Филарет – Патриарх Московский 2

Глава 17

— А ты говоришь: «терпение». Знаешь сколько я этого терпения трачу в каждый приезд посольский? Сколько силы уходит на разговоры с этими хитрыми рожами? Сколько на письма силы уходит? Они же все просят и просят. Толку от их набегов на Крым никакого. Угоняют табуны конные, да овец, что пасутся в «гуляй поле», а пишут, что скоро Крым возьмут. Войска Крымского хана они, видите ли, не пропустят на Русь! И всё в братья мне набиваются, сучьи потроха! В один ряд встать со мной хотят! Читай-читай!

Фёдор развернул толстый рулон, состоявший из нескольких бумажных полотнищ, и прочитал.

'От Исмаиля Князя с человеком его с Кулчаном.

Всего Христьянства Государю, брату моему белому Царю всем Татарин Государя от Исмайля Князя многом много поклон. Мы здоровы есмя, а и ты б много лет здоров был. Как есми з белым Царем в дружбе и в братстве учали быти; и моя правда инако не бывала. Для дружбы з белым Царем одного отца и матери от старешего брата своего отстал есми. Белого Царя люди, которые здесь живут в Астрахани, меня оговаривати не перестанут. А придут к Асторохани рать, верь тому

А в Крым ежегод и зиме, и лете посылаю людей, и они Крымских людей не выпущают ис Перекопи. Только язь буду здоров; к Волге (крымская) рать не придет, верь тому. А Казы мирза с Крымским ханом за один, верь тому. То мое слово прямое. А язь другу и недругу в укоре учинился, потому что еси сего лета боярина ко мне не прислал. Не токмо что по-нынешнему, коли язь был в мирзах, и толды ко мне хаживали. И такова боярина ко мне не прислал.

И что ежегод присылал еси шуб и сукон, и того еси не прислал. И сего году братству знамя[27] то: боярина и что еси присылал еже год шуб и сукон; и ты б то и с прибылью прислал. А у меня голодных и нужных племянников моих и детей и слуг много. Не учини меня в укоре другом и не другом моим. Из дали слышим, что слугам еже год жалованья прибавливаешь, а мои племянники и дети и слуги все на твоей службе. И ныне что мне брату своему даешь жалованье свое, тоб еси прибавил.

Прислал бы четыреста рублев денег, и запас тот, которой присылал еже год, пришли. Да за Ургеньского Царя есми дал дочерь свою, чтоб други мои и недруги все ведали, и молвили б: дочерь де свою отпустил в том платье, что де прислал брат его Белой Царь. А у дочери у моей платья нет. Чтоб две шубы собольи с поволоками, да две шубы горностайны с поволоками, да две шубы лисьи с поволоками, да что еси присылал еже год шуб и сукон, и тоб еси без оскуденья прислал.

То братству знамя меж другов и недругов. Прошу того для, что есми от родного старешего брата своего остал тебя для. А которой боярин при тебе, а пригодитца тебе его дело и служба, и ты дей ему свое жалованье прибавливаешь. И ныне язь мышлю и до своего живота тебе добра хотети, и перед всеми своими племянники и детей своих лутчи тя хочю видети. Того для добра у тебя прошу с прибавкою, и где ни буди которой человек похочет на тебя ратью ити, и яз его до тебя не пущу, повоюю, да оттоле Мустофу мирзу отпустил к нам. Матерь его взял есми за себя. И Магмут мирзу отпусти. А братью его по твоим речем взял есми Исуповых Княжих детей, жены, их и детей отпустил бы еси.

Да чтоб еси прислал кречат, да ястреб, да сокол, было б мне самому чем от своих рук ловити, а пансырь Едигерев Царев мне самому пригоден, и тыб его взяв прислал ко мне. Да пришли Тягиляй и шелом.

Да велел есми Бекчюре всем женам своим по девке немецкой купить. И ты б Бекчюре поволил купить. А о сесь год по моему веленью купил был мне две девки немецкие, и тех дей у каменых ворот подговорили. И тыб их на зиме на подводах велел взяти. И ныне бы еси на новый год доброго боярина прислал, да многоб кун прислал. За Ургенчьского Царя дочь есми свою дал.

