Филарет – Патриарх Московский 2

Глава 19

В 1580 году Иван Грозный всё-таки издаст указ об изъятии земель у церкви. Не всех, правда, земель, а лишь тех, что монастыри захватили вопреки решению стоглавого собора с 1950 года. Через четыре года, в 1584 году, царя Ивана Васильевича убили. Может быть по этой причине, а может Годунов возжелал править с сестрой своей воедино. Но «попаданец» ни изучая историю по источникам, ни находясь в «реальном времени», так ещё и не понял ни причины опричнины и намечающихся репрессий, ни причины гибели царя и кому это было надо.

Вполне возможно, что Шуйским, давно подкрадывавшимся к трону, ослабившим царскую власть неразумными деяниями и захватившим трон в конце концов. Однако предпосылок этому Фёдор тоже не видел.

Сейчас в царёвых «любимцах» ходили: Фёдор и Алексей Басмановы, Малюта Скуратов-Бельский (детей мужского пола не имел), Фёдор и Василий Колычевы, Захарьины — родственники бывшей царицы Анастасии.

Хотя и были они царёвыми «любимцами», но меж собой не ладили до мордобоя, а потому вместе не собирались. Царь предпочитал с ними общаться наедине и уж точно без «попаданца».

Ещё был некто Андрей Яковлевич Щелкалов, дьяк и посольский пристав. Тот тоже частенько появлялся при дворе и шептался о чём-то с Иваном Васильевичем. Щелкалов, кстати, по словам царя, тоже недолюбливал, как и Фёдор, англичан. И, что интересно, с Щелкаловым «сношались» все «любимцы» царя. Такую информацию выдала Фёдору его тайная служба наружного наблюдения после взятия дьяка в «работу».

— Слушай, Иван Васильевич, я тут тебе про ариан распинаюсь, а, честно говоря, не знаю, какого символа веры ты придерживаешься. Не посчитай за дерзость, поясни…

Государь вдруг потупил глаза и зарделся, как «красна девица». Внутри у Фёдора похолодело.

— «Не уж то я и тут прокололся? — подумал он. — Вот я дубина!»

— А ты, Федюня? — вопросом на вопрос «ответил» царь.

— Мне, государь, если по правде, всё едино. Там, откуда я прибыл, православие зиждется на Никейском символе веры. Оттого и здесь я следую ему.

Царь открыл было рот, но «попадданец» продолжил:

— Однако здесь я, что-то растерялся. Признаться, мне совершенно непонятно, как можно в каждом храме служить по-своему чину. Я же осознал себя здесь только прошлой весной — ещё года не прошло — во многих церквях не был, но слышал, что и крестят младенцев по-разному, и покойников отпевают по своему. В большинстве деревень, что в лесах стоят, православных храмов то и нет, а те, что стоят, те совсем не православные. На некоторых и крестов-то нет. Сам видел.

Царь тяжело вздохнул.

— Вот то-то и оно, Федюня. Нет единства в нашей вере. От новгородской ереси жидовствующих едва отбились. А ведь сия ересь глубоко не только в народ ушла, но и по княжеским хоромам схоронилась. Многие знатные семьи её приняли. Даже дед мой — по первой жене прадеда — Иван, что звался Молодой, и бабка Елена — жена его — даже в темницу Царём Иваном посажены были за сию ересь. Да и сейчас многие знатные семьи чтут веру жидовинов, скрывая её за арианством.

Царь посмотрел Фёдору прямо в глаза, тот отвёл.

— Я не жидовин, Федюня, но тоже не принимаю никейский символ веры. Скурвились византийцы тогда, попав под влияние «папы», а потом на Флорентийском соборе вообще вошли в унию с Римом. И в Руси сейчас не греческая, Федюня, а русская вера.

— Плохо понимаю я в этом, государь, — признался Фёдор. — Понятно, что верить в то, подобен Христос Богу, или Он с Богом единосущен — разница огромная. Но ведь, кто правду сию знает? Церковники? Вот уж нет! Только Бог один! Двумя перстами или тремя молиться… Тоже сие, по моему, — от лукавого, что христиан и русский народ запутать и разобщить хочет.

— Вот и я о том им толкую. Думаешь, что с Сильвестром и Адашевым разругались? Уморили они меня своими нравоучениями.

