Генерал-адъютант его величества

Глава 13

Петр Христианович Витгенштейн, имея огромный жизненный опыт, сумел найти выход из рискованного положения — из «артиллерийского огня глазами». в котором он, как неожиданно самый слабый, скорее проиграет, — предложил пойти пообедать, чем полковая кухня пошлет.

При этом он требовательно посмотрел на полковника Савельева. Чувствовалось, что командир полка сейчас поставил перед жестким ультиматумом — или подыграть Главнокомандующему или немедленная отставка с тяжелыми бумагами. Еще в советскую эпоху так делали. Выпнут вежливо — нечего тут себе нервы портить. Ну а в Санкт-Петербурге распечатают служебный пакет, да прочитают характеристику Витгенштейна, так только и остается, что «повысить» до командующего какого-нибудь гарнизона в провинциальной Сибири. И чтобы на тысячи верст вокруг безлюдье…

Командир полка высчитал ситуацию ничуть не хуже попаданца. И в XIX веке умели играть в подковерные игры не хуже, чем в будущем. Гостеприимно картинно раскинул руки:

— Ваше императорское высочество, господа! Позвольте вас пригласить к столу полкового собрания. Рецептура не сложная, но весьма сытная. голодными вы отсюда не уедите!

Эк полковник, а все-таки промахнулся, малой, будет тебе от Главнокомандующего на орехи! Вот если бы ты пригласил на жидкую кашу размазню, да на остаток ржаных сухарей вдобавок, тогда бы ты потрафил своему фельдмаршалу. А то ведь действительно не голодный паек, хотя и столичным его не назовешь: на первое уха из стерлядки, густая, аж ложка стоит, на второе даренные копченые куры. Запить на выбор — французское шампанское, итальянские вина. На десерт кофе с ликером, торты и пирожные, фрукты. Вот ведь как!

Да после такого обеда говорить о скудном пропитании армии никак нельзя. Кстати, а ведь в самой Ставке питались как бы и похуже. Во всяком случае, даже цесаревичу суп подавали мясной, но жиденький, а бедную курицу делили одну на троих. Что Петр Христианович страдает желудком и на стол особливо не подавали жирное и острое, чтобы не нервировать старика? Или, что еще хуже, высокопоставленным гостям пытаются убедить о плохом положении в армии и еще под этим соусом пытаются выпнуть обратно в Санкт-Петербург? Ведь это уже даже не наглость, это чуть ли не революция, черт побери!

Андрей Георгиевич вкусно погрыз грудинку курочки, негромко отпил вкусное шампанское и с нехорошим интересом открыто посмотрел на Главнокомандующего:

Что же вы теперь нам скажите, фельдмаршал, какую еще нарисуете трогательную сказку об остром недостатке продовольствия в армии?

Цесаревич Александр, чувствовалось, тоже имел недовольные вопросы к фельдмаршалу. Но вот что было интересно, и Главнокомандующий имел какие-то вопросы хотя бы к местному хозяину, и это было не только недовольство к неподдержке фельдмаршала. Слишком уж была разница между двумя военными в чине и должности, чтобы оспорить какой-либо вопрос. Да, конечно, они оба дворяне и оба имеют определенную свободу слова. Но одновременно, один фельдмаршал и Главнокомандующий, а второй полковник и командир провинциального полка! А ведь это военные, господа, а не какие-нибудь штатские!

— Извольте объясниться, полковник, о вашем обеде! Вы питаетесь куда лучше, чем я в Ставке!

Недовольство фельдмаршала было видно невооруженным глазом, и Самойлов даже встал по стойке смирно, что, в общем-то, не требовалось, по крайней мере, в столице. За столом же! Хотя Макурин его понимал, даже не являясь военным и жителем XIX века. Недовольное высокое начальство всегда во все времена приводило к ухудшению положения подчиненных при чем прямо противоположено — чем больше недовольства, тем хуже положения.

— Ваше высокопревосходительство! — доложил он так, словно на плацу докладывал — громко и торжественно, — еще сегодня к завтраку мне бы нечего вам предложить, кроме постной каши на воде и в лучшем случае, по одному ржаному сухарю, а на аперитив — холодную кипяченую воду. Но буквально за несколько часов до вашего появления, когда мы имеем счастие вас лицезреть, из столицы прибыл большой обоз с продовольствием. Старший оного обоза представил мне предписание военного министра о долговременной службе именно с этой кампании. И что часть кормовых денег будет даваться на пропитание уже в столице!

— Да? — несколько удивился Главнокомандующий, с удовольствием глядящий на стройного полковника, — это что же, ваш полк такой особый, что единственный снабжается из столицы самим министерством?

— Не могу знать, ваше высокопревосходительство! — строго по форме доложил полковник. Действительно, командир полка — это не та шишка, чтобы ему сообщили о положении в Действующей Армии из столичного министерства.

Кстати, — подумал Макурин, — а ведь военный министр мог бы и написать какую-нибудь цидулку в Армию. А то уже как-то неудобно становится перед Главнокомандующим. Зиц-председатель Фунт становится, а не боевой фельдмаршал!

Впрочем, вскоре все оказалось нормализовано. Бюрократизм Николаевской эпохи хоть и был медлителен, но прочен. И любой приказ выполнял строго до последней Яти.

Еще в конце этого же обеда прибыл императорский фельдъегерь с самоличным императорским рескриптом. Витгенштейн сам распорол столовым ножом пакет, прочитал и удивленно хмыкнул. Потом отдал бумаги, но не цесаревичу Александру, а Макурину. Хотя он посмотрел мельком и сразу отдал цесаревичу. Это было то послание, о котором они обговаривали еще до отъезда из Санкт-Петербурга.