Пришли мне две шубы собольих, две шубы горностайных, две шубы лисьих, две шубы куньих. Все были с поволоками. Да что еси присылал мне ежь год шубы бели и однорятки, и того на оставь пришли. Да голодных у меня много учинилося. И язь теми деньгами проживаю; которые еси присылаешь мне еже год. Чтоб брат мой мне ныне прислал четыре ста рублев. Одных таки денег надобет мне однолично таки о денгах на крепко бью челом. Холопа своего Бекчюру послал есми о денгах да о хлебе. А денги б еси Бекчюре тамо же на руки дал. И что будет мне там годно, и он купит.

Фёдор прочитал письмо Исмаила и письма его детей. Ничего кроме назойливых «просьб», больше похожих на ультимативные требования «поминок», то есть — «дани», в письмах не было. Только дай, дай, дай.

— Я тебе, государь, один умный вещь скажу, только ты не обижайся, — сказал «советник».

— Ну, говори, — вздохнул Иван Васильевич.

Он знал эту фразу, произносимую «архангелом» с непонятным, как он говорил: «кавказским акцентом».

— Ты сам понимаешь, что они просто пользуются твоей добротой и твоей безысходностью. Ты у своих людей забираешь и чужим отдаёшь. Их требования понятны. Мор и глад толкают их в твои руки. Кони, овцы у ногаев действительно пали, хлеб они растить не умеют, межплеменная смута прервала караванные пути через Сарайчик и их земли, сами ногаи разбежались, брать подати не с кого. Исмаила, Магомеда и Уруса понять можно, но какой с них прок для нас? И, главное, что мы знаем, это то, что в самый трудный момент для нас они ударят нам в спину. Я бы лучше укрепил Астрахань, а Исмаилу поминки слать перестал. Тем более лошадей.

— Он, сука, моих аргамаков, что мне с Черкесии слали, у себя оставил и так и не отдал. Пали, говорит, аргамаки. И «пансырь Едигерев Царев» ему, видите ли «самому пригоден».

Царь в сердцах сплюнул.

— Ну, вот. Пользы от них, кроме вреда, никакой. Пусть лучше друг с другом рубятся, а недовольные к нам пусть идут.

— И как мне Исмаилу об этом сказать? — усмехнулся царь.

— Попробуй ни о чём больше не писать, кроме как о том, что тебе сейчас нужны его войска в Москве и в Ливонии. И не проси, а требуй. И вот увидишь, не придёт он к тебе. Станет писать, что боится, что Казы мирза его Сарайчик захватит. И ещё… Гони его от Волги. Он девять месяцев в голу у Волги кочует. Зачем? Затем, что грабит он посты твои и ближние городки. Пусть на свой Итиль уходит. Глядишь и мы до золота доберёмся. Я бы вообще его племянникам стал помогать. Они же тебе служат? Пусть воюют с Исмаилом и отсекают его от Волги.

— Да мы для того их в Астрахани и держим. Читаешь же, что Исмаил недоволен тем, что Юсуфичей[28] не выдаём ему и что они, де, коней его угоняют.

— Вот и правильно. Меньше корми Исмаила. Тут ещё, надо понимать, что те ногаи, которые убежали на восток и на юг, если здесь всё успокоится, вернутся сюда. И куда, думаешь, они пойдут за добычей и полонянами? Правильно! За Волгу! В Русь!

— Всё правильно говоришь, — покивал головой государь. — Но не рано ли нам от ногаев отказываться? Крымчаков кто держать станет? Ведь они и сейчас малыми юртами кочуют по Донским степям аж до реки Вороны.

— Поручи их твоим новым родичам Темрюкичам да Вишневецкому. Хочет Вишневецкий Крым брать, пуст берёт. Не посылай его воевать черкасские и каневские поветы[29]. Поддержи его лошадьми и снаражением. Разреши восстановить ему не только крепость Хортицу, но и по другим островам выше поставить остроги.

