Вкус свинца

– Ну? Все еще не вспомнил, где твой дружок?

– Не знаю, может быть, дома.

– Где он живет?

– Не знаю.

– Я знаю, – вмешивается бригадир. – То есть, в отделе кадров могу выяснить.

– Вас кто-то спрашивал? Я хотел, чтобы молодой человек сам сказал, – чекист бросает на бригадира такой же взгляд дохлой рыбы, как недавно на врача.

– Если позволите, я схожу в отдел кадров, узнаю и тогда скажу вам, – предлагаю я.

– Ты мне тут комедию не ломай, – говорит один из-за спины. Не ломай комедию – припоминаю, что слышал эти слова, но в другом исполнении. – Вломить еще этому умнику?

– Ну, вломи.

Меня снова поднимают на ноги, удар под дых и опять швыряют на стул.

– Почему ты обвинил комсомольца Гаузу? В его лице ты оскорбил весь союз коммунистической молодежи. И это очень плохо. Очень неприятно.

– Я не хотел. Я забыл, что Илмар комсомолец… Он нам про комсомол ничего не рассказывает, как будто это масонская ложа какая-то. Но я знаю, что комсомольцы хорошие, и все же… У Гаузы был очевидный мотив подставить Брискорна.

– Как складно поет – забыл, что комсомолец, очевидный мотив… – главный живодер переглядывается со своими подчиненными. – Про мотив мы уже слыхали. Так, а кто виноват? Может быть, ты?

– Мне кажется, виноваты те, кто хотел отравить советских детей ядовитой краской, а тех, кто их спас, нужно наградить орденом Трех Звезд[35]. Может быть, комсомольца Илмара Гаузу?

– Гаузу? Каким орденом?

– Ну… красным орденом Трех Звезд.

Офицер громко смеется мне прямо в лицо, а другие осмеливаются только криво ухмыльнуться. Запутался от волнения, но, кажется, вышло неплохо. Даже какая-то надежда промелькнула в воздухе.

– Так! – лицо офицера молниеносно становится суровым. – Теперь все вон, а ты, – синяя фуражка смотрит в бумаги, – ты, Биркенс, останься. Мне с тобой нужно с глазу на глаз поговорить, – он делает жест своим подчиненным.

Когда все вышли, лицо офицера становится человечнее. Он поднимается со стула, садится передо мной на край стола и предлагает папиросы. Не вполне понимая, с чего такие перемены, беру одну.

– А ты неглупый малый. Хорошо работаешь, благоразумнее даже самого Гольдмана, который только о своем кармане думает. Трудно изменить еврейскую природу, поэтому ему придется ответить по всей строгости законов власти трудящихся. Может, оказавшись за решеткой, что-нибудь поймет. Ты же не хочешь в тюрьму, а?

– Нет…

– Вот и молодец… С Гаузой не нужно было так, хотя… сам виноват. Еще не дорос до понимания того, когда и где нужно рот разевать.

А о своем друге Брискорне не волнуйся, с ним все улажено, – улыбается чекист. – Он уже сидит у нас и во всем признался. И о тебе рассказывает интересные вещи.

Что Коля может обо мне рассказать? Офицер определенно ловит на дурака, но даже от одной мысли мурашки побежали. Надеюсь, он не заметил. Нет, от него ничего не скроешь.

– Что трясешься? Холодно стало? Чувствуешь вину?

– Не чувствую, но, как говорится, не очень-то приятно.

– Он сказал, что вы оба краску испортили.

– Это неправда. Я всю ночь был дома. Мать и отчим могут подтвердить.

– Ну, со своими договориться – это пара пустяков. Любящая мать, библиотекарша, заботливый отчим… немец, так?

– Да. Откуда вы знаете?

– Я все про тебя знаю, все. Такая работа. И про прошлую ночь знаю.

– Насчет прошлой ночи я чист. Если он на меня валит, значит, врет, чтоб не одному на нарах чалиться.

– Ха! На нарах чалиться? Такие слова знаешь, будто в тюрьме сидел.

– А что такого, многие так говорят, – пожимаю плечами и удивляюсь, с чего это я перешел на такой отчаянный тон. Наверно, от волнения.

– Из торнякалнских парней? Как твоего отца звать?

– Петерис.

– Ну, конечно, Петерис Биркенс.

– Вы его знаете?

– Я же сказал, мы все про тебя знаем. Отец бился с белыми, герой Перекопа, а сын тут шкодит. Куда это годится?

Так и хочется сказать – шел бы ты лесом, тоже мне, еще стыдить вздумал.

– Не хочешь записаться в Красную Армию? У тебя не было бы времени на всякие глупости.

– Уже отслужил. По мне – так армии вообще могло бы и не быть.

– Интересно, однако! А кто ж тогда воевать будет?

– Никто не будет воевать.

– Как – не будет воевать? А как ты с врагами справишься, если не будешь воевать?

– Как Ганди! – сейчас он точно причислит меня к районным придуркам, ну и пускай, что сказано, то сказано.

– Не смеши. Где этот твой Ганди живет? Где-то в Индии?

– Да.

– Вот, видишь! Там тепло, можно чудить по-всякому, но не здесь. Слушай… было бы лучше, если б ты… – офицер внимательно смотрит мне в глаза, но предложение не заканчивает.

– Что – я?

– Был начеку и запоминал, что народ говорит. Понимаешь?

– Не совсем… – протянул я.

– Не прикидывайся, вижу, что понимаешь. Я как-нибудь загляну, расскажешь, – он смотрит на наручные часы. – Твою мать, полдня насмарку! – он встает. – Все! Иди работай и не занимайся ерундой.

– А Николай? – невольно вырывается у меня.

– Какой Николай? Слушай, парень, у нас куда более важные дела, чем с вашими красками возиться.

Ничего не понимаю. У меня еще есть вопросы, которые хотелось бы задать чекисту, но не осмеливаюсь, уж очень он угрюм и явно заторопился куда-то. Мы выходим из кабинета, там торчат его подчиненные, главврач и Гольдман. Командир берет Гольдмана за локоть и быстро направляется к автомашине, синие фуражки – за ними вслед. Бригадир еще торчит на крыльце.

– Ты… у тебя все в порядке? – он подозрительно смотрит на меня.

– Да. Раскрыли заговор и расстались лучшими друзьями. Видишь, Гольдмана увели.

– Как?! Но они же били тебя.

– Спутали, с кем не бывает. Бригадир, мне нужно идти. Проверить кое-что очень важное, – выкарабкавшись, становлюсь почти наглым.

– Ах, так? Он приказал?

– М-м-м… простите, не могу сказать.

– Ладно, иди.

– Завтра буду как штык.

Коля! Что случилось с Колей? Чертов чекист, трепло – то арестовали, то делает вид, что не знает. А может и, в самом деле, не знает? Если он не у этих, то скорее всего прячется у Алвины. Но прежде всего нужно сбегать на квартиру к Коле. На всякий случай. Стучу, стучу, но мой настойчивый стук ничего не дает – дверь не открывается. Вдруг накатывает такое чувство голода, просто никакого терпежу. Медленно, обдумывая последние события, топаю домой. Суламифь… подступают нехорошие предчувствия. Ладно, дождемся воскресенья, там видно будет.

Мама хлопочет на кухне. Фасолевый суп так вкусно пахнет, прямо слюнки текут.

– Что ты сегодня так поздно? – спрашивает она.

– Социалистическое соревнование. Месячную норму нужно выполнить за два часа.

– С ума сойти! – мама улыбается. – Тебе привет от Коли.

– От Коли? Где он?

– Не знаю. С утра заходил, но тебя уже не было. Сказал, что нужно уехать на время. Чтоб не искали. Сам даст знать.

– Слава Богу.

– А что случилось?

– Ну… там с красками неприятность случилась… я не могу, с полным ртом трудно говорить.

– Ты поешь-поешь, потом расскажешь, – мама вынуждает на откровенность. От нее никуда не денешься, рассказываю почти все, пропустив только встречу с чекистами. Женщин нельзя слишком волновать.

– И как там у твоей Суламифи?

– Жутко занята, но вообще, кажется, хорошо. В воскресенье увидимся.

Мама бросает такой сочувственный взгляд, что кусок в горле застревает.

