Всё, что у меня есть

— Так-то! — говорю я. — Высиживай теперь.

Сигри накрывает все яйца своим большим телом, затихает и воинственно таращится на меня своими крошечными черными глазками. Все остальные курицы нахохлились на насестах, за исключением беленькой, она сидит на земле, вытянув голову вперед. Прямо на моих глазах она поворачивается вокруг себя и делает кульбит, так что ее тоненькие лапки задираются вверх, потом неуклюже взмахивает крыльями и снова встает на лапы, покачиваясь. Перья в крови и потеках грязи. Я сажусь на корточки и протягиваю руку, она не обращает на меня внимания.

— Милая, маленькая Белоснежка, какая же ты была красавица, — приговариваю я, понизив голос и поглаживая жесткие грязные перья на ее спинке и груди.

Майкен и Фрёйя сидят на полу и играют на приставке, у Фрёйи раскраснелось лицо, щеки и подбородок пылают с мороза в домашнем тепле. Тронд Хенрик помыл посуду, теперь он лежит на диване с книгой, бокал и коробка с вином стоят на столике неподалеку. Он поднимает руку и машет.

— Иди сюда, скорее, скорее иди, — шепчет он.

— Одной курице что-то нездоровится, — говорю я.

— А что с ней такое? — спрашивает Тронд Хенрик. Он поглаживает мои бедра и притягивает меня к себе.

— Это та, беленькая, — говорю я. — Фрёйя еще назвала ее Белоснежкой. Остальные ее скоро совсем заклюют.

— Ну, может, тогда забрать ее? — спрашивает Тронд Хенрик. Я объясняю, что на этот счет сказала Анетта.

— Мы же не можем ее забрать домой, — говорю я.

— Сюда не можем, — соглашается Тронд Хенрик.

Девочки начинают меня раздражать, безжалостно двигая рычажками, они заставляют фигурку на экране бегать и прыгать из стороны в сторону.

— Но Сигри сидит в гнезде и высиживает новые яйца, словно ей за это заплатили, — улыбаюсь я. — Может, к Рождеству мы обзаведемся цыплятами?

— Цыплята к Рождеству, круто! — встревает Майкен.

— А можно нам какао? — спрашивает Фрёйя, не отрываясь от экрана.

— Но Белоснежке очень плохо, — продолжаю я. — Такое впечатление, что она скоро того. Она лежит, голову подвернула под себя, глаза закрыты.

Тронд Хенрик смеется.

— Какая же ты чудесная, — говорит он.

Я изображаю из себя цыпленка.

— Боюсь, нам придется ее прикончить, — говорю я. — Раз она так мучается.

— Прикончить? — изумленно приподнимается на локте Тронд Хенрик.

— Да, придется это сделать, — настаиваю я. — Не ждать же, пока она сама испустит дух.

— Прикончить? Ты совсем, что ли, с ума сошла? — ровным тоном говорит Майкен, всецело поглощенная происходящим на экране.

— Не хотел бы разочаровывать тебя как мужчина, — говорит Тронд Хенрик. — Но тебе не удастся уговорить меня это сделать. Я и осу-то не могу прихлопнуть.

— Но раз она так страдает.

— Только не я! — качает головой Майкен. — Я лучше буду вегетарианкой.

Тронд Хенрик улыбается и целует меня в шею.

— Тогда тебе придется самой с ней разделаться, — говорит он.

— Анетта в таких случаях не пользуется топором, — задумчиво говорю я. — Она держит курицу за голову и отрезает ее острым ножом.

— Мама! — вопит Майкен, теперь она уже отбросила в сторону пульт от приставки. — Ты что, действительно хочешь отрезать голову Белоснежке?

— Что? — поворачивается Фрёйя. — Моника? Ты что, отрежешь голову Белоснежке? Папа, Моника и правда отрежет голову Белоснежке?

— Успокоились все! — говорю я. — Никто никаких голов отрезать не собирается.

Я смеюсь, уткнувшись в грудь Тронда Хенрика, и чувствую, что он тоже смеется.

После того как девочек отправили в постель, я пересказываю Тронду Хенрику наш разговор с Элизой про Рождество. Мы лежим на диване, руки и ноги сплетены, мы поглаживаем друг друга, дрова потрескивают в печке.

— Я взяла работу домой, — говорю я, — так что мне придется кое-что сделать перед сном.

Тронд Хенрик поднимается и подливает вина в бокалы. Потом снова ложится и обнимает меня.

— Все идет к тому, что мы все должны собраться у Элизы и Яна Улава, — продолжаю я.

— Ну, здесь всем было бы тесновато, — говорит Тронд Хенрик. — И я не думаю, что мы с тобой до конца понимаем, что значит организовать празднование Рождества для огромной семьи.

Не знаю, что думать и что чувствовать. Во мне смешались горечь предательства и сладость утешения. Из-за того, что он перешел на сторону врага и в то же время непоколебимо стоит на моей стороне и, так сказать, составляет со мной единое целое. Потому что они же не враги. Я бы очень хотела, чтобы мы все любили друг друга. Тронд Хенрик делает глоток, отставляет бокал с вином и снова прижимает меня к себе.

— Кроме того, если здесь соберется много народу, мне будет трудно работать над романом, — продолжает он.

— Ты что, будешь писать в рождественские праздники, когда дети останутся здесь? — удивляюсь я.

— Я должен писать. Но я попытаюсь себя как-то ограничить.

— Я не хочу, чтобы ты себя ограничивал.

Единственный звук, который нарушает тишину в комнате, — дыхание Тронда Хенрика. Он уже объяснял мне, что работа над книгами — это то, что дает ему силы жить.

Я надеялась, что мы уберем старое кресло-качалку, которое стоит возле печки, и поставим на его место елку. Ниссе стоит на секретере. Рождественская звезда чуть покачивается в проеме окна. Тронд Хенрик целует меня и запускает руку мне под свитер. Я вспоминаю про текст, что мне нужно переписать, и о том, что, если мне действительно придется все начать заново, лучше оставить основную канву и позволить тексту сделать неожиданный поворот, но я понимаю, что основная канва начинается с самого первого слова. Но дело не только в структуре, Лене не нравится вся идея со снегирем и крошками печенья, ей вообще ничего не понравилось. Тронд Хенрик проводит большим пальцем по груди одному ему известным образом, который доставляет мне наслаждение.

Эрекция появилась у Тронда Хенрика только на четвертую из проведенных вместе ночей. В третью ночь он плакал от бессилия, и тогда мне пришло в голову, что ничего не выйдет. Но потом, в четвертый раз, он, хоть и выглядел хмурым, повел себя очень решительно. Не могу сказать, что мне сразу все понравилось, но и дискомфорта тоже не было, появилась, по крайней мере, надежда; я испытала облегчение и радость, и он тоже был рад и горд, хотя старался этого не показывать. Он напоминал Майкен в тот момент, когда она забивала гол.

Тронд Хенрик кладет руку мне на живот и скользит ладонью под пояс брюк и дальше вниз.

Но тут Майкен зовет меня из своей комнаты. Рука Тронда Хенрика замирает между моих бедер, когда снова раздается крик Майкен. Он отпускает меня.

Я поднимаюсь к Майкен в комнату, оклеенную розовыми обоями, на тумбочке у кровати горит лампа; я все еще чувствую руки Тронда Хенрика на своем теле, губы покалывает. В этой комнате никогда не бывает по-настоящему тепло. На письменном столе в разных позах и комбинациях застыли фигурки, раскрашенные пастелью; Майкен никак не соглашается убрать их оттуда, потому что тогда ей придется в следующий раз все расставлять заново. Она говорит, что не может уснуть. Я присаживаюсь на краешек ее кровати, двойное окно расписано морозными узорами.

— Почему ты не можешь уснуть? — спрашиваю я.

— У меня столько мыслей в голове, — объясняет она.

— О чем же ты думаешь?

Она смотрит на меня с потерянным выражением на лице.

— Я не понимаю, как могут существовать паутина и снежные кристаллы.

Я смотрю на нее вопросительно, она взирает на меня с тем же выражением.

— Я имею в виду, — продолжает она, — что вот такое… — она пытается показать пальцами, — ну что вот такое… сложное может быть на свете просто само по себе. Просто быть.

Я отвечаю, что в мире вообще много такого, что мы не в силах понять. Я провожу рукой по ее волосам, они жирные, надо завтра встать пораньше и вымыть ей голову. Ванна холодная и неприятная, с прогнившим пластиковым ковриком, и Майкен неохотно принимает душ.

— Что бы ты хотела получить на Рождество? — меняю я тему разговора.

— Я бы хотела на Рождество поехать домой. Это был бы самый лучший подарок.

У меня холодеют ладони. В этом ее желании так много сентиментальности, страдания, чего-то из классической литературы. И я чувствую, как замерзаю. Я качаю головой.

— Я не смогу тебе это подарить.

Она медленно отворачивается к стене и закрывает руками уши. Я наклоняюсь к ней и легонько касаюсь губами щеки.

— Пойду посмотрю, как там куры.

Тронд Хенрик лежит на диване, уставившись в потолок, я подхожу к нему.

— Ты думаешь про свой роман?

— Если бы. Я думаю только о тебе — о твоем теле, о том, какая у тебя грудь, какая кожа.

— Я хочу тебя, пойдем в постель, — шепчу я. — Но сначала надо покормить кур. А потом уже ляжем.

Градусник на оконном стекле в кухне показывает минус четыре. Снова пошел снег, укрыл землю толстым слоем в несколько сантиметров. Если он не прекратится, завтра нельзя будет выехать, пока не пройдет снегоуборочная машина. Когда я приближаюсь к курятнику по тонкому снежному ковру, равномерное кудахтанье становится все более отчетливым.

Летом, в конце июля обе девочки были здесь, мы построили каркас для курятника, и я вошла в дом, чтобы приготовить молочные коктейли. В кухонное окно ярко светило солнце, я двигалась по кухне из света в тень и обратно. Достала молоко из холодильника, поставила кухонный комбайн на стол, надела передник, который Майкен сшила для меня в школе на уроках труда. Я выглянула на улицу, бросила взгляд на троицу, расположившуюся у красной стены сарая, на пшеницу, которая из зеленой становилась желтой. Фрёйя что-то крикнула, Майкен передала Тронду Хенрику какой-то предмет, маленькую картонную коробочку. Тронд Хенрик натягивал сетку для кур на деревянную раму. Это было все, что я слышала, — тук-тук-тук. Я разрезала стручки ванили ножом и достала из них семена. Вдруг Майкен вошла в кухню и, когда увидела, что я взбиваю молочные коктейли, издала громкий животный крик. Тут же ее лицо, блестящее от пота, оказалось прямо перед моим. «Я обожаю жить здесь, мамочка», — выпалила она. И уже через секунду она убежала из кухни на улицу. А меня словно накрыло стеклянным колпаком, я стояла посреди кухни совсем одна, такая счастливая. На склоне за сараем было полно цветов, по краям канав на въезде — красный клевер, колокольчики, лесная герань и купырь, анютины глазки и незабудки и еще ледвянец.

Как ребенок я запрыгиваю обратно на диван к Тронду Хенрику, он обхватывает меня и замечает слезы в моих глазах.

— Курица умерла, — шепчу я.

Он прижимает меня еще крепче к себе и гладит по спине. Мы замираем, только языки пламени в печке двигаются, дрова едва слышно пощелкивают и искрят.

— Она лежала на спине на полу, — говорю я. — Она была еще теплая, когда я пришла.

— Так лучше для нее, — шепчет Тронд Хенрик.

Я глотаю соленые слезы и всхлипываю, медленно и сосредоточенно вожу большим пальцем по шее Тронда Хенрика. Мне так жаль. Теперь я уже плачу вообще из-за всего — из-за бедной покойной Белоснежки, из-за Майкен, из-за разговора с Элизой, из-за обеда с Гейром, из-за папы, который мучается от рака.

— Пусть это звучит по-детски, но для меня важно именно Рождество, — говорю я.