Застенец

– Лицеист, ты невыносимо туп, невыносимо. Туп, как пробка из-под шампанского. Я говорю о настоящем воспоминании, которое сделало тебя тем, кто ты сейчас есть, а не детских шалостях. Ты знаешь, о чем. Просто боишься. Не хочешь признаться в этом. Посмотри на меня, прямо в глаза, и вспомни, когда ты по-настоящему боялся не жить?

Взгляд Будочника не пугал, скорее завораживал. Как эта крутящаяся черно-белая штука, гипнотизирующая тебя. Не знаю, как называется. И я вспомнил.

Мозг словно молнией пробило.

Это оно!

То самое!

Я стоял в узком коридоре между прихожей и кухней, с придыханием слушая, как кто-то ковыряется в замке. За окном крупными хлопьями идет снег. В туалете потрескивает лампочка. Играет на проводах свою симфонию ветер.

Но всего этого не существует. Только входная дверь, звон ключей и я.

И вот когда свет от подъездного плафона вырисовывает передо мной дорожку, когда открывается дверь, появляется она. В заснеженном пальто, красном берете с дурацким помпоном и тощим пакетом в руке. Раскрасневшаяся с мороза, растерянная и хмельная. Но этого я еще не понимаю.

– Тетя Маша, – с плачем подбегаю и обнимаю ее. – Почему ты меня бросила?

– Колюся, я же не бросала. Ты уснул, а я в магазин сбегала быстренько. Ты чего проснулся? Приснилось что?

– Мне приснилось, что меня нет, – всхлипывал я. – Что все вокруг есть, и папа, и мама, и ты, а меня нет. А потом… потом я проснулся. И вспомнил, что папы нет. И мамы. И тебя не было.

– Ну же, Колюся, не плачь, – присела на колени передо мной тетя Маша.

Обнимать ее холодно, но отпустить боязно. Поэтому я в одних трусиках и тоненькой майке прижимаюсь все сильнее. В глазах ее блестят слезы. От тети Маши неприятно и резко пахнет странным. Но я не отпускаю ее. Не отпускаю даже тогда, когда она поднимает меня на руки и несет в кровать. И даже засыпая, не отпускаю…

– Это был первый раз, когда она выпила, – сказал я срывающимся голосом, стараясь удержать эмоции внутри. – Точнее, первый раз, когда я заметил. А потом все пошло по наклонной. Это тот самый момент.

– Это тот самый момент, лицеист, – негромко сказал Будочник, осторожно поглаживая меня по голове. Будто боялся. – Ты большой молодец, лицеист. Посмотри сам.

Он шагнул назад, указывая на мои руки. И только теперь я понял, что на них будто надеты большие варежки. Сила объяла конечности и жаждала лишь одного – излиться в какое-либо заклинание.

Я легко соткал Глаз. Всегда было интересно, как это – смотреть сквозь предметы. Заклинание четвертого ранга, на которое у многих уходили годы, далось без всяких усилий. Напротив, мне почудилось, что форма обретает реальность намного быстрее, чем я наполняю ее силой. Как послушный пес, угадывающий заранее команду хозяина.

Ночной Петербург спал. Тускло светили фонари, дремали двое жандармов, бодрствовал только третий, замерли в беззвучной тишине и большая улица, и проулок.

Я ходил по комнате, глядя на ладони. Чего бы еще создать? И тут же получил сильный удар по рукам.

– Ты делаешь только то, что я говорю, – грозно процедил Будочник. – Уговора, что ты умрешь не было. Я еще не научил тебя всему, лицеист.

– Да я… я…

– Молчи, лицеист, и слушай. Ты нащупал свою точку вхождения. Она словно книга, которая постоянно лежит на полке. Придет время, и ты будешь знать, где именно она лежит. Сколько в ней страниц, сколько она весит. Ты научишься брать ее мгновенно, даже не смотря на нее.

– Почему учителя в лицее не говорили нам об этом?

– Учителя, – презрительно скривился Будочник. – Они глупы. Еще глупее тебя, лицеист. Считают, что дар это нечто сакральное. Сакральное-макральное. Дар должен проявить себя сам, – сказал он чужим тонким голосом, видимо, кого-то передразнивая. – Нельзя, нельзя, Григорий, насильно извлекать дар.

Он точь-в-точь, как тогда, при первой нашей встрече, испуганно закрыл себе рот рукой. Но быстро оправился и продолжил. Сначала робко, потом все больше распаляясь.

– Сколько магов сошли с ума, не в силах проявить себя, лицеист, сколько? Спроси меня, спроси. Я отвечу, отвечу. Сволочи!

Он затрясся, готовый разрыдаться, и неожиданно затих. Замер, словно был роботом и у него вдруг кончились батарейки.

– Я научу тебя. Ты научишь себя. Научишь всех. До кого только дотянется рука. Мы поможем друг другу лицеист. Мы им всем покажем. Ведь так, так?

– Так, – неуверенно пробормотал я.

– Замечательно, – обрадовался Будочник. – Теперь звенит звонок, ой, как громко, выключите, выключите. Все, прозвенел, урок окончен, все расходимся. Всем спасибо, до следующей встречи.

Он рывком, одним большим шагом приблизился ко мне и картинно ткнул в грудь пальцем. Не знаю, что произошло. Было это какое-то заклинание или он опять использовал силу напрямую. Но я парализованный упал на кровать, не в силах пошевелиться, а после услышал голос сверху.

– Твои каналы забиты дерьмом, лицеист. Дерьмом, прелой листвой и грязью. Их надо чистить, иначе ты так и останешься дерьмовым магом с дерьмовыми каналами. Отдыхай. Провожать не надо, я найду выход. И кулебяка, кстати, хороша, очень хороша.

Все звуки затихли, будто Будочник до сих пор стоял, насмешливо глядя на беспомощного меня. Но голова стала чугунной, тяжелой до невообразимости и поднять ее не представлялось возможным. Еще я чувствовал, буквально ощущал кожей, что он ушел, оставив после себя лишь крепкий запах сигарет. И только тогда я провалился в долгожданный и спасительный сон.

1. Голодаевский переулок – в нашем мире более известный как Каховский (прим. автора).