Наперекор земному притяженью

Кавалерийская дивизия

На следующее утро попутка уже мчала меня в штаб 7-го кавалерийского корпуса, располагавшийся километрах в тридцати от Ефремова.

Соломатина в особом отделе не оказалось. Его заместитель, просмотрев мои документы, коротко сказал:

— В одиннадцатую имени Морозова дивизию. Там как раз нужен оперуполномоченный.

— А как туда попасть?

— Это мы сейчас организуем. Петров!

В дверь вошел пожилой сержант, вскинул руку к черной каракулевой кубанке. Шпоры на каблуках звонко щелкнули. Кубанка. Шпоры. Черт возьми! А я в пилоточке, в кирзачах.

— Петров, комендант из одиннадцатой морозовской тут с утра был, узнай, уехал или нет? Если тут, подседлай лошадь лейтенанту. Ему в дивизию надо.

— Есть подседлать и узнать!

Лихо звякнули шпоры. Уж очень этому сержанту было приятно продемонстрировать свое кавалерийское превосходство передо мной — пехотой. Ему ведь, что пограничники, что пехота, все едино. «Подседлай лошадь лейтенанту…» Это, стало быть, мне? Так я же никогда в жизни ногу в стремени не держал!

— Простите, товарищ майор, а далеко до дивизии?

— Двадцать три километра. Почти рядом. Деревня там большая.

Через полчаса нашелся комендант.

— Здравия желаю, — приветствовал он меня. — Разрешите спросить, вы раньше верхом ездили?

— Нет, не приходилось, — сознался я. — Разве только на велосипеде.

— Ну, это вполне достаточно, — рассмеялся он. — Начнем подготовку. Стоять, милая, стоять. — Он похлопал по шее небольшую гнедую лошаденку. — Подойдите к седлу, пожалуйста, дайте руку. Надо стремена под вас подогнать. Вот как это делается, учитесь.

— Понятно. На велосипеде мы так же седла регулировали.

— Я же сказал, что вашего велоопыта достаточно. А садились на велосипед с какой ноги? С левой?

— С левой.

— Ну, совсем хорошо. На копя тоже полагается с левой, придерживаясь за гриву и за седло, за заднюю луку. Ну-ка, давайте!

Мне ничего не оставалось другого, как попробовать.

Лошадь, правда, мой первый кавалерийский инструктор под уздцы при этом держал сам.

— Да, шинелька-то ваша без разреза сзади, в седле неудобно будет. Ну ничего, до полка доберетесь, а там ребята сделают все, что надо. Поехали.

И он ловко, в мгновение ока, оказался в седле своего рослого серого коня.

Тронулись. Лошадка моя бодро зашагала за серым. Черт подери, под ноги ей не посмотришь — не видать пог, хоть бы не споткнулась. А шея тонкая такая. Сбоку-то казалась понадежнее, пошире. Слава богу, сзади, кажется, она солиднее. Потолще вроде…

Тем временем мы выехали, вернее, вышагали за околицу. Понемногу я начал осваиваться, даже рискнул выпрямиться в седле. Опасался только одного — вдруг опа на камень наткнется или в канаву угодит.

Поравнявшись с группой пехотинцев на дороге, я, честно говоря, не стерпел — выпятил грудь колесом. Дескать, вы, пехота, смотрите, как мы, казаки, ездим! Но тут, как на грех, комендант, ехавший впереди, пустил своего серого рысью. Царица, мать небесная! Проклятая моя лошаденка, несшая на своей спине такого бравого казака, как я, увидев, что серый пошел рысью, решилась последовать его примеру. Ее спина, а следовательно, и седло, в котором за минуту до этого я так гордо восседал, стала совершенно беспорядочно, с моей точки зрения, то подниматься, то опускаться. Меня трясло так, что стучали зубы, и казалось, все внутренности сейчас оборвутся.

Случайно оглянувшись, комендант не удержался от хохота и остановил своего серого. Подождал, пока я до него дотрясусь. Ему-то смешно, а мне каково?!

Поравнявшись с серым, моя лошаденка остановилась, покосила на меня карим глазом и спокойно стала помахивать хвостом. Ох, проклятущая! Казалось, вся ее лошадиная сущность только и мечтала поиздеваться надо мной.

Здесь же, на месте, я получил второй инструктаж: что надо делать, когда лошадь побежит рысью. При этом подчеркивалось не мое желание ехать так, а именно лошадиная инициатива — «когда она побежит рысью». Комендант оказался человеком гуманным и, к счастью, рысью больше «не злоупотреблял». У меня, правда, после очередной пробежки мелькнула мысль слезть к чертовой матери с этого своенравного транспорта, но я просто не знал, как это сделать. Да вроде и стыдно.

…У большой крепкой избы, около которой мы спешились, нас встретил заместитель начальника Особого отдела дивизии Антон Максимович Братенков. Он подробно рассказал мне о предстоящей работе, о дивизии, о легендарном начдиве Морозове, об истории 250-го полка, где мне предстояло служить.

В сенях стукнула дверь, и в комнату, где мы беседовали, вошел смуглый офицер средних лет с открытым, приветливым лицом. Был он в кубанке и накинутой на плечи бурке.

— Юрченко. Будем знакомы.

— Кстати, — сказал Братенков, — этот товарищ тебя сменить приехал. Можешь собираться.

Поговорив еще с полчаса, мы с Юрченко выехали в полк, располагавшийся в деревне в пяти километрах от штаба дивизии. После осиленных двадцати трех эти пять километров показались уже не столь страшными. На окраине деревни подъехали к большой хате. Навстречу вышел пожилой худощавый казак.

— Знакомьтесь, — Юрченко кивнул на казака, — мой ординарец и коновод Горбунов Николай Григорьевич. Очень рекомендую подружиться.

Николай Григорьевич внимательно посмотрел на меня. Взгляд его я оценил как заданный самому себе вопрос: «И что это за мальчишка к нам приехал?»

— Николай Григорьевич, это смена моя — новый начальник. Так уж люби его и жалуй, будь добр. А теперь сообрази нам что-нибудь перекусить…

Как только Николай Григорьевич вышел из комнаты, Юрченко повернулся ко мне и вполголоса сказал:

— Интересной судьбы человек. Чекист двадцатых годов. Участвовал в боях против Колчака, в ликвидации банд, в подавлении восстания эсеров. В партию вступил в двадцатом году. В органах ВЧК и ОГПУ прослужил семнадцать лет. Потом был уволен по состоянию здоровья, работал в областном финотделе. А когда война началась, его мобилизовали. И вот воюет солдатом.

— А сколько ж лет ему? Не молодой вроде…

— Девятисотого года рождения. Стало быть, сорок два.

— Товарищ начальник, — накрыв стол, обратился Горбунов к Юрченко, — а наш гость, то есть хозяин новый, одет как-то не так, не по-казачьи. Вам ведь сегодня к командиру полка сходить надо, представить товарища. Но не в таком же виде?

— Ладно, дядя Коля, мы первым делом перекусим, а потом что-нибудь сообразим.

«Сообразил» Юрченко таким образом, что через полчаса на мне были его мундир, брюки, на голове кубанка, на ногах хромовые сапоги.

— Это напрокат, — оглядывая меня со всех сторон, весело приговаривал он. — А завтра дядя Коля организует, и получишь уже свое довольствие. Ну как, теперь ничего?

Николай Григорьевич, критически осмотрев меня, произнес:

— Ничего. Идти можно.

Через пару дней, введя меня в курс дел, Юрченко уехал. Я остался один на один со своей новой работой. Но кроме выполнения прямых служебных обязанностей я должен был разрешить еще одну проблему: не мог же я, числясь в кавалерии, считать весь лошадиный род своим врагом ненавистным! Необходимо было в совершенстве освоить верховую езду.

Вечерами, а они в ноябре длинные, мы с Николаем Григорьевичем, которого я стал звать с его согласия просто дядей Колей, выезжали за околицу села на тренировки. По наследству от Юрченко мне достался его рослый, крепкий серый конь Разбой.

Однажды вечером, после наших «манежных» занятий, устроив Разбоя и Тумбу (Тумбой звали лошадку дяди Коли) в сарае и задав им овса — помимо всего прочего, я должен был не только уметь сидеть в седле, но и ухаживать за своей «материальной частью», — я засел за письмо домой.

Это письмо родителям, которое послал я 12 ноября 1942 года, сохранилось:

«Добрый день, мои родные старички. Ну, первым делом поздравляю моего родненького папку с днем рождения — 16 декабря. Ведь ему уже 62 годика! Старичок мой родной, крепко-крепко целую тебя. Вы, конечно, спросите обо мне. Это ясно. Ну что же, напишу, что можно. Ничего общего с той частью, где я был все время, я теперь не имею. Теперь я казак. Осваиваю лошадку, шашку и т. д. Если бы вы сейчас на меня посмотрели, то не узнали бы. Черная бурка, кубанка с красным верхом, френч, на сапогах шпоры, шашка на боку. В общем, только усов не хватает до полной формы…»

Вот переписал сейчас строчки письма, и подумалось: каким же я был тогда мальчишкой! Смешно даже. Смешно не смешно, а так началась моя служба в кавалерии, в казачьем кубано-черноморском полку 11-й имени Морозова дивизии.

Что происходило в то время на нашем Воронежском фронте? В конце 1942 года сложившаяся стратегическая обстановка способствовала переходу Красной Армии в решительное наступление прежде всего на южном крыле советско-германского фронта. Одной из частей плана наступления был разгром крупной стратегической группировки, оборонявшейся в верховьях Дона, западнее и южнее Воронежа. Это наступление вошло в историю Великой Отечественной войны под названием Острогожско-Россошанской операции. Ее цель состояла в том чтобы разгромить гитлеровские войска и захватить важную железную дорогу Воронеж — Миллерово, которая на участках Лиски — Кантемировка и Лиски — Валуйки еще находилась в руках врага.

Поддержку боевых действий танковой армии генерала Рыбалко командование возложило на наш 7-й кавалерийский корпус. Командовал корпусом генерал-майор С. В. Соколов. По железной дороге наши части доехали до станции Анна и к утру 14 января, совершив 300-километровый марш, сосредоточились в районе Кантемировки.

Верховья Дона. Минные поля, опорные пункты, связанные ходами сообщения, разветвленная сеть окопов чуть ли не на 10 километров в глубину. В 15–20 километрах от первой — вторая оборонительная линия. На этом участке у противника было около 20 дивизий. Учитывая все это, наше командование решилось на весьма смелый и не совсем обычный тактический шаг: на главных участках намечавшегося прорыва сосредоточить максимально возможные силы, и прежде всего артиллерию. Было решено поставить на прямую наводку даже тяжелые орудия. Смелость и оригинальность задуманной операции была в создании ударных группировок на участке прорыва за счет ослабления остальных участков фронта, где на километр осталось по 50 солдат, по пулемету и по орудию. А на участке прорыва на километр было более 100 стволов артиллерии! Перегруппировка войск была проведена так скрытно, что за два дня до прорыва командование противника сообщало в свою ставку (об этом узнали, конечно, позже): по данным разведки, советские войска на этом участке не собираются вести никаких активных действий. Поэтому наступление наших войск для противника оказалось действительно неожиданным.

Два часа бушевал артиллерийский ураган. После артподготовки в прорыв пошли танки, за ними пехота.

Я хорошо помню ту ночь. На льду скользят и падают кони, справа и слева по берегам Дона пожары. Горят хутора. Между пожарищами темень непроглядная. По дорогам разбросана разбитая вражеская техника, окоченевшие трупы. Ворота прорыва. В них и устремилась наша дивизия. Строжайший приказ: дальнейшее движение в тыл противника только ночью, только скрытно! А что значит скрыть в тылу противника движение кавалерийских дивизий? Ведь их в нашем корпусе не одна. Кавполк — это почти 2 тысячи лошадей, десятки саней, три артиллерийские батареи — две пушечные и одна минометная, около тысячи всадников. В дивизии три таких полка, да еще нам придали танковую бригаду. Даже если полк идет очень организованно, колонна не растягивается, и то получается цепочка километров в пять. А дивизия? Это уже около 20 километров.