Царь нигилистов 4

Горели масляные карсельские светильники на столе, у зеркала на камине и в люстре под потолком, цветочный аромат разносился по комнате, плыли куда-то лошади и собака на картине в овальной раме, клубилось небо над скалами на горных пейзажах, тикали настенные часы. А за окном тонкие ветви деревьев расчертили послезакатное зеленоватое небо.

Они сели на синий кожаный диван за стол с синей лампой.

Саша достал из кармана и протянул Никсе свой черновик.

— Однако, — проговорил брат. — Действительно настолько серьезно?

— Ну, как сказать…

— Честно говоря, зная тебя, не поверил. Она что хорошо умеет брать интегралы?

Саша хмыкнул.

— Не проверял. Хотя я бы не удивился.

— Папа́ никогда не позволит тебе на ней жениться.

— Ты очень забегаешь вперед.

— Да? Так в чем дело?

— Меня просто бесит тот факт, что человека можно презирать за то, что у нее бабка — турецкая пленница. По-моему, за это надо прощения попросить.

Никса приподнял брови и слегка улыбнулся.

— Кстати, а кому письмо?

— Турецкому султану, естественно! Какой еще «Sir» может помочь с архивом Османской империи?

— Я так и подумал, но решил уточнить. Я, в общем, не сомневаюсь в твоей способности доконать турецкого султана.

— Ты лучше грамотность и стиль посмотри.

— Ну, что? Ты здорово продвинулся меньше, чем за год. Почти без ошибок.

— Почти?

Никса взял карандаш и исправил пару мест.

— Спасибо! — сказал Саша.

— Найдешь способ ему передать?

— Это вообще элементарно! Кстати, не понимаю, почему мы так себя ограничиваем. Немецкие принцессы прекрасны, конечно. Например, если на Тину Ольденбургскую посмотреть. Но есть же дочки Властителя Поднебесной, с маленькими ножками, маленькой грудью и губками, подобными лепесткам пиона, умеющие писать кисточкой на шелке тысячи замысловатых иероглифов. Есть изящные дочери Микадо в кимоно, расписанными цветами лотоса, с разноцветными нижними юбками, воспетыми Мурасаки Сикибу, под бумажными малиновыми зонтиками, с высокими прическами, где в копне черных волос, среди шпилек из золота и нефрита, можно спрятать кинжал для защиты чести.

Саша уже хотел упомянуть про чайную церемонию и икебану, в которых тоже понимают прекрасные японки, но брат перебил.

— Воспетыми кем?

— Мурасаки Сикибу. Это японская писательница, одиннадцатого, кажется, века от рождества Христова.

— Но они варвары! — возмутился Никса.

— Народ, в одиннадцатом веке давший миру писательниц, согласись, как бы не совсем варвары. У нас были писательницы в одиннадцатом веке?

Крыть брату было нечем.

— Еще немного и ты к негритянкам перейдешь. Прекрасные дочери Эфиопии и Алжира!

— Я бы перешел, да царь Соломон уже сказал все до меня. Как там о царице Савской? «Черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы».

— На всех картинах царица Савская белая, — заметил Никса.

— Художники были расисты. Или не знали текст. Или Суламифь из «Песни песней» и Царица Сабы — разные женщины. Кстати, эфиопские евреи фалаша, которые считают себя потомками царя Соломона и царицы Савской — вполне себе черные.

Никса подпер подбородок кулаком и посмотрел насмешливо.

— Сейчас о еврейках речь пойдет?

— Ну, как мой грешный язык может коснуться небесной красоты Богоматери и учениц Христа?

У себя Саша переписал письмо султану на чистовик, вложил в конверт, запечатал и положил в другой конверт вместе с письмом дяде Косте.

«Письмо султану личное, — приписал он Константину Николаевичу, — но не особенно секретное, оно касается происхождения Александры Васильевны Жуковской и написано так, что никак не сможет ухудшить отношения между нашими странами, только улучшить».

В самом конце апреля приехал профессор Николай Иванович Пирогов.

Знаменитый хирург служил попечителем Киевского учебного округа, однако медицины не оставлял и дважды в неделю принимал больных, не беря за это денег, и оплачивая лекарства из своего кармана. Так что в его приемной всегда стояла толпа бедняков с небольшой примесью публики более состоятельной, но готовой терпеть простолюдинов ради Пирогова.

Признаться, Саша побаивался этого визита. Неугомонный Пирогов всегда резал правду-матку, не любил терять времени и мог совершенно спокойно, не прощаясь, уйти со светского приема, если считал его бесполезным.

Поэтому Саша встретил гостя у дверей покоев Никсы вместе с лакеем. И подумывал, не принять ли у профессора пальто. Или это слишком?..

Пирогов избавил его от тяжелого выбора, явившись по случаю теплой погоды вообще без шинели, но не в положенном ему по чину генеральском мундире, а в поношенном рыжеватом сюртуке и видавших виды сапогах.

Профессор был невысок, обладал обширной лысиной, полностью открывавшей макушку, редкими волосами, зачесанными на виски, выпирающим бритым подбородком и усами с бакенбардами по здешней моде. Лоб пересекала пара тонких горизонтальных морщин, а из-под надбровных дуг остро и сосредоточенно пылали глаза.

— Ваше Императорское Высочество! — сказал гость.

И вполне прилично поклонился.

— Я прежде всего должен извиниться, любезнейший Николай Иванович, — сказал Саша.

Профессор посмотрел с некоторым удивлением.

— Я оторвал вас от больных и вашей службы и заставил ехать за тысячу с лишним верст ради моего брата. И я ужасно рад, что вы согласились.

И он заключил Пирогова в объятия, для чего ему пришлось несколько нагнуться: четырнадцатилетний Саша был выше почти пятидесятилетнего хирурга.

— Ну, как я мог отказаться! — с чувством сказал гость. — За кого вы меня принимаете, Ваше Высочество! Не поехать к спасителю моего ученика?

Саша усмехнулся.

— Прекрасно, что вы цените во мне именно это.

— Ну, где больной? — спросил профессор, прервав затянувшийся обмен любезностями.

Лакей распахнул двери, и они вошли в покои Никсы.

Брат сидел за столом, покрытым синей бархатной скатертью, и ответил кивком головы на поклон врача.

— Мне остаться? — спросил Саша.

— Да, Саш, — ответил Никса. — Останься.

И стал расстегивать ворот гусарской курточки.

Профессор сел напротив.