Во славу русскую

* * *

Марш по жаркой южной Малороссии, тем паче для плохо организованного воинства, вылился в жестокое испытание духа и воли командиров. Колонна растянулась на десятки вёрст! Ударь по ней татарская конница, не избежать бы беды. Однако день проходил за днём, но ни единого вражьего всадника, ни гонца о нападении на приграничные форты русская армия не увидела.

Засуха обезводила степь. С надеждой люди смотрели на облака, изредка закрывавшие солнце; ни одно из них не превратилось в тучу, одарившую дождём. Разве что по ночам выпадала роса, чуть увлажняя землю. Наверно, к северу и в лесах пока ещё была прохлада, здесь она исчезла начисто. Тележные колёса, копыта и солдатские сапоги разбили дорогу, истолкли её словно муку. После ночной стоянки войска начинали движение, проваливаясь в пыль на два-три дюйма.

Эта пыль превратилась в истинную казнь египетскую. Она клубилась столбом, висела облаком, оседая на одежде, обуви и на лицах толстым мягким слоем, забиралась в глаза, в уши, в ноздри и рот, забивала лёгкие, вызывая хрипящий кашель. Зелёные мундиры инфантерии и артиллерии, красные казачьи кафтаны, синяя форма кавалеристов, чёрные треуголки офицеров — всё стало одинакового серого цвета, как и масть лошадей.

Люди шли, обвязавши нижнюю часть лица платками и шарфами. А когда попадался колодец, у него каждый раз норовила вспыхнуть нешуточная драка, с трудом пресекаемая офицерами. Особенно худо приходилось арьергарду. Последние полки добирались к водопою, в котором спасительная влага вычерпана до капли, выпита до грязи. Доставка воды к колонне едва спасала людей от обморока, а лошадей от падежа.

В двенадцатом Пахом норовил принести мне каши побольше да с мясом, оттого я боялся — побьют его егеря. Сейчас же самым ценным призом стал котелок чистой воды.

Из-за неё, точнее — её отсутствия, даже самые горячие сторонники идти сразу к Перекопу замолчали, признавая правоту командующего. Вопрос в том только, как перехватить турецкую армию. От Ор-Капы до Днепра дорог мало, зато направлений много.

Покончив с делами, в том числе — не с самыми приятными, я отводил душу вечерами на привале, отписавшись домой. Донесения отправляются в Москву каждые несколько дней. Пройдёт неделя, может — полторы, и моя половинка прочтёт:

«Пишу вам, любезная Аграфена Юрьевна, поскольку выдалась свободная минутка. И разнежился я на горячем солнышке, ни в чем беспокойства не испытывая. Солнышко здесь такое, аж в глазах бело. Идем себе и ни о чем не вздыхаем, кроме, как об вас, единственная и незабвенная…»

Я чуть было не приписал «любезная Катерина Матвевна», спародировав письмо товарища Сухова из любимого фильма юности «Белое солнце пустыни». Груша его не смотрела и не догадается, не упрекнёт в бесчестном плагиате. Но — прервался. Пахом доложил, что меня просит к себе его высокопревосходительство, а сам кинулся счищать щёткой пыль с моего мундира.

Думаю, если бы имел походный вид, Паскевич вряд ли бы устроил мне разнос.

— Ужин со мной разделишь? Присаживайся! Поговорить решил с тобой в обстановке, так сказать, неофициозной.

— Благодарю, Иван Фёдорович, — я опустился на походный деревянный стул.

— Знаете ли, граф, с самого Малоярославца держу и не отпускаю наполеоновский трофей — повара Луи. Шельмец и каналья, зато готовит как Бог.

— Вот как? — носом, за последние недели не избалованным, я втянул тонкий аромат мяса и приправ. — Однако пленные должны быть возвращены…

— Не подозревайте меня в рабовладении. Содержание Луи таково, что не известно: он мне служит или я ему. Перед самой войной, признаюсь, прикупил я дворец Румянцева в Гомеле, он при фюрере государству отошёл.

— Знаю про сей дворец. Николая Петровича Румянцева казнило Расправное Благочиние в 1826 году.

Паскевич неприметным движением руки подал знак денщику, тот ловко налил вино в бокалы, отменно выученный прислуживать за столом.

— Да полно вам, Платон Сергеевич, прошлое ворошить. К тому же Румянцева, известного содомита, насколько я наслышан, повесили ещё и за казнокрадство. А только пятьдесят мне стукнуло. Пора думать о пенсионе и тихой старости. Что за дворец без истинно европейской кухни? Одно название. Дела без хозяина в Гомеле пришли в изрядное расстройство. Обустроюсь и перевезу туда Елизавету Алексевну с дочерьми и сыном. Не откажете навестить меня после войны?

— Почту за честь, ваше сиятельство.

— Вы ещё каблуками щёлкните, Платон Сергеевич! — развеселился Паскевич. — Лучше расскажите про парижскую жизнь. А я, знаете ли, только с седла Париж видел. У обывателя и завоевателя разный взгляд на вещи.

Понимая, что командующий читал и слышал про французскую столицу куда больше, чем про любой другой город мира, и лишь изучает меня, я вернулся воспоминаниями в счастливые месяцы, когда российские горести казались до поры до времени чем-то далёким и не касающимся меня лично. Пока не прочёл про казнь декабристов в Петропавловской крепости.

— Да, после смерти Александра Павловича страшные произошли события. Ныне принято его эпоху восхвалять, сравнивая с Республикой. Россия, которую мы потеряли, хруст французской boules… Увы! — денщик ещё подлил вина, Паскевич, сделав большой глоток, продолжил. — Покойный император возомнил себя великим стратегом, а русскую армию сильнейшей в Европе. Оттого опыт двенадцатого года и европейского похода мало учтён был, а введена сплошь показуха и бравада. Царя волновали парадный лоск, строевая выправка и послушание. Вы служили за океаном, а в России в то время генералы поделились на бдящих и стоячих. Не слышали? Самые бдительные не брезговали согнуться до земли, дабы проверить равнение носков инфантерии или копыт кавалерии. Некоторые же, тщась угодить государю, не жалующему складки на форме, строили отдельные мундиры «для приёмов» стоя, ибо при попытке сесть или согнуться трещали швы. Как говаривал один штабс-ротмистр, не служба, а одни экзерциции в экзерциргаузе.

Командующий повёл рассеянным взглядом, словно созерцая минувшее.

— Слава Богу, меня подобные нелепости обошли стороной, — вставил я для поддержания беседы.

— А Пажеский корпус, мой Бог, что там творилось! — вздохнул князь. — В дни несения службы во дворце воспитанники корпуса, одев поутру мокрые лосины, сушили их у печки на теле, а затем солдаты выносили юношей, вытянувшихся гвоздиком, и укладывали их в сани или на повозки. Так и везли во дворец, там расставляли как кукол в положенных местах. Главное — без единой складки на лосинах! Печально, что нелепо было в армии, трагично — что также во всём Отечестве. Декабристы и Пестель не могут иметь оправданья, но они вскрыли огромный гнойник, зараза от которого разъедала всю Россию.

Паскевич закурил трубку с длиннющим мундштуком.

— Я к тому это длинно рассказал, потому что русская история — зело извилистая и непредсказуемая. Кто знает, может лет через сто какой-то новый отечественный карамзин напишет, что декабристы — ангелы во плоти и борцы за прогресс, а монархия — суть реакционная и крайне вредная штука. Бумага стерпит любую глупость, не удивляйтесь, граф. Но мы живём сейчас, должны разбить турок и вышвырнуть их из Крыма.

— Вы так легко говорите об этом, Иван Фёдорович.

— Потому что знаю их. Османы сильны лишь при трёхкратном превосходстве в числе, сейчас и двух не наберётся. В артиллерии у нас преимущество, не считая бронеходов, они — тоже артиллерия, но подвижная и защищённая. Первую битву мы не просто должны выиграть. Я обязан сохранить армию достаточной силы, чтобы очистить Крым от нехристей. Тут, к сожалению, время против нас играет. Они подвозят подкрепления морем, а Черноморский флот совершенно расстроен. Хотя пару сюрпризов моряки обещают… Посмотрим!

От Паскевича я ушёл в противоречивых чувствах. Решимость и уверенность командующего подкупают, но не чрезмерны ли они? И что касается планов — по Бородино хорошо известно, что современные большие баталии никогда не проходят по заранее написанному сценарию. Можно расставить орудийные стволы строго по «Общим правилам для артиллерии в полевом сражении» генерала Кутайсова, а кавалерию и инфантерию в соответствии с наставлениями генерала Клаузевица, изгнанного из нашей армии Демидовым за германское происхождение. Далее же начнётся действо непредсказуемое. В нём, как любил говаривать штабс-капитан Николай Толстой из артиллерии моей бригады, как во всяком практическом деле — ничто не может быть определено и всё зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, и никто не знает, когда она наступит. Может, Паскевич и хороший полководец, но не Суворов он. Хотя тот же штабс-капитан и бригадный философ утверждает, что не только гения и каких-нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему во благо отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств — любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твёрдо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец.

— Что же вы предлагаете, Николай Ильич? — спросил как-то я у него, вытянув ноги на привале после того, как батальоны разбили лагерь на ночную стоянку.

— В первую голову — не брать пленных, — безапелляционно заявил тот. — Это одно изменило бы всю войну и сделало её менее жестокой. А то мы играем в войну — вот что скверно-с, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность — вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого телёнка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого телёнка под соусом.

У меня в голове перемкнуло… Клянусь всеми своими бронеходами, я уже слышал эти слова! Начал аккуратно расспрашивать артиллериста о семье, о детях. Тот охотно рассказал о жене, о её наследном имении в Тульской губернии, поместье называется Ясная Поляна, Бог пятерых деток послал Николеньку, Сергея, Дмитрия, Льва и младшенькую Машу.

Вот так совпадение! Пушкарь прочитал мне кусочек из «Войны и мира». Книга не написана ещё сыном его Львом Николаевичем, зато я знаю, откуда гений русской прозы нахватался престранных рассуждений «не брать пленных», так плохо вяжущихся с привычным толстовством. Эх, жаль, что «Войну и мир» учил только в школе и помню не очень, а до её написания в этом мире вряд ли доживу. Но если уцелею в ближайший месяц, всенепременно приеду в Ясную Поляну посмотреть на великого писателя.

А ещё где-то живёт Гоголь, с его «тиха украинская ночь…».

Да, тиха украинская ночь, чей покой нарушается лишь негромкими звуками отдыхающего военного лагеря. Глядя на звёзды, которые, быть может, через неделю увидят в степи одни только трупы сидящих вокруг меня солдат и унтеров, пока живых, я мягко возразил Толстому:

— В вас говорит горячность молодости, штабс-капитан. Не удивлюсь, если к зрелости и умудрённости опытом вы начнёте проповедовать иное — непротивление злу и насилию.

Разумеется, офицер не мог понять моего стёба.

— Быть не может! Простите, ваше превосходительство, а только странно всё это — покорность, непротивление… Клянусь, что никогда подобного вещать не буду. Вдруг, не дай Бог, последователи найдутся, слово какое придумают, «толстовство», например, — офицер даже фыркнул от неприятия им самим нарисованной картины. — Да и нет у меня склонности к писанию, разве что детям моим Бог даст талант… Нет, уж лучше на поле боя остаться-с, в обнимку с убитым мною османом.