Кухонный бог и его жена

11. ЧЕТЫРЕ РАЗРЫВА И ПЯТЬ ТРЕЩИН

Помнишь капризную молодую особу, с которой мы с Хулань вместе мылись? Так вот, это она нам рассказала, что случилось в Шанхае и куда полетели все самолеты, чтобы спасти Китай.

Она пришла в столовую, где мы все сидели возле радио. Мы уже знали, что наши мужья живы, и теперь слушали новости о победоносных сражениях, ловя каждое слово.

— То, что вам тут вещают, — горько бросила она, — пустой звук.

Мы все повернулись к ней. У нее были красные глаза, как у демона.

А потом она нам все рассказала.

Мужчина, который всегда занимал мужу место под вентилятором, погиб. Юноша, на которого накричал Вэнь Фу за карточным столом, тоже погиб. Вместе с мужем капризной особы.

— Вы думаете, что вам повезло, потому что ваши мужья еще живы? — говорила она. — Так вот, это не так.

Она рассказывала, как самолеты летели поздно ночью к Шанхайской гавани, уже заполненной японскими кораблями. Летчики надеялись на эффект неожиданности, но не успели они добраться до места, как им буквально на голову свалились поджидавшие их японские самолеты. Застигнутые врасплох китайские пилоты растерялись и стали торопливо сбрасывать бомбы. Они так спешили! И были так низко над землей, что в ту ночь бомбы падали на крыши жилых домов и магазинов, на машины на дорогах, на сотни китайцев. А суда японцев так и остались стоять в порту.

— Ваши мужья — не герои. А все те, кто погиб, и мой муж в том числе, умерли ни за что, — сказала молодая женщина и вышла. Мы так и остались сидеть в молчании.

— Откуда она знает, что было, а чего не было? — нарушила тишину Хулань, и в ее голосе звучала злость.

Она сказала, что счастлива, несмотря ни на что, потому что ее муж жив. Хотя бы эта новость была правдой.

Ты представляешь? Она позволила себе говорить о счастье перед всеми нами! Как она могла прилюдно расписаться в эгоизме?!

Но я не стала бранить Хулань за плохие манеры, попытавшись урезонить ее так, как сделала бы старшая сестра:

— Если эта женщина сказала правду, то нам нельзя забывать об этой трагедии. Нам надо сохранять серьезность и не позволять радости вскружить нам головы.

Хулань убрала довольное выражение с лица. Она даже приоткрыла рот, чтобы получше обдумать эту мысль. И я подумала: хорошо. Хотя она и необразованная, но быстро учится.

Но потом ее брови сошлись у переносицы, и все лицо потемнело.

— Этого я не понимаю, — заявила она.

Я попыталась объяснить еще раз:

— Мы должны думать обо всей ситуации в целом, а не только о собственных мужьях. Опасность еще существует.

— Ай-ай! Дамэй! — закричала она и прикрыла рот рукой. — Как ты можешь говорить такие плохие слова и отравлять нам всем будущее!

— Это не плохие слова, — настаивала я. — Я всего лишь говорю, что мы должны оставаться спокойными. Идет война. Нам следует оставлять свои чувства в сердцах, но сохранять голову холодной и ясной. Если делать вид, что опасности не существует, то как мы сумеем ее избежать?

Но Хулань уже меня не слушала. Она плакала и кричала:

— В жизни не слышала таких ядовитых слов! Какой толк в этих мыслях, если они привлекают плохие события?

Она не унималась, словно умалишенная. Да, я теперь припоминаю: как раз в это время наша дружба получила четыре разрыва и пять трещин. Это все Хулань, это она уничтожила гармонию между нами. Точно тебе говорю, в тот день Хулань показала свое истинное лицо. Она не была доброй простофилей, какой заставила нас всех себя считать. Эта девица могла метать слова острые, как ножи, которые так же глубоко ранили.

— Ты говоришь, что и нас скоро постигнет трагедия! Ты говоришь, что наши мужья умрут! — орала она. — Почему ты не можешь просто быть счастливой, дорожа тем, что у тебя есть?!

Ты представляешь? Она обвиняла меня у всех на глазах! Забрасывала вопросами, на которые мог быть только один, и очень нехороший ответ. Выставляла все так, будто я сказала что-то плохое.

— Я этого не говорила! — возразила я.

— Ты всегда стремишься к худшему.

— Никогда этого не имела в виду! — Опять эта ложь! — Сохранять серьезность не значит кликать беду.

— Если будет пять разных объяснений, — сказала она, расправив кисть и пошевелив пальцами, — то ты обязательно выберешь самое худшее. — Хулань с таким брезгливым видом оттопырила большой палец, словно отстраняла от себя сгнивший клубень.

— Неправда. Я говорю, что во время войны нашего счастья недостаточно. Оно ничего не стоит. Оно не может прекратить войну. — От злости я уже себя не помнила.

— А Чан Кайши говорит, что может прекратить войну, — кричала она. И что, ты теперь будешь говорить, что твои мысли сильнее Чан Кайши?

Две другие женщины, как и Хулань, смотрели на меня во все глаза, и ни одна не попыталась положить конец нашей ссоре. Никто не сказал:

«Сестры, сестры, вы обе правы. Вы просто не поняли друг друга».

Я видела, что слова Хулань уже запали им в головы, чтобы еще сильнее их запутать. Неудивительно, что они не замечали смехотворности ее утверждений.

Поэтому я ушла в свою комнату, напоследок бросив:

— Санлэ! Хватит, забудь об этом!

Даже сейчас, вспоминая об этом, я злюсь. Это потому, что она не изменилась. Ты же видишь сама. Она заставляет все вокруг выглядеть так, как ей того хочется. Плохое в ее устах становится хорошим, а хорошее — плохим. Она спорит с каждым моим словом. Она вечно выставляет меня неправой, и мне приходится спорить самой с собой, чтобы разобраться, что к чему на самом деле.

В общем, после той ссоры я была так сердита, что могла только сидеть на кровати и думать об издевательских словах Хулань. Я говорила себе, что это она все время несет вздор, это над ней за спиной смеются люди. Поняв, что больше не в силах об этом думать, я стала искать себе занятие. Открыв ящик, я вынула отрез ткани, который мне подарила Старая тетушка. Это был хлопок, который выпускала одна из наших семейных фабрик. Светло-зеленый в золотистый горошек, очень легкий, для воздушных платьев. Я уже придумала фасон, вспомнив наряд, который видела в Шанхае на одной беззаботной девушке.

Представив его себе, я стала кроить. Я воображала, как иду в этом платье, как все друзья восторгаются мной и шепчут, что мои наряды так же изысканны, как и мои манеры. Но вдруг в эту картинку вторглась Хулань, которая громко говорила:

— Слишком нарядно для женщины, у которой только что погиб муж.

И я тут же сделала ошибку: вырезала слишком большую пройму рукава. Вот как сильно я разозлилась! Что я наделала! Позволила себе быть невнимательной. И что еще хуже, позволила ужасной мысли осесть в голове.

Настолько ужасной, что раньше я бы и допустить не смогла, что задумаюсь о подобном. Но сейчас эта мысль вдруг появилась ниоткуда, и мне никак не удавалось от нее избавиться.

Я вновь и вновь видела перед глазами Хулань и слышала ее голос:

«Мне очень жаль, твоего мужа убили. Ему не повезло, он упал с небес».

— О нет! — взмолилась я. — Богиня милосердия, не дай ему умереть.

Но чем больше я пыталась отогнать этот кошмар, тем навязчивее он становился.

«Он мертв», — говорила воображаемая Хулань, иногда даже с улыбкой.

А я приходила в ярость и кричала, как овдовевшая «капризная особа».

Но потом я подумала, что мне стоит не кричать, а плакать, горюя о судьбе моего будущего ребенка, лишившегося отца. Да, это уместнее. Дальше мои мысли потекли в другом направлении: надо ли будет мне возвращаться на остров, в дом Старой тетушки и Новой тетушки? Может, и нет, если я снова выйду замуж. И я решила, что в следующий раз сделаю выбор сама.

Я бросила шитье. О чем я только думаю? Вот тогда я и поняла, что желаю Вэнь Фу смерти. Нет, тогда я его еще не ненавидела. Худшее было впереди.

Но в тот вечер в своей комнате я продолжала спор с Хулань. Иногда девушки ошибаются. И иногда эти ошибки можно исправить. Война может их исправить, и в этом никто не окажется виноватым, просто одно быстро будет заменено другим. Такое возможно.

И вот я закончила шитье, обрезала свободные нити и стала надевать платье через голову. Однако к тому времени мои грудь и живот уже начали расти. Надев один рукав, я поняла, что застряла.

Ах, ты думаешь, это смешно? Я застряла в платье, в этом несчастливом браке, в дружбе с Хулань. Сама не знаю, почему мы еще дружим? Как мы вообще способны вести общее дело?

Может, из-за того, что в те годы мы очень часто ссорились. Но ни ей, ни мне дружить было больше не с кем, поэтому мы каждый раз придумывали, как помириться. И поэтому мы все еще рядом.

В общем, вот что произошло после нашей крупной ссоры.

Через несколько дней после этого командование сообщило, что переводит нас в Янчжоу, где мы воссоединимся с мужьями. Мы услышали об этом за завтраком и мигом исполнились подозрениями. Нам подумалось, что вскоре там, где мы находимся сейчас, начнут падать бомбы.

— Должно быть, надвигается большая опасность, — предположила я, — поэтому нас отправляют отсюда.

Одна из женщин, Лицзюнь, сказала:

— Тогда нам надо ехать прямо сейчас. Зачем ждать еще два дня?

А другая, Мэйли, удивилась:

— А почему тогда Янчжоу? Там ведь тоже могут сбросить бомбы.

— Наверное, дело в том, что Янчжоу не слишком привлекательное место, — размышляла я вслух. — Этот город не нужен японцам, поэтому нам там будет безопасно.

Видишь, я всегда использовала логику. Я не говорила, что мне не нравится Янчжоу. Как я могла, я же никогда его не видела!

Но Хулань тут же встряла, чтобы со мной поспорить:

— А я слышала, что Янчжоу очень красивое место, и там много на что есть посмотреть. И известно своими красивыми женщинами и вкусной лапшой.

Я уже знала, что не увижу этих женщин, как и не попробую лапши.

— Я и не говорю, что город некрасив, — осторожно пояснила я. — Я сказала лишь, что он недостаточно хорош для японцев. Просто им и нам нужны разные вещи.

Мы переехали в Янчжоу в конце лета, через несколько недель после начала войны. Добирались по воде, потому что к тому времени многие дороги были перекрыты. Когда мы там оказались, я убедилась, что город именно таков, каким я его себе представляла: местом, которое никогда не понадобится японцам.

Наш новый дом находился всего в полудне пути к северо-западу от Шанхая, очень современного города, лучшего в мире. Тем не менее Янчжоу разительно от него отличался: старомодные хлипкие постройки, все жилые кварталы высотой в один этаж. Лишь самые значимые здания могли иметь два этажа. Кто знает, почему Ду Фу[10] и другие поэты старых времен воспевали Янчжоу? Мне казалось, что весь он слеплен из грязи и глины. Под ногами я видела только грязные дороги без покрытия, замызганные дворики и пыльные полы. На них стояли стены из глиняных кирпичей, увенчанные глиняными же черепичными крышами.

Военно-воздушные силы выделили нам именно такой домик, разделенный на четыре квартиры, по две комнаты в каждой, с общей кухней с четырьмя старомодными угольными плитами. Увидев это, мы пришли в ужас.

Но я, справившись с потрясением, сказала:

— Война требует жертв от всех.

Лицзюнь и Мэйли тут же кивнули, а Хулань отвернулась. Она принялась осматриваться, критикуя все, на что падал ее взгляд. Ткнув пальцем в рассыпающуюся стену, она воскликнула: