Кухонный бог и его жена

10. УДАЧА ПО-ЛОЯНСКИ

А потом началась война, но об этом я тоже не знала. Вот сейчас ты, наверное, подумала, что твоя мать — глупая женщина.

Но в то время многие были такими… знаешь, не глупыми, а несведущими. Тогда никто никому ни о чем не рассказывал, и никто не знал, куда идти за официальной информацией… кого о ней спрашивать. Наши мужья нам ничего не говорили, мы могли только подслушать. Если в газетах появлялись какие-то статьи, им нельзя было полностью верить. Журналисты писали только то, что разрешало правительство, а разрешало оно мало: только нужные ему новости, хорошие о нем и плохие о других. Я сейчас не говорю о том, что происходит в Китае сейчас, однако так же было во время войны, даже до нее, а может, и всегда. Людей держали в неведении, будто по странной давней традиции, и об этом все до сих пор молчат.

Мы получали почти всю информацию через сплетни, передаваемые от одного к другому. О боях особо не говорили, только о том, как они на нас влияют. Мы обсуждали то же самое, что и вы сейчас: что происходят на фондовой бирже, как меняются цены, что становится дефицитом, и тому подобное.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что послужило толчком к войне. Ты думала, война началась в Европе? Вот видишь, может, ты тоже несведуща. Она началась в Китае, с ночного обстрела на севере Пекина. Убили нескольких человек, но тогда японцы получили отпор.

Ты об этом не знала? Даже я была в курсе, хотя, услышав эту новость, не придала ей значения. Подобные стычки происходили в Китае уже много лет, и очередная не казалась чем-то необычным. Это можно сравнить с погодой — летом она постепенно меняется, и однажды утром ты сетуешь, что жара наступила раньше, чем накануне. Вот так я и запомнила начало войны: только погоду, сырость и жару, из-за которой мой ум работал так же медленно, как и ноги.

В то время мы с Хулань могли думать только о том, какие блюда охладили бы нас изнутри. Мы постоянно обмахивались веерами или гоняли метлами кусачих мух. Днем мы постоянно пили горячий чай, принимали прохладные ванны и дремали или сидели на веранде, передвигая стулья вслед за тенью.

Меня часто тошнило, и это вместе с постоянным раздражением мешало разговорам. Хулань же чирикала, как неугомонная птица. Она сказала, что прекрасно знает, почему мне так плохо:

— Это все еда, которой они тут кормят. Все несвежее и одинакового кислого вкуса.

Когда я не ответила, Хулань продолжила жаловаться.

— Вань там, — она указала на город, — еще хуже. Там грязно и парит, как во вшивой помывочной. Вонь от сточных вод такая, что жжет в носу.

Подобные разговоры не избавляли меня от тошноты.

По вечерам курсанты и их наставники возвращались в монастырь на ужин. Мы ели все вместе в большой столовой, но американцы, чей пот капал прямо им в тарелки, предпочитали привычные блюда. Все остальные перешептывались, говоря, что не стоит в такую жару поглощать столько тяжелой пищи. Смотреть на это было просто невыносимо.

Хулань и Лун Цзяго ели с нами и Вэнь Фу. Помню, как часто размышляла о том, как муж приятельницы отличается от моего. Он был старше Вэнь Фу по меньшей мере лет на десять и благодаря более высокому рангу имел намного больше власти. Но никак не давал этого понять.

Однажды вечером мы слышали, как Хулань бранит Цзяго, запрещая ему что-то есть, потому что у него болел живот. Потом она во всеуслышание объявила, что нашла книгу, которую потерял ее рассеянный муж, а в другой раз сказала, что стирала его грязное белье, но пятно на штанах так и не отмылось.

Слыша все это, мы с Вэнь Фу смотрели на Цзяго в ожидании взрыва. Муж как-то рассказывал мне, что капитан очень вспыльчив и однажды швырнул стул в другого пилота, едва не попав тому в голову. Но когда Хулань ругала его, Цзяго ни разу не выказал ни гнева, ни стыда. Мне казалось, что он просто ее игнорирует, продолжая есть и лишь хмыкая в ответ на каждую ее новую ремарку.

Если бы Вэнь Фу волен был запретить мне видеться с Хулань, он обязательно бы так и сделал, более чем уверена. Но как он мог противиться моей дружбе с женой начальника? Поэтому, чтобы как-то исправить такое положение дел, он часто говорил про Хулань гадости.

— Такая женщина хуже шлюхи и злобного духа лисицы, потому что в ней смешано то и другое. Я предпочел бы, чтобы моя жена умерла, чем превратилась в нечто подобное.

Я ничего не отвечала, но втайне завидовала Хулань. Ее муж обращался с ней так мягко, хотя она и не была ему хорошей женой. Но не скажу, что восхищалась Цзяго. Он проявлял слабость на людях, и это вызывало у меня жалость. Правда, тогда еще я не знала правды об их браке, не знала, почему он позволял ей вести себя так, как она хотела.

После ужина мужчины, и китайцы, и американцы, оставались в холле и играли в карты. Если мы, женщины, выходили на улицу, чтобы подышать воздухом, к нам тут же слетались с победным и радостным звоном тучи комаров и загоняли нас обратно. Мы наблюдали за игрой и вдыхали дым от сигарет и сигар, запах пота иностранцев и китайского виски.

Благодаря этим наблюдениям я узнала, что мой муж пользуется популярностью у товарищей. Ему всегда занимали место за столом, поближе к вентилятору, и предлагали сигарету или выпивку. Вэнь Фу вознаграждал эти знаки внимания громким смехом и хлопаньем ладонью по столу. Тогда другие мужчины тоже смеялись и стучали по столу вместе с ним.

Однажды Вэнь Фу вскочил и громко сказал:

— Хотите знать, чему меня научил сегодня американский инструктор?

Когда двое других мужчин стали подбадривать его криками и хохотом до слез, он выпятил грудь, упер руки в бедра, стал покачиваться взад и вперед и лепетать что-то нечленораздельное.

Я заметила, как его дерзость и лихость раззадоривают других мужчин, как им хочется следовать его примеру. Он вел себя так, словно уже был прославленным героем, который никогда не терпит поражений, с какой бы опасностью ни сталкивался. А те, кто находился рядом, верили, что, общаясь и веселясь вместе с ним, станут похожи на него.

Но Вэнь Фу мог и испугать их, заставить ощутить опасность, которую собой представлял. Это я тоже видела.

Однажды мой муж вскочил из-за стола в такой ярости, что все вокруг насторожились. Он кричал на юношу, сидевшего напротив, тыкал пальцем в его карты, уже выложенные на стол, и повторял:

— Ты что, трюки мне показывать вздумал? Это что, действительно твои карты?.

Юноша, как и все за столом, застыл на месте. Но вдруг Вэнь Фу, все еще опираясь обеими руками о стол, улыбнулся:

— Ну и хорошо. — И он открыл свои карты, в которых был чистый выигрыш. — Опа!

Мужчины в недоумении переглянулись, потом зашлись хохотом, наперебой стали поздравлять моего мужа с удачной шуткой и хлопать по спине юношу, на которого он обрушился с обвинениями.

Хулань, Цзяго и все остальные считали Вэнь Фу умным, веселым, обаятельным. Я тоже смеялась вместе со всеми, правда, немного нервно. Пугающие забавы, в которые муж втягивал, кроме меня, и своих друзей, казались мне несмешными и жестокими. Но, похоже, так казалось мне одной.

Возможно, я не была совсем уж несведущей в жизни. Курсанты — умные и славные парни — не замечали того, что замечала я. Мой муж обвинял и мучил, кричал и угрожал. И в тот момент, когда его жертва терялась и не понимала, что делать дальше, он прекращал угрозы и становился добрым и прощающим, смеющимся и счастливым. Эта игра напоминала качели.

Все мы находились под властью странного убеждения, будто должны ему угождать, будто хотим этого сами. И когда нам не удавалось умилостивить Вэнь Фу, мы изо всех сил старались вернуть его расположение, словно боялись остаться без него и пропасть.

Летом после полудня небеса часто темнели и громыхал гром. Стоило нам с Хулань его услышать, как мы, прихватив наспех собранную корзинку с едой и рукоделие, пускались навстречу приключению. Мы быстро шли по тропинке, вьющейся позади монастыря, до маленькой открытой беседки, стоявшей на возвышении. Покрытый сочной зеленью склон был позади нас, озеро — перед нами, шумный город — далеко внизу. И в этом крохотном укрытии, почти на небесах, мы наблюдали за омовением мира до тех пор, пока город или вершины холмов не исчезали, и видимой оставалась только серая завеса дождя.

Беседка напоминала мне оранжерею на острове, и я понимала, что скучаю. Но только не по дому, где жили дядюшка и Старая и Новая тетушки. Мне хотелось вернуться в место, где я могла спрятаться, представить себе, что потерялась и скоро меня найдут. В памяти я перебирала свои никому не нужные сокровища: портрет мамы, крылья бабочки, рассыпавшиеся в пыль, высохшую луковицу цветка, который раньше поливала каждый день, думая, что он вырастет, превратится в волшебную девушку, и она станет мне другом.

Нет, конечно же, я не рассказывала Хулань о своих детских мечтах. Мы тихо сидели в беседке, как и полагается двум замужним женщинам. Вот только мне кажется, что тогда мы обе обращались к воспоминаниям, пытаясь понять, как могли так быстро расстаться с детством.

Мне запомнился один из дней, когда мы находились в беседке, в своем маленьком мире. Полыхнула молния, и пошел дождь, который с каждой минутой становился все сильнее, будто вообще не собирался заканчиваться. Нас поражало, что этот ливень настолько мощен и идет так долго. Когда прошло два часа, мы занервничали, хотя старались друг другу этого не показывать.

— Скоро пора будет возвращаться, — сказала Хулань, — даже если дождь не прекратится.

— Ну, что же делать, — отозвалась я. — Своей тревогой мы его не остановим.

— А кто говорил, что надо тревожиться? Ты сейчас смотришь на человека, который всю жизнь прожил среди наводнений. И пока вода не доходила мне до пояса, я даже чашек со стола не убирала.

Дожидаясь, пока закончится дождь, я просматривала старую шанхайскую газету, которую накануне нашла в столовой. Там было много интересных статей. Известная актриса попала в скандальную историю. Певец из русских евреев только что приехал из Маньчжурии, чтобы петь в благотворительном концерте. На банк, ограбленный две недели назад, снова совершили нападение. Британская лошадь по имени Еще Одну Милю выиграла скачки на прошлой неделе.

Реклама утверждала, что лекарство под названием «Желтый» способно излечить от спутанности мыслей, тревожности и медлительности. Старая тетушка как-то покупала его для дядюшки.

О боях почти не писали, я нашла только декларацию Чан Кайши[9] о том, что Китай больше ничего не отдаст Японии ни дюйма земли.

Читая, я то и дело заглядывала в сверток с едой, который в начале наших посиделок был довольно внушительным. Возможно, тревога из-за войны что-то сделала с моим аппетитом: я не могла предсказать, что стану есть, до момента, пока не проголодаюсь. Сначала мне хотелось одного, но потом оказывалось, что я не в силах проглотить ни кусочка этого кушанья и хочу совершенно другого! Поэтому дома я положила в корзинку понемногу всего, что оказалось под рукой. Ела я тоже по чуть-чуть, соответственно своим желаниям и состоянию желудка. Я взяла с собой соленую вяленую рыбу, сладкую вяленую говядину, маринованные овощи и даже острую капусту, вызывавшую жжение во рту и слезы. Вы тут называете такое «перекусом».