Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

«Александр Яковлев, который… имел беспрецедентный доступ к широкому спектру архивных источников, советует не принимать цифры НКВД за истину в последней инстанции. Он категорически заявляет, что „эти цифры фальшивые… Они не учитывают численности заключённых внутренних тюрем НКВД, а эти тюрьмы были битком набиты. Они не вычленяют показатели смертности в лагерях для политзаключённых и игнорируют численность арестованных крестьян и депортированных народов“. Так или иначе, обманчивая точность данных НКВД вкупе с постоянно меняющейся политической повесткой сталинских репрессивных органов являются достаточным основанием, чтобы внести ноту скепсиса в отношение современных историков к этим цифрам»[1065]. «Нота скепсиса» Н. Неймарка, по его мнению, стоит того, чтобы прямо и скандально лгать о том, что якобы нет статистики по тюрьмам НКВД, якобы нет статистики по «арестованным крестьянам» и депортированным народам. Такое профессиональное — перед лицом десятков, если не сотен, документальных изданий с огромным количеством данных НКВД — самоубийство Н. Неймарка стоит того, чтобы именовать его сочинение «комиксом», а его издателей в России — распространителями «лубка».

Впрочем, и в значительной части русской научной литературы (не говоря уже о публицистике) «архивной революции» будто бы не было. Даже такие официальные историки, за истекшие годы поработавшие в некогда секретных архивах по поручению советских и российских властей, как руководитель Центра публикации документов по истории XX века Института всеобщей истории РАН Н. С. Лебедева, трудившаяся при последнем советском лидере М. С. Горбачёве над определением вины СССР в «Катынском расстреле», а при российских президентах В. В. Путине и Д. А. Медведеве — над «трудными вопросами» российско-польских исторических отношений, видимо, следует тому предположению, что в идейной борьбе против сталинизма полезней не фундированные источниками факты, а произвольные, максимальные, поражающие воображение цифры. Так, например, «исследовательница» продолжает отстаивать «абсолютно абсурдное утверждение о том, что в период с 1937 по 1941 год в Советском Союзе было репрессировано 11 миллионов человек. Несмотря на прозвучавшую критику, это утверждение так и не было дезавуировано». Подвергающий анализу и разрушительной критике этот и другие примеры столь упорного вольного обращения Н. С. Лебедевой с фактами и архивными данными, А. Р. Дюков апеллирует, в том числе, и к исследованиям общества «Мемориал», известного не только своими радикально-либеральными предпочтениями в актуальной российской политике и последовательным антикоммунизмом, но и качественной архивной работой. А. Р. Дюков справедливо отмечает: «Появление в историографии заведомо завышенных, находящихся в прямом противоречии с введённым в научный оборот комплексом архивных документов, статистических „данных“ о советских репрессиях происходит по-разному. Порою эти „данные“ восходят к цифрам, изобретённым нацистской пропагандой; порою — базируются на неправильных оценках американских советологов времен „холодной войны“. Однако самый интересный (в том числе с методологической точки зрения) случай появления подобных „данных“ — неправильное истолкование подлинных архивных документов. На наш взгляд, речь идёт о намеренном пренебрежении Н. С. Лебедевой научной этикой и методами научного исследования с целью формирования неадекватных представлений о масштабах советских репрессий. Это само по себе плохо; однако ещё хуже — то, что не имеющая отношения к науке деятельность Н. С. Лебедевой публикуется под видом официальной российской позиции»[1066].

Описанной недобросовестности, к счастью, противостоит реальность архивных данных, доступный объём которых служит вполне достаточным основанием не только для разоблачения недобросовестности, но и полноценным материалом для выяснения степени достоверности репрессивной статистики, уже признанной безусловно достоверной. То есть, окончательно отвергнув как ничем не обоснованные литературно-публицистические и пропагандистские оценки в десятки миллионов, а в ряде случаев — и в миллионы жертв, наука встала перед необходимостью заняться уже собственным инструментарием («считая с точностью до единицы»), ещё более сужая простор для недобросовестности и демагогии.

Но при огромном объёме новых источников дальнейшей, адекватной ему источниковедческой — исследующей специфику документообразования и объективную зависимость качества данных от уровня обобщения и связанных с ним исторических факторов — критики сталинских документов о масштабах репрессий — так и не прозвучало. Несмотря на то, что, помимо внутрисоветского, немедленно после появления первых данных из архивов СССР, многодесятилетний спор западных советологов о количестве жертв сталинских репрессий иссяк, новая дискуссия о мере достоверности (бюрократически крайне высокой) советских архивных документов о репрессивной практике и коэффициентах искажения первичных и итоговых данных так и не началась. Только в последнее время, когда работа в архивах уравняла в правах партийных, злонамеренных и профессиональных, проявляется естественное желание подвергнуть анализу качество официальных советских данных по статистике жертв, чтобы в условной борьбе современных «ревизионистов» и традиционных «обвинителей» Сталина (особенно из старых и новых государств бывшего советского блока и бывших советских республик) уличить противоположную сторону в политизации (занижении или завышении) итоговых цифр. К счастью для науки, пределы научно допустимых манипуляций с цифрами резко сократились, оставив законный простор для их истолкования. Но вот именно новые интерпретации уже общепринятых данных и требуют особого анализа сталинских архивов, обнаруживающего логику естественных искажений официальной статистики на пути от первичных данных к итоговым.

В сфере изучения истории сталинизма подобному анализу серьёзно подвергались до сих пор, пожалуй, только две группы массовых данных, кроме упомянутых подсчётов потерь в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.: цифры реального экономического роста в СССР и выполнения политических плановых показателей — и цифры сравнительной эффективности (производительности) принудительного труда заключённых в ГУЛАГе и труда формально «вольнонаёмных» рабочих.

Первой работой, непосредственно сфокусированной на проверке, как правило, пропагандистских и политически предопределённых данных эстонских историков во главе с политиком-русофобом Мартом Лааром[1067] о количестве жертв сталинских репрессий против жителей Эстонской ССР в довоенный, военный и послевоенный период, стала книга А. Р. Дюкова «Миф о геноциде»[1068]. В ней историк подверг успешной источниковедческой критике промежуточные и итоговые цифры жертв и обстоятельства их возникновения (казни, смертность при транспортировке и в местах заключения). Однако в этой работе читателю приходится сталкиваться с проблемой «второго уровня»: адекватно проверяя литературно-пропагандистские human stories, политические формулировки оппонентов о тотальной смертности репрессированных, мифологически массовых казнях, ничем не обоснованных штампах об этнической избирательности репрессий (геноциде), А. Р. Дюков апеллировал, как правило, к нормативным документам НКВД о стандартах при сборе репрессируемых, их транспортировке, работе, нормах их медицинского и продовольственного обеспечения[1069]. Одним словом, исследователь успешно противопоставлял пропагандистской литературе силу архивного документа, но не оговаривал естественных пределов точности этого документа, не проводил грани между нормативами и практикой. Не подвергал, к сожалению, встречной верификации качество документов, априори и необоснованно исходя из того, что (действительно в условиях того времени в целом гуманные) нормативные документы НКВД якобы находили при их реализации стопроцентное исполнение.

Проблема исполнения планов, распоряжений советских ведомств и властей всех уровней чрезвычайно обширна. И в применении к социальной практике репрессий и принудительного труда требует многочисленных уточнений. Но в любом случае ясно одно: как и любые социально-экономические нормативы, как и любые планы в СССР, нормативы НКВД в части реализации репрессий никогда не исполнялись полностью. Соответственно, и экстраполяция нормативных данных на оценку статистики репрессий, особенно в области, наименее подверженной централизованному (нормативному) контролю (труд, физическое состояние, жилищные условия, медицина, снабжение при транспортировке и в лагере), далеко не всегда может быть корректной. Итоговые документы высшего бюрократического происхождения, несомненно, должны быть оцениваемы со здравой долей критичности, даже тогда, когда они суммируют данные, поступившие с более низких уровней отчётности, вплоть до первичных.

Тем временем в исторической литературе об эпохе сталинизма становится легитимной и тема проверки первичных данных, которая позволяет избавиться от излишнего поклонения качеству и абсолютной «подлинности» первичных документов. И если, понимая, что полностью нормативы материального обеспечения никогда не исполняются на 100 %, при планировании, освоении, распределении ресурсов (в том числе ресурсов для материального обеспечения репрессий и дальнейшего трудового использования репрессированных) естественным мотивом для ведомственного искажения данных было заведомое завышение требуемых от центра ресурсов и, следовательно, формальное или фактическое завышение численности снабжаемого контингента, в том числе за счёт реального снижения смертности. То есть в условиях боевых действий отчётные данные об успешности своей боевой работы носили, в первую очередь, карьерный характер. Например, говоря об известной проблеме подсчёта военных потерь (своих собственных и противника), военный историк отмечает тотальное несоответствие взаимной статистики авиационных потерь в Красной Армии и гитлеровских Люфтваффе: итогом становится взаимное завышение нанесённых потерь в два и в три раза[1070]. При сведении этих данных разрыв становится совершенно неприемлемым, с трудом поддающимся толкованию без его кратной «усушки». Так, например, по советским источникам, «немецкий воздушный флот понёс 22 июня 1941 г. самые тяжёлые потери как за всё время Великой Отечественной, так и Второй мировой войны… Всего немцы не досчитались за этот день 822 самолётов». Но с другой стороны, по гитлеровским источникам, с 22 июня по 5 июля — Люфтваффе потеряли 807 самолётов, а с 6 по 19 июля — 477: то есть не за день, а почти за месяц — всего 1284[1071].

К этому категорическому несоответствию следует добавить и обнаруженные историками уровни, на которых происходили ключевые искажения информации. Специалист фиксирует несоответствие данных о военных потерях в разных отчётных инстанциях и приходит к выводу: исходные данные о потерях, суммированные на уровне полка, больше, чем на следующем уровне отчётности — в дивизии[1072]. Из этого можно сделать вывод, что у производителей первичных данных существовали обстоятельства, мотивы к максимальному подсчёту или завышению данных о потерях, а у вышестоящих инстанций, кроме естественного запаздывания с обработкой данных, присутствовало понимание того, что эти первичные данные чаще всего завышаются, и была воля к тому, чтобы корректировать эти данные.