Наперекор земному притяженью

Граница

В последних числах сентября 1940 года я получил повестку из военкомата. Помню, больше всего меня поразило в ней то, что на сборный пункт 3 октября я должен явиться остриженным наголо. А должен сказать, что шевелюрой в молодые годы я обижен не был. Волосы густые, вьющиеся. «Как у молодого Пушкина», — любила шутить мать.

И вот эта моя «гордость и краса» темными кольцами теперь змеилась по простыне, заправленной за воротник нашим поселковым парикмахером. Когда-то они теперь отрастут! Разнервничался я по этому поводу всерьез. Отец с матерью держались, стараясь не подавать виду. Но бабушка все подносила к глазам краешек фартука и то и дело отворачивалась в угол, где висели две старинные иконы в золоченых окладах и всегда горела маленькая лампадка, в которую она раз в неделю наливала из бутылки специальное «деревянное» масло.

— Боже, спаси и сохрани раба твоего… — слышалось из угла. — Ну ничего, родной мой внучек, это хорошо, что ты в армию в день своего андела уходишь, в именины твои. Твой ангел-хранитель (она так и говорила «андел») будет тебя хранить, а я молиться буду.

Собирать в дорогу было почти нечего. Старенький костюм, сшитый матерью, зубная щетка, мыло, полотенце, аттестат зрелости, ручка-самописка, пара белья, что-то из еды — вот, пожалуй, и все. Бритву не брал. Ее у меня и не было за ненадобностью.

Поздно вечером, часов около одиннадцати, пошли к поезду, на нашу платформу Тайнинскую. Последние поцелуи, слезы…

Думал ли тогда, что именно в этот самый момент я уезжаю из своей родной Тайнинки, от родных, друзей на долгие, долгие годы? Конечно, не думал. Срок службы в погранвойсках, куда я был «приписан», определялся тремя годами.

В военкомате таких, как я, стриженых, собралось довольно много. Сдал свою повестку. «Твоя команда вон в той комнате. Там ждать». Пожалуй, это была первая в моей жизни команда: «Там ждать». В комнате человек пятнадцать. Деревянные скамейки вдоль стены, сплошь заклеенной плакатами с цветными изображениями противогазов, силуэтов иностранных самолетов и их опознавательных знаков. Скорчившись, примостившись на лавке, кое-как уснул. Сколько удалось поспать, не знаю. Часов, естественно, не было — в те годы в нашем возрасте их редко кто имел.

Перед рассветом подняли нас и в повидавшем виды «газовском» автобусе повезли в Москву. Приехали на какой-то вокзал. Я не сразу его узнал, потому что завезли нас с задворок и «погрузили» в товарные вагоны. По обе стороны от дверей — в два этажа настилы из неструганых досок — нары. Вот все, так сказать, полное оборудование.

— А сколько человек в вагоне-то? — спросил кто-то.

— Тридцать два! По восемь человек на этаж. Ясно? Вещи под голову, пальтишками, у кого есть, накроетесь. Ясно?

Не скажу, чтобы все услышанное было ясным. Но раздумывать было некогда. Залезли. Разместились. Мне, как я считал, повезло — досталось место на втором этаже рядом со стенкой. И маленькое прямоугольное окошко с железной крышкой рядом.

Паровоз, как мне показалось, дал прощальный гудок. Звякнули буфера, и перрон медленно поплыл назад.

Поезд набирал скорость. 1940 год. Октябрь. Четвертое. Половина одиннадцатого ночи.

…1957 год. Октябрь. Четвертое. Половина одиннадцатого ночи.

На стартовой площадке рядом с ракетой, готовой к гигантскому скачку в пространство, в историю, появился горнист. Резкие звуки горна прорвались сквозь шум стартовых механизмов. Двадцать два часа двадцать семь минут. Минутная готовность! От ракеты оторвалось облачко парящего кислорода. Сердце готово вырваться из груди. Сейчас, вот-вот, сейчас! Боюсь моргнуть. Наконец — отблеск пламени и гул, низкий раскатистый гул. Ракету обволакивают клубы дыма. Они поднимаются выше и выше. Кажется, они скроют ее всю. Но вот величественно, неторопливо, уверенно стройное тело ракеты сдвинулось, поднялось, пошло вверх. Через несколько минут станет ясно, что первый в мире искусственный спутник Земли на орбите.

…Поезд набирал скорость. Промелькнули заборы, контуры складов, сараев, потом назад поплыли дома. Московские дома. Все, кончилось детство, кончилась юность. А что впереди? Неясно… Да что греха таить — грустные мысли стали одолевать меня. И тут кто-то в вагоне потихоньку запел: «…Москва моя, ты самая любимая!» Песню подхватили сначала несколько голосов, а потом уже не нашлось среди нас человека не поющего. И песня эта, раньше вовсе не имевшая для нас какого-то особого значения, вдруг обрела свою душу. Пели долго. Песни вспоминались одна за другой. Сон сморил нас уже перед самым рассветом.

Утром меня разбудил чей-то громкий, задорный голос. Кто-то из ребят решил спросить напрямик:

— Товарищ командир, а куда нас везут?

На что в ответ спокойно было сказано:

— Скоро узнаешь. Не спеши поперед батьки в пекло.

Поезд стоял. Многие ребята еще спали. Действительно, куда же нас везут? По приписке я знал, что назначен в морпогранохрану. Значит, на море. А на какое? Белое? Черное? А может, на Балтику или на Дальний Восток? Морей-то хватает, и все они пограничные, и на всех, наверное, есть морпогранохрана.

На четвертый день пути в мои «черноморско-беломорские» романтические размышления стали закрадываться сомнения. Поезд миновал Киев, а затем у станции Волочийск пересек прежнюю границу с Польшей. Дорога все больше и больше забирала на запад. И как-то на одной из очередных длительных стоянок сопровождавший наши вагоны старшина, чувствуя, что от осаждавших его вопросов «куда?» не избавиться, сказал:

— На границу, ребята, на западную. Служить будете на заставах…

На шестую ночь пути поезд остановился у какого-то вокзала, где-то на запасных путях. Уже по привычке мы не придали этой остановке никакого значения. Но вот от соседних вагонов не громко, но отчетливо донеслось:

— Взять вещи, выходить из вагона. Не разговаривать, не шуметь, не курить!

Подхватив свои нехитрые пожитки, мы спрыгнули на землю. Темнота — глаз выколи. Тишина. Смутные контуры каких-то зданий. Окна не светятся. Кто-то загремел чемоданчиком по щебенке.

— Тише! Прекратить шум.

И следующая команда:

— Держаться друг друга, из виду не терять, за мной шагом марш! И не разговаривать! Ясно?

Это был Перемышль…

Утром всю нашу разношерстную компанию построили в колонну по четыре и повели в город. В баню. За мытьем последовало облачение во все новенькое, армейское. И тут произошло неожиданное. За шесть суток вагонного сосуществования мы, разумеется, попривыкли друг к другу. По крайней мере, отличали Володьку от Тольки, а Юрку — от Сереги. И вдруг… Вот это номер! Все стали сразу одинаковыми. Да сам-то я смогу ли узнать себя? Подошел к зеркалу, протер запотевшую поверхность. Вроде я, а вроде и не я. Лихая буденовка сидит скособочившись, нескладно, воротник гимнастерки оттопыривается — шея для него тонковата. Лицо мое, это уж точно, такое растерянное, как с перепугу.

— Выходи строиться!

Команда тотчас подхлестнула отстававших. Вышли во двор. Торопливо построились.

— Равняйсь! Смирно! Шагом марш! Раз-два, левой. Раз-два, левой!

Так я стал бойцом 92-го погранотряда. Одно название что боец, поскольку на мне уже военная форма была. А представления о воинской службе еще никакого. Кто бы видел, как начиналось наше первое армейское утро!..

— Подъем! Бегом во двор строиться!

