Генерал-адъютант его величества

Императору, в отличие от штатского святого, было все интересно. Он пытал министра весь долго (очень долго на взгляд Макурина) и, наверняка, допытывался бы еще, но унылый вид министра религий и животрепещущие его новости его достали и он все же отпустил Долгорукого чуть раньше, чем всегда. Кивком поздоровавшись с Макуриным, тот быстро ушел. Не то, что спешил или пытался убежать от вопросов, просто император не любил, как военный, когда в рабочие моменты начинали медлить. Он любил так: пришел, доложился, ответил, если надо, на вопросы, ушел. Не девушка ведь, нечего протираться около мужчин.

Разговор со святым Николай начал с августейшего выговора:

— Андрей Георгиевич, вы, как государственный муж высокого класса и почти Романов должны все это знать и любить. Даже то, что вы не касаетесь напрямую.

Монарх, стоя очень рядом, смотрел в упор на этот раз злыми глазами. И Макурин почувствовал, как коленки у него явно подрагивают. Он попался под знаменитый «взгляд императора Николая I». Иными словами, взгляд василиска. Говорят, что жертвы этого расстрела глазами падали в обморок. Немолодые мужчины, убеленные в сражениях сединами, теряли сознания, как невинные девушки.

Историки потом не верили, особенно в советском ХХ веке. Ага, они бы сами оказались в этом положении, он бы посмотрел на них! Такой детина около двух метров смотрит! Уж куда попаданец с большим опытом и самообладанием и тот заметно зашатался. А местные аборигены падали бы пачками.

И последних сил он перекрестился. Бог ли помог, или мышечная привычка сыграла, но ему стало легче. Он даже возразил:

— Государь, по своему положению, дарованному Господом Вседержителем, не должен я влезать в дела государственные, в том числе военные.

— Нет, а ты слышишь, Сашка, — так он называл цесаревича «при своих», — он еще мневозражает. А у самого, наверное, поджилки трясутся? Трясутся ведь?

Трясутся, ваше величество, — признался Макурин. Николай снова смотрел на него вблизи, но уже не злым, а веселым взглядом, и сопротивляться было легче. Он даже возразил императору: — но святость моя не позволяет заниматься совсем уж земскими делами. Господь не велит!

Богу возражать было не с руки даже всесильному на Земле императору, и тот с некоторой досадой спросил его:

— Но, наверняка, что-то можно? Министром ведь ты стал. Или тоже считаешь, что это не земное? Дескать, пусть люди мараются на Земле, а я буду восседать на небе?

— Господь с тобой, государь, — опять перекрестился Макурин. Николай снова злился и это могло кончится очень нехорошо в первую очередь для самого попаданца, а потом как-нибудь и для самого монарха. Бог Всесилен и очень Могуч. И он не зол, но весьма памятлив и все знает и может. Вряд ли он простит даже самому помазаннику Божьему такое надругательство над своим святым.

На это случай у него было одна возможность, и он о ней не забыл. Перекрестился, обратился к Господу Богу на иконе:

— Господь Наш Милостивый, но Грозный, помнящий о наших всевозможных грехах, но прощающих их по возможности!

Андрей Георгиевич был по прошлой жизни не то что бы атеистом, но уж не религиозным деятелем. Но вот как-то вспомнил с некоторыми купюрами одну молитву — обращение к Богу. Прочитал.

Император заметно затишел, из него выглянул не суровый всесильный самодержец, а немолодой человек со своими проблемами. Он перекрестился, вздохнул, признался:

Погорячился я что-то. Давай сначала и потише. Разговор уж очень важен. И Сашка пусть послушает, — кивнул Николай на цесаревича, — ему ведь тоже потом с тобой работать, будучи императором.

Макурин кивнул. Грех, разумеется, так вести себя, но Николай должен понимать и всегда помнить он не только земной поданный, но и имеет небесного покровителя. То есть каждый человек так, но он к тому же и разговаривал на Небе с Богом!

— Государь, — просил он императора, — я попрошу вас не входить в крайности. Я как бы нахожусь посередине — с одной стороны, я земной человек со всеми его радостями и обязанностями. У меня есть любимая жена Настя, которую вы хорошо знаете, возможно скоро будет сын, — многозначительно сказал он, — наконец, вашей милостию я министр с всеми правами и тяготами.

Но с другой стороны, Господь Бог даровал мне священную возможность, находясь на Земле быть частично на Небе. И я с этим ничего не могу сделать. И вы тоже, ваше величество, это понимаете, раз сделали меня министром именно религий.

— Ха! — воскликнул император, протестуя, но затем нехотя признался, — да, в этом что-то есть логичное и правильное.

— Поэтому, — подчеркнул святой, — я не смогу быть полностью земной, хотя и не оторвусь от здешних обязанностей. Более того, государь, отвечая на ваш молчаливый вопрос, — как российский поданный я буду защищать свою страну, пусть и не с огнестрельным оружием в руках.

Кажется, в этом важном, но весьма трудном и, надо сказать, неожиданном разговоре все было сказано, пусть и не бесповоротно, принципиальные точки поставлены. Николай кое-чего добился, хотя и не во всем, но тут уж Макурин не мог во всем уступать. Однако, надо было переходить к сегодняшним событиям, а то вопросы бытия были слишком философскими, а, значит, почти бесполезными. А, может быть и нет, но все равно текущую жизнь ни решали весьма неэффективно.

— Ваше величество, — круто повернул Макурин их разговор, так как делал это до сих пор только сам монарх, — я предлагаю от глобальных проблем бытия перейти к более мелким событиям сегодняшнего дня.

— Э-эх, — уже тяжело вздохнул Николай и нехотя согласился, — свидетели, приехавшие из улиц города, говорили разное, даже до очевидной глупости. Ты что мне скажешь?

— Хм, — решил немного подурачиться попаданец, — я открыл большой магазин с многими значениями. Как вы от меня и потребовали, мое имя нигде официально не прозвучало. Хотя приказчики и знают, кто настоящий хозяин, но публике, как и властям, представлен другой человек, мелкий дворянин Петербургской губернии Тягилев. Это, государь?

— Мнэ-э, — потянул император, — боюсь, что нет. Это будет больше интересно моим жене и взрослой дочери. Мне же более важно, что произошло у Синода. Говорят, был народный бунт, полиции пришлось вмешаться. Объяснитесь, прошу вас, как наиболее значительное лицо.

Андрей Георгиевич сразу же посерьезнел, даже посуровел. Нехотя сказа:

— Сегодняшние события стали, на мой взгляд, дурным примером нашего разговора о роли Неба на Земле. Святой, то есть в данном свете я, появился и даже в России, но среди простых людей не появился. И люди волнуются — где все яркие чудеса и, можно сказать, фокусы. Власть попрятала или святой ненастоящий? Вот и волнуются.

Макурин поморщился, как бы беря в свидетели императора с сыном. Добавил, болезненно кривясь:

— У Синода же так себе. Какой там народ — несколько сотен, а может тысяч баб с детьми, тьфу!

«Однако же в феврале 1917 года как раз они стали детонатором, взорвавшем могучую империю, — подумал Андрей Георгиевич про себя, — впрочем, это не их дело. К этому времени Николай и его сын давно уж будет мертвы и даже истлеют в своих саркофагах».

— Что же касается бунт, то это на совести говорящих. На мой взгляд, в самом худшем случае — бабья говорильня. И полиция там не смогла проявиться только из того, что ее не было. Да ваше величество, — ответил Макурин на удивленный взгляд Николая, — разве можно тремя полицейскими разогнать огромную толпу баб. Тремя мужиками можно суметь разогнать трех баб, не более.

Тут все собеседники невольно улыбнулись, даже император, пусть и неохотно. Ведь все они знали, каковы женщины добры и ласковы поодиночке и как злобны и свирепы большой толпой, да еще с детьми под ручку.

— А так, я прочитал им проповедь, немного поговорил, и они мирно разошлись, — закончил рассказ святой, — а если мне не верите, то можно потребовать допросить исправника с двумя полицейскими.

Даже некоторое недоверие со стороны императора с цесаревичем тут же исчезло. Ведь полиция XIX века была действительно полицией, нацеленной на разгон бунтов. И врать напропалую им было совсем не с руки.

— Я, ваше величество, разговаривая около Синода с простыми людьми, понял, что это будет настоящий долг и перед вами, — уважительно поклонился он перед императором и немного выше перед цесаревичем, — да и перед простым народом. Сам взбаламутил своим появлением, сам должен и утихомирить.

Андрей Георгиевич вопросительно посмотрел на императора, словно передавая ему всю ответственность.

Николай помедлил, раздумывая. Нет, ответственности он не боялся. Безграничная власть всегда соседствовала с огромной ответственностью — за годы правления он к этому просто привык и считал обычно объективностью. Он пытался понять, прав ли его министр, а вместе с тем и святой, четко отодвинув в сторону государство и даже его, императора!

Как министр он, безусловно, не прав. И хоть и не виноват, то хотя бы ошибается. И его императорская воля требует исправить его деятельность и, если надо, то наказать, чтобы лучше понял.

Но вот как святого он его никак не понимал и, честно говоря, не знал. Может так будет хорошо, может быть плохо. Он ведь не Небожитель, не может четко прослеживать будущее. То есть ехать ему надо, он уже представлял, что творится в губерниях. Где-то начались уже открытые бунты, где-то до них не дошло, но, видимо, обязательно дойдет. И, по-видимому, он прав, причиной стали шумные слухи о святом. Он было хотел отправить туда войска, но раз он хочет…

— Сделаем так, — наконец решил самодержавец, — ты поедешь, но не только как святой, но и как мой полномочный представитель со всеми властными прерогативами. Тебе будут подчиняться армейские части, полиция, жандармерия, любые твои приказы, какими бы глупыми на первый взгляд не были, станут обязательными к выполнению. Я сейчас же соберу соответствующих начальников, а те отправят приказы по своим ведомствам. Я же отправлю общий императорский указ. Такова моя воля и нечего тут кривить губы!