Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

«Существовал особый компромисс между литовскими коммунистами и литовской интеллигенцией. Около 20 тысяч литовцев выступили против Советов с оружием в руках, большинство из них погибло или было выслано в Сибирь. Между 1945 и 1953 гг. около 120 тысяч жителей Советской Литвы, или 5 % населения, были депортированы. Среди них были многие ведущие литовские писатели, 1000 из 1300 римско-католических священников-литовцев. После 1953 г. многие из депортированных вернулись. Они вернулись в Советскую Литву со столицей в Вильнюсе, который становился литовским по своей культуре. Сразу после смерти Сталина удельный вес литовцев в Компартии Литвы стал расти. Многие из представителей литовской интеллигенции приняли выбор: стать членами партии в обмен на определённую свободу сохранения литовской культуры. Достижения были весьма значительны. Литовский язык был исправлен, кодифицирован и утверждён в качестве языка образования. Литовская поэзия и проза добились выдающихся успехов. Вильнюсский университет стал центром балтских исследований»[1092].

Итак, мера достоверности «данных Берия» как резюме массовых источников является характеристикой всего их комплекса в целом, а не одного из входящих в него документов, и отражает не личные политические интриги Берия, а курс Кремля в целом. Кроме того, следует прямо указать: на какой стадии подготовки этих записок в Президиум ЦК, по которым он принял свои решения, была совершена «фальсификация», с которой, как мы видим, согласились и первые лица Литвы, и Хрущёв, причастные к анализу статистики репрессий. И если Хрущёв разделял с Берия ответственность за подготовку «данных», но молчал об этом, то республиканские вожди были в этой ситуации естественными будущими жертвами «перемены курса», но почему-то после ареста Берия они так и не сумели создать альтернативную статистику.

Дезавуируя «данные Берия» как завышенные, А. Р. Дюков ничего не говорит о конкретных направлениях и сути упомянутой им внутренней борьбы в высшем эшелоне послесталинской власти в СССР, которая могла бы заставить Берия именно в 1553 году прямо завышать данные о репрессиях, которые он исправно, начиная с 1535 года, докладывал Сталину и другим членам Президиума (Политбюро), которые участвовали в его заседании 26 мая 1553. Не объясняет он и то, почему именно в 1953 году Берия решил препарировать данные, которые в 1944–1952 гг., при Сталине, уже были доложены им от своего имени, давая тем самым основания для обвинений в фальсификациях, официально совершённых им не только после смерти Сталина, но и при нём. Наконец, сам получатель «фальсификаций» Хрущёв, разделивший ответственность за политические выводы Берия вместе с другими членами Президиума ЦК, 2 июля 1953, на июльском пленуме ЦК КПСС, посвящённом политическому уничтожению Берия, прямо сказал, что данные Берия (из МВД) — доступны и самому ЦК (вне МВД) («они собраны через работников МВД, хотя эти материалы имеются все в ЦК»[1093]) и ни слова не сказал об их отличиях, хотя именно на названном пленуме и было то время и то место, где любое обвинение против Берия должно было быть произнесено. Даже выражая готовность пересмотреть решения Президиума о нацполитике, «коррективы в свои решения внести»[1094], Хрущёв ничего не говорит о наличии альтернативной статистики, хотя бы ради формального обоснования пересмотра решений. Только Снечкус на июльском пленуме ЦК КПСС фактически бездоказательно опровергал данные Берия (которые, повторю, были процитированы и тем узаконены в постановлении Президиума ЦК): «Да, кстати, о цифре. Там дана большая цифра — 270 тысяч всех репрессированных, но она составлялась нечестно. Вот хотя бы взять то, что там, в записке, указано с 1944 года, а между тем входят и репрессированные до войны 1941 года. Это одно, и потом там, видимо, по нескольку раз тот же самый человек проходит. В эту цифру входят и немцы, репатриированные в Германию»[1095]. Протест Снечкуса мог быть вызван, в первую очередь, тем, что антисоветское партизанское и подпольное сопротивление в Прибалтике в целом в 1949 году пошло на спад, хотя на его пике в конце 1944 — начале 1945 гг. объединяло 30 000–33 000 человек[1096], что в любом случае для ситуации весны 1953 года было давно ушедшей реальностью. Но он не рискнул апеллировать к этим данным. Не предрешая итогов исследования, которое элементарно может быть сведено к выявлению терминологических соответствий по репрессированным и арифметическому сложению данных по годам, отмечу, что, по крайней мере, часть реплики Снечкуса вызывает сомнения: а именно то его утверждение, что в число, видимо, депортированных (высланных) входят «немцы, репатриированные в Германию». Дело в том, что с терминологической точки зрения «репатриации из СССР» подлежали только военнопленные и интернированные иностранные граждане, но текущий учёт их был привязан к территории союзных республик исключительно в контексте производственной деятельности, централизованной в совершенно отдельном главке внутри НКВД-МВД, не имеющем никакого отношения к обеспечению государственной безопасности на территории СССР, — Главном управлении по делам военнопленных и интернированных (ГУПВИ), действовавшем даже в производственном отношении отдельно от другого пенитенциарно-производственного главка — ГУЛАГа, — в котором сосредоточивались репрессированные (осуждённые) антисоветские элементы. Учёт репатриируемых немцев-военнопленных носил исключительно общесоюзный характер и не мог быть известен Снечкусу. Может быть, Снечкус имел в виду не репатриированных, а просто по этническому признаку депортированных в Германию литовских немцев? Но и здесь его жалоба на то, что Берия исказил статистику, представляется более чем преувеличенной. Дело в том, что число депортированных (в общем потоке с немцами из советской Восточной Пруссии) из Литовской ССР (депортация проводилась в 1947–1948 гг.) немцев было всего около 2000 человек[1097], что в сравнении с общим числом депортированных из Литовской ССР в 1944–1953 гг. в 126 000 человек (см. Таблицу 1) — просто ничтожная величина. Если и иные обвинения Снечкуса против статистики Берия столь же на поверку несерьёзны, то их следует игнорировать.

На пленуме ЦК КПСС 2 июля 1953 о главной сути властных претензий к Берия ёмко сказал В. М. Молотов, признав: они состоят в том, что Берия, проведя через Президиум ЦК свои инициативы, фактически «решил сменить первого секретаря Украины, первого секретаря Белоруссии, затем произвести коренные изменения в кадрах Литвы и так далее»[1098], то есть явно превысил свои личные полномочия и сделал Президиум своим соучастником, явно угрожая сталинским наследникам установлением режима своего личного единовластия. И не более того. Никакой иной сути риторические и заведомо ложные обвинения Берии в том, что он стремился поставить МВД «выше партии», или в том, что он строил собственную кадровую вертикаль из националистов (словно не Президиум ЦК принимал решения по докладам МВД), не имели.

«Данные Берия», действительно, ярко демонстрируют масштабы борьбы против антисоветского подполья и прямо заставляют заключать о мощности репрессивной машины и об упорстве сопротивления ей. И, похоже, А. Р. Дюков испытывает желание не только подвергнуть критике данные Берия, но и вновь оценить столь политически значимый ныне для прибалтийских государственных критиков Сталина, СССР и современной России масштаб подлинного «сопротивления оккупации».

Решив подвергнуть сомнению «завышенные» данные Берия, А. Р. Дюков допускает рискованные умозаключения. Игнорируя уже отмеченную источниковедческую специфику первичных данных, так же, как и любой источник, имеющих свои закономерности искажения и, в том числе, искажения в сторону завышения, историк противопоставляет первичные данные местных и обобщающие данные союзных органов «НКВД-МГБ» (вернее было бы сказать: НКВД-МВД и НКГБ-МГБ):

«первичные данные, разумеется, являются наиболее достоверными источниками. Сфальсифицировать огромный массив первичных данных невозможно, да и не нужно — ведь каждая из этих многочисленных докладных записок и информационных сообщений сама по себе мало что значит; она является лишь крошечным фрагментом общей картины»[1099].

Позволю себе здесь категорически не согласиться: и массив, и каждый первичный документ в отдельности — это личная судьба подписавшего его должностного лица, основа для оценки его деятельности, карьеры, наград, инструмент прямого формирования и перераспределения ответственности должностного лица, инструмент обоснования им запросов на плановые и сверхплановые ресурсы, описания той реальности, о которой — в конечном счёте — он предпочитает сообщать в вышестоящие инстанции. Очевидно, что, сообщая, например, о потерях в личном составе своего подразделения, командир более всего ограничен в изложении и толковании фактов, но столь же очевидно, что одновременно мера его свободы в описании реальности возрастает многократно, когда он сообщает руководству о количестве потерь противника и тем более — о численности противостоящих ему сил. Из тех же легко, вольно или невольно, завышаемых оценок сил противника исходят и легко завышаемые данные о параметрах оказываемой ему поддержки среди местного населения, числе пособников и сочувствующих, подлежащих репрессиям в качестве враждебного элемента.

Далее А. Р. Дюков бездоказательно утверждает: «Итоговые справки должны подвергаться более тщательной источниковедческой критике, чем первичные материалы. Как минимум, некоторые из них готовились не столько в информационных, сколько в политических целях; следовательно, в содержащихся в этих документах данных могут быть заложены серьёзные искажения». С точки зрения архивной техники, такое противопоставление первых и итоговых данных попросту не имеет методологического смысла. Тем более — не имеет никакого методологического смысла априорное утверждение о том, что конкретные итоговые данные подверглись политической фальсификации. Чтобы обнаружить такую фальсификацию, достаточно всего лишь арифметически последовательно сличить данные по уровням их сведения в итоговые согласно административно-территориальной структуре ведомства. И, напомню, убедительно уличая (как было сказано выше) в фальсификации Н. С. Лебедеву, А. Р. Дюков именно арифметически и проверяет её данные, находя в одном из документов арифметический сбой.

Борясь с «завышенными данными» Берия, А. Р. Дюков обращается к данным, послужившим источниками для его итогового доклада. И оказывается, что «данные Берия», например, по Эстонской ССР (1953), — вовсе не данные высшего уровня обобщения (где предполагается «свобода рук» Берия), а повторённые им данные главы МВД ЭССР М. Крассмана. Вот эти данные Берия — Крассмана А. Р. Дюков и сравнивает с данными подчинённых М. Крассмана — 4-го отдела МВД ЭССР (за 1944–1953 гг.), извлекая из них цифры по 1953 году: