Вкус свинца

Многие умеют говорить по-русски, особенно старшее поколение, еще с царских времен. Многие умели, но без надобности чужой язык забывается. В средней школе учил русский язык только год или все же два… не помню. Правда, вот Гоголя усердно читал по слогам, никто не заставлял. Я был под большим впечатлением от «Носа» и «Шинели». Но когда это было, да и было ли вообще… Ха, живи я на Московском форштадте, знал бы куда больше.

– Не плакай, мама, я нанимаю па руски. Спасиба. Раз, два, три, четыре, пять, добрий день, да свиданья. Пажалуста, мать твая и мая. Отрезал нос, сударь, кабель и сука, все не так страшно, кое-что со школы еще осталось.

– Матис, пожалуйста, только без грубостей. Это ведь язык и Пушкина, и Лермонтова.

– Про Лермонтова не знаю, но Пуштин и сам крепко ругался.

– Не Пуштин, а Пушкин.

– Нет, Пуштин, поскольку произошел от слова pušķis[27]. Его прапрапрадед был латыш Пуштис из Тобаго, у которого жена была негритянка, просто об этом никто не знает.

– Ну, что с тобой, Матис? Не говори глупости!

– Мой разум потерял равновесие, как и весь мир. Да свиданья, дамы и гаспада! – я театрально раскланиваюсь и убегаю на встречу с Суламифью.

– Про господ лучше позабудь! – предупреждает Вольф. – Одним из самых главных слов теперь будет – таварищ. А самый главный – та- варищ Сталин.

– Да свиданья, main kamerad.

– Что теперь будет? – спрашивает Суламифь.

– Чему быть – того не миновать. Ты русский знаешь?

– Не совсем… иногда слышу, как русские мамы разговаривают со своими детьми. Понимаю почти все, но говорить… А почему ты спрашиваешь? Теперь нужно будет уметь по-русски?

– С завтрашнего дня. Тех, кто не будет бегло говорить, уволят с работы и отправят в Псков. Как Райниса когда-то.

– Что ты болтаешь?

– Да, да! Об этом в газетах пишут. Ты газеты-то читаешь?

– Нет… мне некогда.

– Ну, вот видишь. Теперь уже недостаточно читать «Досуг», «Девушек» или «Женский Мир». Или нашу любимую «Магазину». Нужно читать серьезную прессу, – смотрю в землю озабоченным взглядом, но Суламифь уже пришла в себя.

– Ты меня разыгрываешь. Как тебе не стыдно.

– Прости, мое солнышко. В последние дни мне хочется нести ахинею и смеяться, смеяться… правда, сам не знаю, над чем, – похоже, уголки моих губ растянулись аж до ушей. – Ой, не могу! – смех вырывается из меня наружу, его ну никак не удержать, правда, самому мне кажется, что смех какой-то странный – то ли механический, то ли напоминает ржание.

– Придется тебе раздобыть успокоительное, – на ее лице ни тени улыбки. – У тебя истерика.

– Как смешно! Зачем?

– Ты взволнован, и тебе страшно. От этого и истерика.

– У меня? С чего вдруг? – услышав диагноз, поставленный Суламифью, я мгновенно прерываю свое ржание. – Когда страшно, не смеются.

– Смеются. Ты никогда не слышал про сумасшедший смех?

– Тогда выходит… по-твоему, я сошел с ума?

– Нет, кажется, до этого еще не дошло.

Она гладит меня по голове так нежно и по-матерински, словно я один из ее маленьких пациентов. Хочется отвести голову, но шея не слушается. Настроение меняется так непредсказуемо, как узор горсточки цветных стеклышек в калейдоскопе. Внезапно под веками собираются слезы. Печали никакой, да и не с чего слезы лить, так откуда эта влага в глазах? Странно.

– Мне не страшно, – провожу ладонью по глазам, – это от смеха.

– А я вот чувствую себя неуверенно, – Суламифь опускает руку. – Что теперь будет?

– Не знаю, но только ты не бойся, – обнимаю ее за плечи и прижимаю к себе. – О, у меня идея! Пойдем ко мне, посмотрим, что в этих газетах пишут. Вольф теперь покупает все подряд.

– Такой совсем невинный повод опять зайти к тебе в гости, только…

– Что? Ты подумала про родителей? Слушай, мы ведь уже не школьники.

– Ну да, и все-таки. Я соглашусь, если ты скажешь, что мое присутствие не причинит им неудобства.

– Какая чушь! – в памяти вдруг всплывают мамины слова. – Ты же не знаешь – мама сказала, что ты ей нравишься.

– Правда?!

– Да! Идем.

Мы решаем устроиться в беседке, густо увитой виноградом, в отдаленном углу сада, рядом со старой туей.

– Здесь нам никто не будет мешать.

– Волшебное место. Укромное и уютное.

– Я рад, что тебе понравилось, – смотрю на Суламифь и понимаю, что во мне пропало желание читать газеты. Представляю, как чудесно мы могли бы провести это время просто так. – Слушай, а, может, ну их, эти несчастные газеты? Тебе еще хочется… читать?

– Матис, дорогой, куда исчез твой энтузиазм? – лукаво улыбается моя девушка. – Принеси, принеси, хотя бы ради приличия.

Приличия ради иду в дом и собираю с письменного стола Вольфа целую кипу. Мы с Суламифью в беседке почитаем свежую прессу, отвечаю на мамин вопросительный взгляд. Ах, вот так? Ну, если нечего делать, то можно, конечно, и газеты…

– Вот, – бросив газеты на столик, долго не мешкаю – тут же припадаю к губам Суламифи.

– Погоди! А вдруг кто-то придет.

– Кто сюда придет? Никто не придет.

– Ну, потерпи, – она плавно высвобождается из моих объятий и берет газету. – Нужно по крайней мере посмотреть заголовки. «Свободная Молодежь», первый номер. Мне такая еще не попадалась на глаза.

– Мне тоже.

– Центральный орган СРМЛ, – рассмеялась Суламифь. – Никак не могу привыкнуть, что, кроме человеческих органов, бывают еще и другие органы. Смотри, тут стихотворение! Называется «Новый рабочий день».

– Название настолько красивое, что читать не тянет. Лучше почитай прозу.

– Прозу?

– Ну, какую-нибудь статью, новости.

– Хорошо. «Устав союза Рабочей молодежи Латвии. Молодежь Латвии освободилась от оков фашистского рабства. Мы завоевали свободу, во имя которой сотни юношей и девушек принесли в жертву свою личную свободу и даже жизни. Начинается новый день, когда молодежь после удушья фашизма под красным революционным знаменем берется за формирование своей жизни и воплощение своих целей и чаяний. На смену преступной фашистской клике пришло новое правительство, которое претворяет в жизнь все справедливые требования трудового народа. Времена, когда фашизм уродовал дух и плоть молодежи, лишал трудовую молодежь ее прав и свобод, закончились навсегда. Главное задание молодежи ликвидировать все последствия фашистского рабства и реализовать новые демократические права. Долгие годы молодежь Латвии задыхалась в фашистском рабстве. Рабочие юноши и девушки были бесправными рабами предпринимателей и помещиков. Фашисты хотели, чтобы молодежь оставалась в невежестве, навязывали идеологию рабства и ненависти, пускали в ход нечеловеческое угнетение… Но фашистская власть пала. Могучая Красная армия принесла свободу Латвии и латвийской молодежи. Активное участие латвийской молодежи в событиях последних дней говорит о том, что она встала под красное знамя борьбы, что она следует учению пролетарского интернационализма, что она идет путем борьбы, который указали великие вожди рабочего класса…» – Суламифь опускает газету и откидывается на стенку беседки. – Не чувствовала, что было плохо, и все-таки радует, что будет еще лучше.

Не успеваю ничего сказать, потому что в беседку входит мама с подносом.

– Вот вам чай и печенье, – мама замечает замешательство в наших лицах. – Простите, я не помешала?

– Ничего, все в порядке. Ты знаешь, что тут написано? – показываю ей газету.

– Не люблю читать прессу. Полагаюсь на Вольфганга, он всегда пересказывает мне самое важное.

