любят. Спекулянты…

– Да, наслышан.

– А что делать? Жить-то надо, – Рудис предлагает поднять бокалы. – Эх, давай выпьем, где наша не пропадала!

– Давай!

– А вообще-то… – мне вспоминается Гольдман. – Мне кажется, что евреи довольно хорошо умудряются ладить с коммунистами.

– Ну… они изворотливы, что есть, то есть, но не знаю таких, кому красные по душе. И мой и вся его хеврия четко против. Русскому завидно до слез, когда он видит умного и состоятельного еврея. Ты только подумай, еврейские школы закрыли, общество тоже, дома национализировали. Вот тебе… зато всякая шваль, без корней в Латвии, теперь на коне… Многим кажется, еврей – это еврей, все равны, ан-нет. Нельзя сравнивать рижского еврея в десятом поколении с каким-то вшивым босяком, который забрел сюда в смутные времена.