Отлеживаясь в постели с книгой, слышу, что пришел Вольфганг. Смотрю на часы – позднее обычного. Голоса Вольфа не слышу, зато мама говорит громко и взволнованно. Слов не разбираю, они сливаются в один поток; тон, похоже, стонущий, плаксивый, но звук ее слов потихоньку гаснет. Что-то случилось! Откладываю книгу, открываю дверь и останавливаюсь у лестницы, но они оба уже умолкли. Медленно спускаюсь вниз, обдумывая, как обставить свое появление. В конце концов, стакан воды.

В кухне вижу Вольфа – на нем лица нет. Не помню, когда видел его таким.

– Привет, Матис. Коньяк будешь? – спрашивает он у меня.

– Не похоже, чтоб у тебя был праздник.

– Какой тут праздник… – Вольф что-то крутит в голове. – М-да, но… – его лицо быстро проясняется. – Правильно! Если посмотреть с другой стороны… Не праздник, но могло быть намного, намного… – он срывается с места и скрывается в комнате, даже не заметив, что плечом зацепился за дверной косяк, – Мария, Маруся, успокойся. Все намного лучше, чем могло быть.

– О чем ты? – мама сидит с покрасневшими глазами.

– Посмотри со светлой стороны. Во-первых, наше издательство уже давно в списке национализируемых предприятий. Что будет потом, никому не известно. Во-вторых, меня не объявили врагом народа, я не сижу в подвале энкавэдэшников, меня не уволили с работы. К тому же, меня не выгнали за плохую работу и всякое такое, а мягко посоветовали уходить, пока не поздно. Я еще как дурак рычал на них. Начальство оказало мне услугу.

– Ничего себе услуга, – мама не успокаивается.

– Да. Краем уха слышал о себе всякую ерунду, так, смех один, ничего серьезного. Зазнайство, не так ли? Как до меня не дошло, что последние глупости и ложь в этой безумной системе в один миг могут стать серьезными обвинениями? Кто скажет, скольких дней не хватило, чтобы нашелся желающий выслужиться подхалим, который додумался бы заложить меня, к примеру, как немецкого шпиона? О Боже, давно уже могли…

– Заложить? – я вмешиваюсь. – Это как в спину ложь воткнуть, как нож.

– Да… Радоваться надо, что я не буду маячить у них перед глазами! – Вольфганг вынимает из буфета бутылку и три бокала. – Конечно, для сильного ликования повода нет. Не следовало в последнее время переписываться с Германией. За это одно могут вздернуть на крючок. Весьма шаткая ситуация, – он протягивает нам наполненные бокалы. – Прошу, дамы и господа! Для поправки нервов.

– Ты думал, что делать дальше?

– Да. Уедем. Есть сведения, что очень скоро Германия заключит с Россией договор о репатриации немцев.

– Ну, наконец и до тебя дошло.

– Да, милая, ты давно была права, – Вольфганг гладит маму по плечу. – Видит Бог, как мне этого не хочется, но лучше терпеть неудобства, чем рисковать жизнью.

– Только бы успеть! – мама осматривается вокруг, словно уже прикидывает, что взять с собой.

– Занятно все-таки мозги работают, – Вольф делает глоток коньяка. – Неужели, если б не замаячила возможность уехать, мы б и дальше жили себе спокойно?

– Каждый день в тревоге живем. Так можно и концы отдать.

– Как гласит немецкая поговорка – как только человек родится, он уже достаточно стар, чтобы умереть.

– Ну, знаешь, Вольфганг!

– Ничего, ничего, все будет хорошо. И время покажет – быть может, понемногу все устроится, и мы еще вернемся, – коньяк добавляет Вольфгангу оптимизма, в который я не очень верю.

– Поживем – увидим, – мамины щеки тоже порозовели.

Воскресенье. Полдень. Идет мокрый снег.

– Пойдем ко мне? – уже издалека окликаю Суламифь.

– Хорошо.

– Как вчера все прошло?

– Отлично. Много выступлений.

– А твой доклад?

– Не знаю… Аплодировали довольно долго.

– Поздравляю!

– Спасибо.

От ветра хочется съежиться, втянуть голову в плечи и намотать шарф по самые глаза. Спокойного разговора не получается, все время приходится перекрикивать ветер.