— Да уж… Тяжела ты шапка Мономаха, — только и смог сказать «советник». — Сколько бед и забот! Ах, спаси Аллах!

Мысленно же Попаданец запаниковал. Он представил окружающие Ивана Васильевича проблемы и его окутал настоящий ужас. Ему захотелось куда-нибудь убежать и спрятаться. Да хоть в ту же Литву или Польшу. Или в Швецию? А может уехать в Османскую империю принять ислам стать там визирем? Говорят, шах ценит грамотных людей. Или в Британию? Ведь звал же Дженкинсон. Получить баронство… Не-е-е… Этим веры никакой нет. А может рвануть в Америку? Через Испанию… Или в Индию через Персию. «По крайней мере здесь во дворце мне находиться совершенно расхотелось», — думал, дрожа от страха, Михаил Трубецкой.

— А ты думал, — вздохнул Иван Васильевич. — Тут ещё Анастасия преставилась. Раньше обнимет меня, прижмёт к груди, погладит по голове… И легче становилось. Страх уходил, а сейчас? Кому я нужен? На кого опереться? Все только и алчут: дай, дай, дай! А где взять? У кого забрать? Нет землицы! Нет людей! Вот и доносят они друг на друга, да грабят, грабят, грабят. Аки волки! Да ты ещё…

Фёдор удивлённо «вскинулся».

— То — не так, это — не так, а как сделать чтобы стало «так», не говоришь. Ты даже не говоришь, за что я народ то казнил? Или казню… Тьфу, дьявол тебя забери! Про Новгород — понятно. Снова, небось, к Литве, или к Шведам захотят примкнуть. А здешних-то за что? Неужели за ересь, да татьбу на власть царскую?

— О том история умалчивает, — вздохнул «советник», продолжая размышлять, куда бы ему удрать от царской милости и от царских хлопот.

«Вот так и Курбский со товарищи… Подёргались-подёргались, как „дурилки картонные“ на верёвочках, и сбежали туда, где поспокойнее. Где можно пасквилями о власти российской себе на хлеб с маслом зарабатывать. Ничего с веками не меняется».

Фёдор, поняв, что надо подумать о том, что делать и как быть дальше в спокойной обстановке, обратил внимание на ожидающий ответа взгляд царя, вздохнул и развёл руками.

— Один лишь совет тебе могу дать, памятуя Марка Аврелия: «делай, что должно и будь, что будет».

— Так, что должно-то? — воскликнул царь-государь. — Что должно⁈ Что ты мне всё словесы свои словно кружева плетёшь! Уже голова кружится! Что должно делать?

— Всё просто, государь. Первое — готовиться к взятию Полоцка. Надо его взять так легко, чтобы даже твои «друзья» навроде Курбского удивились. Второе — дай приказ опекунам наследника Ивана собирать свой двор в Александровской Слободе. Это дело нескорое. И ещё, государь… Я тут посчитал. Знаешь сколько при твоём дворе народу числится?

Царь покрутил головой.

— Больше двух с половиной тысяч. И у каждого оклад, и каждому сукна отмерь, да зерна на прокорм, а то и земли. А сколько ты жалования платишь «своим» людям, знаешь?

Снова вращение шеей.

— Около пятисот тысяч рублей ежегодно.

Царь округлил глаза.

— А ты, государь, никогда отчёта у казначея не требовал?

Вращение шеей.

— Адашев управлял. Я не брался за сию справу. Не царское это дело, деньги считать, — важно выпятив губу, произнёс государь. — Да и сам видел, что сосчитать, до придумки тобой новой цифири, бюджет было невозможно.

Царь произнёс слово «бюджет» очень уверенно.

— Ну, сейчас-то носят тебе отчёт о финансовых результатах? — спросил «советник».

— А кому носить-то? Мишку Головина ты в узилище заточил, а ни Курцев, ни Сукин в той цифири мало, что понимают. Может вернёшь Михайлу Петровича?

— Может его лучше в Слободу забрать? За одного битого двух не битых дают. А он зело битый. Покаялся. Против тебя злого не помышлял, казну не грабил, а то, что с англичанами торговлю вёл, да морочил им головы, так тоне особый грех. Казне от того только польза была. Да и помог он нам с англичанами.

— Возьму, конечно. Давай, отпускай. Пусть учит моих казначеев бухгалтерии.

— Ты про Адашева упомянул… Где он сейчас?

Царь посмурнел.

— Сгинул Алексей Фёдорович в прикавказье. Сверзился в пропасть. Вместе с конём.

— Да ты что⁈ — удивился Фёдор. — Сам?

Царь хмыкнул.

— Конь выстрела пищали испугался, скакнул и в пропасть.

Тут пришёл черёд хмыкнуть Фёдору.

— Кто и зачем стрелял даже не спрашиваю. Тело хоть достали?

— Зело глубокое ущелье, — улыбаясь ответил царь. — Не мог я стерпеть хулу его. Лаяли они меня с Сильвестром обидно. Пойми меня Федюня. Не смог простить. Грешен и о том молюсь еженощно.

— За что хоть лаяли? — спросил спокойно «без сердца» Попаданец.

— Так, за символ веры и лаяли. Да за то, что я пытался запретить разрешительные и поминальные грамоты.

— А-а-а, — понятливо закивал головой «советник». — Русские индульгенции. Папская ересь. Вот оно жидовство в полной красе, а они ересью жидовствующих древнее арийское учение, прославленное ещё Сергием Радонежским, зовут. Всё смешалось в головах у ваших церковников, и огнепоклонство, и жидовская кабала. Прямо беда какая-то.

— Вот и я говорю, — тяжело вздохнул царь.

— И не погонишь ведь поганой метлой сих церковников. У них и армия своя «нехилая»: стрельцы, пушки. На Полоцк позовёшь полки Митрополичьи?

— Думаешь, надо?

— Думаю, надо, государь. Пусть выводят рати свои «конно, сбруйно и оружно», зелье, пули и стрелы тратят, провиант, раз в казну ни копья не дают.

— Так не пойдём, же дале никуда.

— Пусть на Западной Двине крепостицы ставят. Да, кстати, я тут вспомнил. Когда-то давно я прочитал про то, как русские обороняли от поляков город Вильно. Было это… Э-э-э… Вернее, будет это буквально через сто лет. Воеводой в том осадном сидении, что длилось без малого полтора года, будет некто Мышецкий Даниил Ефимович.

— Вильно⁈ — удивился и обрадовался царь. — Значит мы Вильно возьмём?

— Ну, сейчас вряд ли. Может и возьмёшь, но в той истории, что знаю я, много полков положишь, но ни Вильно, ни Витебск взят так и не будут. После тебя цари возьмут. Через сто лет от сих пор. Тогда Польша сильно ослабнет в войнах. Так вот. Этот Мышецкий…

— Знаю я таких князей сызмальства, — снова перебил Иван Васильевич. — Их было четверо братьев — знатные воеводы — и у них в Новгородском уезде около пятидесяти деревень. Сейчас их двое осталось. Данила Иванович в Твери вторым воеводой, а Семён в Новгороде третьим воеводой. Но сыны у Данилы подросли. Да и племянники у него Борисовичи, все как один — вои достойные. А что с ними не так?

— С ними, государь, всё так. Очень достойное семейство, эти Мышецкие. Вот на кого я бы опёрся. За царя и государство судя по Даниилу Ефимовичу сражались яро и, главное, неподкупно. Сколько раз за полтора года осады его пытались подкупить и соблазняли различными благами. Аж сам король польский приехал к стенам крепости и сулил богатства и почести, но не сдал Мышецкий Вильно. Предали его. Оставшиеся в живых соратники — восемьдесят из пятисот человек — скрутили Мышецкого, когда он готовил замок к самоподрыву, и открыли ворота. Польский король приказал отрубить князю голову, но сперва его пытали, заставляя отречься от русского царя.

— А кто тогда царь был? — спросил Иван Васильевич.

— Так, это… Алексей Михайлович Романов.

— Из твоих, что ли? — нахмурился царь.

— Внук, — потупил глаза Фёдор и снова вернулся к Мышецким. — А другой его потомок — уже ближе к нашему времени — не захотел присягать на верность шведскому королю, бросил земли под Новгородом и переместился в другую свою вотчину — Пудоссскую гору Обонежской пятины.