– Он тебя щадит! Ты все время с книгами и не имеешь понятия, что тут происходит… Не знаешь, что молодежь Латвии теперь свободна от кандалов фашистского рабства. Ты понимаешь! Наконец, мы свободны! – меня опять подмывает расхохотаться. Но нужно сдержаться, не хочу, чтобы меня считали истериком. – Вот оно как, а мне и в голову не приходило, что я в кандалах. А ты?

– Было бы смешно… если бы не было так грустно, – мама прислонилась плечом к столбу беседки. – Который час?

– Пять минут восьмого.

– Вольфганг говорил, что Вейдниекс издал приказ об общественном порядке, если не ошибаюсь. До десяти вечера все должны быть по домам и до четырех утра нельзя выходить. Да, и не собираться в труппы больше четырех человек, иначе грозит штраф в 1000 латов и три месяца за решеткой. И еще – запрещено продавать алкоголь: и в магазинах, и в ресторанах. Вот это правильно, а то народ пьет без меры.

– Мам! Кто такой Вейдниекс?

– Как кто? Министр внутренних дел.

– Был, мамочка, был. Теперь министром внутренних дел стал любимый народный писатель Вилис Лацис. Вольф не сказал тебе?

– Ах, да, кажется, слышала по радио… Значит, больше не Вейдниекс?

– Ну, двое одновременно не могут.

– Какой ужас. Неужели за то, что его читал народ, нужно сразу давать портфель министра? Что он понимает в делах полиции?

– Мадам, в ваших рассуждениях нет государственного подхода, – за спиной мамы появляется Вольфганг, на губах – насмешливая улыбка. – Именно потому, что народ возлюбил его духовные потроха, его и назначили министром. Почти что по Сенеке: Vox populi – vox dei.[28]Это, во-первых. Во-вторых, он коммунист… хотя партийная принадлежность – все-таки – во-первых. В-третьих, как пишут в газетах, которые я искал по всему дому, а, как вижу, они тут… ничего, читайте! – Вольфганг примирительно поднимает ладонь. – Так вот, в-третьих, на похоронах товарища Бориса Криша народ потребовал, чтобы разоружили айзсаргов[29], ликвидировали полицию и вместо них создали народную армию и народную милицию. Поэтому позволю заметить, что Лацис, вероятнее всего, вскоре и возглавит такие же органы, как в России, поскольку в работе полиции, допускаю, он действительно ничего не смыслит.

– Но ведь это же тихий ужас! – мама касается руки Вольфа.

– Да. Но, если вам нужно ужасов погромче, почитайте во вчерашней «Цине» про бунт в Рижской Центральной тюрьме.

– А кто такой Борис Криш? – тихо, на ухо, спрашивает у меня Суламифь.

– Понятия не имею, – шепчу в ответ.

– Борис Криш… – у Вольфганга просто волчий слух. Пальцем разворошив кипу газет, он находит нужную. – Так… «Латвийские рабочие проводили в последний путь своего товарища Бориса Криша, которого 17 июня убила фашистская полиция, когда он вместе с массами трудящихся приветствовал Красную Армию-освободительницу». Это про Криша, но ты почитай вот это, – Вольфганг протягивает мне вчерашнюю «Циню».

– «Бунт в Рижской Центральной тюрьме. Администрация фашистской тюрьмы, несмотря на крушение фашизма, по-прежнему демонстрирует нетерпимость и ненависть к рабочему движению, расправляясь с левонастроенными уголовно-заключенными. 22 июня, выйдя на прогулку, четверо уголовно-заключенных, выражая свои симпатии к революционному трудовому народу, прикололи на грудь красные ленточки. За это они были заключены в карцер и жестоко избиты. Это, естественно, вызвало гневное возмущение всех заключенных, которое привело к беспорядкам в первом корпусе. Заключенные принялись крушить инвентарь в камерах, выбили все окна, вывесили красные флаги и заявили, что не успокоятся, пока не будут выполнены их требования: 1. Освободить четверых, заключенных в карцер! 2. Сменить фашистскую администрацию! 3. Выгнать тех надзирателей, которые известны как палачи заключенных. Требования заключенных полностью основаны…» Ха-ха, уголовнички смекнули, какого цвета ветер дует.