Предполагалось было, что официальные бумаги об уровне их полномочий привезет курьер. Ибо как-то неприлично наследнику престола и святому от Неба, министра и действительного тайного советника на Земле самим везти документы. Правда, договаривались было, что письмо будет от военного министра и как бы неофициально, а получилось от императора и очень даже официально. Но что делать, они же не знают обстановку в Зимнем дворце после их отъезда. Может быть, так было надо. Тем более само письмо было в формальной форме, но с неофициальном стиле. Николай, как бы вначале просто сообщал о том, что в армию приезжает его старший сын и небесный покровитель России святой Андрей:

— Милостивый государь Петр Христианович! — писал он, — для административного напора посылаю вам своего сына, цесаревича и наследника Александра, а также святого Андрея и действительного тайного советника Макурина.

«Эхма, — мысленно посетовал Макурин, — надо хоть прозвище какое придумать. А то ведь и сам не знаешь, о ком идет речь — об апостоле Андрее или о тебе грешном».

Во второй части письма, однако, император Николай довольно плавно перешел к официозу и уже просто приказывал:

— Исходя из существующего положения, святой покровитель Андрей среди них является старшим. Предлагаю вашему высокопревосходительству непременно помнить, что святой Андрей наш покровитель не только в этом свете, но и в том. Все предложения и приказы его преподобия обязательны, как мои личные.

«М-да, а про цесаревича Александра такое не написал. Странно, или имеется в виду, что титулы цесаревича и наследника уже само по себе говорят?

О, а вот о моей кампании:

— С сего года для улучшения снабжения и одновременно для сокращения расходов будет проведен эксперимент. Армия более не будет снабжаться сама путем покупки продовольствия на казенные средства. Специальная частно-государственная кампания будет доводить продуктов до полков, а платить будет министерство.

И уже в конце письма прямо приказывалось:

— Как только позволят погодные условия и состояние армии, ваше высокопревосходительство должны отдать приказ на наступление.

— Вот это славное письмо! — с удовлетворением отметил фельдмаршал Витгенштейн, — четко и понятно. С удовольствием буду выполнять приказы его императорского величества!

Можно подумать, что у тебя есть другие возможности, — саркастически хмыкнул Макурин. Потом передумал, посчитав, что Главнокомандующий имеет много прав и способностей для торможения движенияармии.

Между тем, Витгенштейн действительно ВЫПОЛНЯЛ, а не искал причины для дальнейшей остановки на зимних квартирах. Войска еще стояли на места, ведь молдавская грязь была страшна. Но, между прочим, интенданты получали продовольствие и снаряжения, командиры проводили первые пробные походы, небольшие пока. Солдаты стряхивали зимнюю вялость и, на сытном довольствии прямо-таки на глазах оживали. А кавалерия уже и начала воевать, обороняя основные силы армии и пробуя уколоть врага сама. Турки понесли заметные потери, и сильно утихли. Правда, и наши потери были и в убитых, и в раненых.

Погибших тожественно похоронили (их было трое), а раненых уложили в боевой госпиталь. Александр, честно говоря, больше для траты собственного времени, чем для лечения раненых, ибо цесаревич был не врач, а сановник, решил приехать к ним. Андрей Георгиевич, конечно же, поехал следом.

Точнее даже, он ехал в ближайшие дни обязательно, поскольку понимал, что его благословения, хотя и не лекарства, но обязательно помогут пострадавшем. Ведь больным его усилия очень даже помогали, так почему бы раненые не станут выздоравливать? Александру он говорить об этом не стал, и для всех окружающих это был приезд цесаревича и наследника Александра со свитой.

Сам цесаревич, тем не менее, так не думал, или, по крайней мере, подозревал, что реальность окажется другой. Но молчал, и Макурин ему в этом был благодарен.

Это была все же вторая четверть XIX века. Воевали люди давно и часто, а вот военная медицина развивалось еще слабо. В госпиталях размешались офицеры — дворяне, а простонародные солдаты были в полковых лазаретах. Разница заключалась в питание и быта, а лечение в обоих случаях было примитивно — остановка кровотечения, грубое хирургическое вмешательство, борьба с инфекциями.

Нет, определенная помощь все же была, но очень немного. И эффект тоже небольшой. Двадцать — тридцать процентов раненых выживало. С одной стороны, максимальный уровень — целая треть поступивших в госпиталь, а ведь туда попадали только те, кто сами не могли двигаться, с другой стороны, только треть раненых могли выжить. А две трети, несмотря на все усилия, умирали!

С такими пессимистичными мыслями Макурин вошел в госпиталь. Он был еще небольшой, даже точнее, работала только одна большая светлая палата, в которых располагались семь офицеров. И даже почти не стало шесть.

Александр, а значит, и свиту, у входа задержали (заболтали) врачи. Андрей Георгиевич все этим не очень не интересовался, служители им тоже не очень. Скромный штатский наряд. Не в мундире и не в вицмундире, и даже без наград, кому он был нужен?

А в палате, в которую они должны были попасть, царила печальная атмосфера. Около одного из раненых, молоденького корнета, почти хорошенького, если так можно говорить паренька, суетились трое служителей.

— Убираете? — не понял Макурин. Тяжелораненые (и тяжелобольные) не могли сами за собой ухаживать и нередко ходили под себя. Такова темная сторона деятельности медиков и с этим ничего не делаешь.

Один из служителей, уже пожилой, но благообразный, перекрестился и негромко сказал: