Кухонный бог и его жена

21. МАТЬ КРОШКИ Ю

Пинат жила совсем близко, поэтому за всю дорогу нам хватило времени лишь на пару фраз.

— Почему ты ждал? — спросила я. — Я так опоздала!

— Я подумал, что, должно быть, тебя опять подвели туфли, — ответил он. — Что, наверное, ты сломала каблуки, как на танцах в Куньмине.

Я рассмеялась, Джимми тоже. Но он быстро стал серьезным.

— Я полюбил тебя с того самого дня, как увидел. Полюбил то, что ты на все способна. Например, танцевать на сломанных каблуках и босиком. И то, какая ты хрупкая, но в то же время сильная и храбрая. Такую, как ты, ничто не остановит.

Честное слово, твой отец именно так и сказал! Он думал, что я сильная, но я сама никогда о себе так не думала. Не знаю, почему он так решил. И за всю последующую жизнь не изменил мнения. Правда странно?

Я рассказала Джимми Лю, как настрадалась в браке и как пыталась уйти от Вэнь Фу, но не смогла из-за Данру.

— А сейчас я собираюсь спросить кузину, как она это сделала. И тоже добьюсь развода.

Тогда Джимми Лю сказал:

— Вот видишь, какая ты сильная?

— Это не сила, — ответила я. — У меня больше нет сил бороться с ним. Иногда я не знаю, как прожить хотя бы еще один день.

— Это и есть твоя сила.

Когда мы дошли до меблированных комнат, в которых жила Пинат, Джимми Лю сказал, что подождет меня в книжном магазине.

— Я могу сильно задержаться, — предупредила я.

— Два, три или четыре часа — это неважно, — отозвался он. — Я подожду. Я ждал тебя почти пять лет.

Видишь, какой романтик? Мне было так тяжело расстаться с ним, едва я его нашла.

Я вошла в маленькую общую кухню. На полу возились два малыша. Я спросила женщину, жарившую что-то на обед, здесь ли живет Цзян Хуачжэн.

— А? — прокричала в ответ она. — Кто тебе нужен?

Я подошла к ней ближе и тоже стала кричать, чтобы перекрыть шипение масла на сковороде. Расслышав меня, она улыбнулась, вытерла руку, поставив очередное пятно на свое платье, взяла меня за локоть и повернула в сторону лестницы.

— Там, наверху, сестренка. Третий этаж, комната номер два. Только постучи сначала, у нее гость.

И она вернулась к готовке, посмеиваясь себе под нос:

— Как много гостей!

С каждой темной ступенькой я волновалась все больше. Что, если Пинат стала одной из «придорожных жен»? Разве не эта судьба ожидает женщин, лишившихся мужей и семьи? Как еще ей заработать на пропитание, если у нее нет мужа?

И вот я остановилась перед дверью комнаты номер два. До меня доносился голос — мужской, как мне показалось. Ему отвечал женский, и он походил на голос Пинат. Знакомый нетерпеливый говор, знакомые жалобно-требовательные интонации в конце каждой фразы.

Я постучала, и голоса смолкли.

— Кто там? — резко спросила Пинат.

— Цзян Уэйли! — крикнула я в ответ. — Твоя кузина.

Не успела я еще что-либо добавить, как дверь распахнулась, Пинат втянула меня в комнату и с грохотом закрыла ее у меня за спиной. Она дергала меня за волосы, щипала за щеки и кричала:

— Это ты! Наконец-то пришла! Что так долго собиралась?

Она ничуть не изменилась! Такова была моя первая мысль. Та же чуть обиженная улыбка, те же шаловливые глаза. Я почувствовала облегчение.

Но первую мысль сменила вторая: Пинат совершенно на себя не похожа. Если бы мы встретились на улице, я бы прошла мимо, не узнав ее. Волосы коротко острижены и разделены на пробор. Простая куртка на пуговицах, сшитая кое-как, настолько мешковатая, что полностью скрывает фигуру. На лице ни капли косметики.

Моя кузина всегда гордилась своей изысканной бледностью, но сейчас была смугла, как уроженка Кантона!