— Они тогда, когда от султана с Хортицы бежали все пушки там оставили.

— Не давай им осадные пушки. Наделай ручных мортирок, чтобы они могли их с собой возить, как пищали.

— Что за ручные мортирки? — удивился царь-государь.

— Приставь пушку, только такую маленькую, что можно одному человеку долго нести.

— Как пищали?

— Да, только ствол короткий, не больше шести калибров. Под гранаты можно, а можно под картечь. Причём, гранаты можно и не шаровые делать, а…

Фёдор встал с со своего «креслица» и подойдя к учебной доске, содранной из тонких, плотно пригнанных друг к другу, сделанных из морёного дуба досок и начертил мелом мортирку, размером примерно один к одному.

У мортирки не было приклада, а была гнутая дугой палка с острым наконечником.

— Этим острым концом втыкаем в землю, — показал и сказал Фёдор. — Сюда насыпаем порох, пыж, метательный заряд и пыж. Как в пушке. Поджигаем и она стреляет. Это для пеших порядков. Остриём можно колоть, как пикой. Мортиркой бить, как дубиной. Для конных делаем приклад с квадратным вырезом, вставляемым в луку седла. Но лошадей нужно учить к выстрелу.

— Эти, что на кривой палке можно с крепостных стен свешивать и вниз стрелять, — поддакнул царь-государь. — Ладно ты придумал. Делать уже начал?

— Начал, государь. В кузнях, где пряжки для ремней льют, там и мортирки.

— Молодец. Покажешь?

— Покажу. Поехали к стрельцам! Они каждый день тренируются. Сам пальнёшь! Тебе понравится, государь. Забавно.

— Забавно? — устало усмехнулся царь. — Не до забав сейчас. Письма Исмаилу и его мирзам отписать надо, а ты спутал мысли мои. Сейчас и не знаю, как отвечать.

Иван Васильевич снял шапку с диадемой и почесал слипшиеся от пота тёмно-русые седеющие волосы.

— На, подержи, — сказал он, передавая Фёдору один из символов царской власти. — Или положи на сундук. Давай скинем платье сие?

— Может обрядников позвать? — засомневался Фёдор. — Негоже мне к царским одеяниям касаться. Зря ты их прогнал, государь, обрядчиков.

— Взбесили меня эти сучьи дети. Ведь кто они такие? Послы без роду без племени! А за столом ведут себя, словно дети царские и сами мирзы. Мне со стола, что я им накрыл, еду передают! Убил бы!

— Так и убей. Как им приказали, так они себя и вели. И об этом напиши Исмаилу. Напиши, что именно он научил послов оскорбить тебя. Поведение посла, оскорбляющее принимающую сторону служит «казусом бели», — Фёдор, увидев вскинутую левую бровь и непонимающий взгляд царя, пояснил. — Поводом для войны. Это — по-латыни.

— А что? — задумался государь, продолжая чесать вспотевшую голову. — Может быть ты и прав. Только, давай, ты сам письма напишешь? Сможешь?

— Да и напишу! Делов-то, — скривился Фёдор и, посмотрев на царя, спросил: — Сейчас писать?

— Сними с меня эти одежды, Федюня. Взорпрел весь.

Фёдор, кряхтя и тихонько матерясь, расстегнул на платье крючки и пуговицы, потом стянул его с государевых плеч и заозирался глазами по палатам в поисках места, куда сложить одежды. Обрядники приходили со специальными крестообразными «вешелами», на которые надевали рубаху, драгоценные бармы[30] и шапку с диадемой. Кроме писцового пюпитра ничего подходящего Фёдор не нашёл и развесил одежду прямо на него.

Царь хмыкнул.

— А писать письма, где будешь?

— Может не сейчас? Обдумать надо. Ведь по-старому писать надобно, а я уже и отвыкаю.

— А сейчас что делать станем?

— Пошли в баню, а? Ты в царской одежде ещё больше вспотел.

— Воняю? — усмехнулся царь-государь.