Не очень соображая спросонья, где брюки, а где гимнастерка, как узнать свои сапоги да еще успеть обмотать ноги портянками, мы суетились в казарме. Надо сказать, что нары в казарме были двухэтажными. Ну до чего же разнесчастными оказывались ребята, замешкавшиеся на том, втором, этаже после команды «Подъем!». Все вскочили, стоят в проходе, надевают брюки, гимнастерки, сапоги, а они, опоздавшие, елозят наверху, спрыгнуть-то некуда, внизу сплошь спины да головы. И скулят несчастные жалобно-жалобно: «Хлопцы, ребята, товарищи пограничники, ну дайте спрыгнуть, ну будьте людьми…» Ведь все понимали, что опоздание в строй чревато первыми осложнениями по службе.

Выскочили во двор — бегом на зарядку. Потом — строем в столовую на завтрак. Честно должен признаться, что и потом из всех часов внутреннего уставного распорядка, определяющего, когда и чем мы должны были заниматься, все же самыми приятными были те, что отводились на завтрак, обед и ужин.

Но главным, конечно, была учеба.

Первый месяц занятия проводились в казарме или за городом, но, конечно, не на границе. Ее мы пока не видели. Знали только, что Перемышль разделяется рекой Сан на две части — восточную и западную. Западная часть называлась Засанье. Сан был границей. И эта пограничная линия проходила как раз посередине реки. Не воображаемая, а действительная линия была, как нам говорили, прочерчена краской лишь посередине большого железнодорожного моста через Сан. По этому мосту ходили товарные поезда. Торговали с Германией честь по чести, как и следовало странам, подписавшим договор о дружбе.

Из письма домой 5 декабря 1940 года.

«Учеба у меня идет хорошо. Все время держу первое место по взводу. Балл общий — 4,8, как видите — неплохой. На днях у нас будут экзамены, затем дней через десять — двенадцать поедем на границу и приступим к своим непосредственным обязанностям — задерживать или «хлопать» нарушителей, бандитов, шпионов и других гадов. В общем, будет так, как пишут в книгах и газетах о пограничниках. Сами судить будем, выносить приговор и приводить его в исполнение…»

В город нас не пускали: «Зеленые еще, рано!» — говорил наш командир отделения.

— Ну и что? У нас петлицы зеленые, а у вас — фуражка…

— Вот то-то и оно, что у вас пока только петлички. Вот когда фуражки выдадут, тогда — порядок…

— А когда дадут-то?

— Ну не на зиму же! Сами понятие должны иметь! Такие разговоры ничего особенно не проясняли.

А вот зеленые фуражки действительно были нашей заветной мечтой. С какой завистью смотрели мы на командиров! Причем командиры, видимо, перешивали их на свой манер. И форма тульи не совсем соответствовала стандарту, да и козырек не горбился перед носом, а лихо торчал лопаточкой. Это явно был элемент самодеятельности, но, по всей вероятности, допустимой. К зиме стало заметно, что и командирские буденовки отличаются от наших. Особенно у нашего командира взвода лейтенанта Носикова. А как артистично он вскидывал руку к козырьку, показывая нам, как надо отдавать честь. Или как ловко в его руках играла винтовка с поблескивающим штыком, когда он громко и четко командовал сам себе: «На пле-чо! Раз-два!», «На ру-ку! Раз-два!», «К но-ге!» Это называлось делать «ружприемы». Но эта же винтовка с примкнутым штыком становилась жестокой, когда на занятиях по боевой подготовке глаза лейтенанта Носикова приобретали стальной блеск, губы сжимались в ниточку и, казалось, даже голос становился совсем чужим. «Длинным — коли!», «Коротким — коли!» — с каким остервенением он пропарывал штыком набитый соломой мешок, изображавший туловище ненавистного врага!

Особенно любил наш лейтенант бегать. И прививал эту любовь нам. Бегали мы в полном боевом облачении: в сапогах, шинели, с винтовкой, противогазом, двумя подсумками с патронами и двумя гранатами.