— Эй, познакомься с моим другом By, — сказала она и развернула меня.

Я увидела молодого мужчину в круглых очках и с очень густой черной шевелюрой, зачесанной назад. Он держал в руках кисть. По всей комнате были разложены большие листы бумаги. Они лежали на полу и на узкой кровати, свисали со стульев. На всех было написано одно и то же: что-то о студенческом собрании и протестах против новой земельной реформы. Так, выходит, Пинат и правда стала коммунисткой!

— Эти уже высохли, — сказала она, указывая на некоторые из плакатов. — Забирай. Остальные закончим вечером.

Она проговорила это так, словно отдала распоряжение, но мужчина, кажется, не обратил на ее тон внимания. Он быстро свернул несколько листов, сказал мне, что рад знакомству, и вышел.

Слова не шли мне на язык, поэтому я просто отдала Пинат красиво обернутые подарки. На ее лице появилось раздраженное выражение, но она вздохнула и приняла их. Я думала, она отложит свертки, чтобы открыть потом, наедине. Так принято, китайцы всегда так делают, чтобы, если подарок придется тебе не по вкусу, никто не увидел твоего разочарования. Но она ждать не стала.

Сначала она открыла то, что передала Старая тетушка. В свертке оказалось старинное зеркальце, серебряное, с тиснением на обратной стороне и на ручке.

— Ай-ай, только посмотри на это, — сказала Пинат, нахмурившись. — В последний раз, когда мы виделись, она спросила: «Скажи, та красивая девушка, которую я когда-то знала, еще жива?» Я ответила, что у меня нет зеркала, чтобы собой любоваться. Но я жива, красивая или нет. И посмотри, что она мне теперь подарила! Пф! Она думает, что эта безделица заставит меня вернуться к прежней жизни.

Пинат взглянула в зеркало. Мне показалось, что кузина не утратила прежнего тщеславия: она похлопала себя по щекам, раскрыла глаза пошире и улыбнулась тому, что увидела. Она на самом деле была очень хорошенькой. На свой лад. Гладкая кожа, большие глаза, хотя черты лица и грубоваты. Но этот недостаток никак не зависел от ее превращения в коммунистку. Он присутствовал и тогда, когда Пинат была избалованной девчонкой без капли сочувствия к бедной родственнице.

Она отложила зеркало и взялась за следующий сверток.

— Боюсь, мой подарок тебе тоже не подойдет, — сказала я.

Пинат разорвала упаковку, как нетерпеливый ребенок. Взяв в руки чулки, она принялась смеяться, долго и громко.

— Я могу их забрать, — пристыженно промямлила я. — Давай.

— Нет, нет! — воскликнула она, прижав их к себе. — Они очень ценные. Я дорого продам их на рынке. Это хороший подарок.

Посмотрев на меня, Пинат очень искренне и без намека на извинения произнесла:

— Мне нечего тебе подарить. Сейчас у меня нет времени на соблюдение всех этих правил вежливо-сти.

— Ну конечно, — ответила я. — Ты же не знала, что я к тебе приду. Как ты могла…

— Нет, — решительно перебила она. — Я говорю тебе, что даже если бы у меня были деньги, я бы не стала беспокоиться о соблюдении этих правил. Слишком хлопотно, и зачем?

Я испугалась, что Пинат озлобилась. Она убрала чулки на полку, но, когда снова повернулась, протянула мне руку и сказала:

— Тан цзе, сладкая сестра.

Так мы иногда обращались друг к другу, когда были маленькими.

— Тан цзе, — повторила она, крепко сжимая мою руку. — Я так рада, что ты пришла. И теперь ты знаешь, что это не просто вежливые слова.

В тот день мы очень хорошо поговорили. Сидя на кровати, мы делились друг с другом секретами, как в детстве, только на этот раз не шептались. Мы говорили обо всем в открытую. Девять лет назад мы бы спорили, у кого из нас лучший брак. Сегодня мы спорили, у кого брак получился худшим.

— Только подумай, когда-то ты злилась на меня за то, что Вэнь Фу женился на мне, а не на тебе. Теперь ты знаешь, какой беды избежала, — сказала я.

— Даже если так, у тебя все равно брак сложился лучше, — не согласилась Пинат. — У меня было хуже!

— Ты многого не знаешь. Ты и представить не можешь такого злого, эгоистичного и жестокого…

И она снова перебила меня:

— Мой муж был цзыбуюн.

Сначала я ей не поверила. Не знаю, как вы называете это по-английски, но на шанхайском цзыбуюн значит что-то вроде «петухи, курицы и цыплята»: и мужское, и женское начало, необходимые для того, чтобы превратить яйцо в цыпленка. Как-то раз мы слышали от Старой тетушки историю о дальней родственнице, которая родила цзыбуюн, ребенка с двумя наборами органов, мужским и женским. Тетушка говорила, что мать так и не поняла, кого растит, сына или дочь. Но ей не пришлось долго мучиться этим вопросом, потому что ребенок умер. Тетушка думала, что мать его убила, потому что даже если бы она растила цзыбуюн как сына, детей бы у него уже не было.

— Как твой муж мог быть цзыбуюн? — спросила я. — Я помню, как ты мне писала, что у него пятеро сыновей от первой, умершей жены.

— Его семья ездила по маленьким деревушкам и каждый год покупала по сыну. Видела бы ты их — ничего общего! Один — темнокожий, другой — бледный, третий — крепыш, четвертый — тощий тихоня. Все, у кого были головы на плечах, понимали, что этих мальчишек купили.

— Но как могла Мяу-Мяу выдать тебя за такого человека?

— Она ничего не знала. Его мать растила его как сына. И несколько месяцев после свадьбы я сама об этом не знала. Он ко мне не прикасался. Я думала, что не нравлюсь ему.

— А потом ты увидела оба его органа?

— Нет, я увидела его в постели с другим мужчиной! Его женская сторона возжелала мужчину. Я побежала к его матери и рассказала обо всем. И знаешь, что она сделала? Ударила меня и велела больше не лгать.

— Если ты не видела оба его органа, как ты можешь быть уверена, что он цзыбуюн?

Пинат вздохнула:

— Потому что я сказала свекрови, что ее сын — цзыбуюн. А она била меня снова и снова, словно могла изменить этот факт, заставив меня поверить в другое.

Я рассказываю тебе об этом так, как рассказывала моя кузина. Так что я не знаю, действительно ли ее муж был тем, кем она его считала. Может, она использовала это слово потому, что в те времена у нас еще не было слова «гомосексуал». Если мужчина не обзаводился семьей, вокруг все начинали шептаться, что он цзыбуюн. О женщине, которая не выходила замуж, так не говорили. Для женщин было другое слово, только я уже забыла, какое.

Так что Пинат стала женой-ширмой.

— Через год его мать заставила меня уехать и спрятаться на пять месяцев, — сказала она.

Мне нельзя было ни с кем видеться. А в конце этого срока свекровь представила всем новорожденного мальчика. Мне пришлось притворяться, что это мой сын. Но, признаюсь, мне никакого дела до него не было. У меня вообще пропал интерес ко всему, даже к красивой одежде, потому что она ничего не значит.

Я тут недавно прочла, что мы живем в мире, где нас окружает одна фальшь. Так вот, это точно про мою прошлую жизнь. А общество любит замазывать яркими красками гнилую суть бытия.

Ой! Когда она это сказала, мне показалось, что прозвучал революционный лозунг. Но со мной говорила прежняя Пинат, которую я знала с детства: гордая, упрямая, всегда стоящая на своем, но пользующаяся чужими словами и идеями.

— Как же тебе удалось освободиться? — спросила я.

— Помнишь девочку, Крошку Ю, которая училась с нами в одной школе?

Я кивнула. Конечно, я ее помнила, эту шаловливую девчонку, которая меняла местами нашу обувь, пока мы спали. Какой переполох воцарялся наутро!

У каждой девочки вместо пары была одна большая туфля, другая маленькая, или две левых, или две правых. Пока мы их разбирали, обязательно опаздывали на занятия. Ох уж эта девчонка!