Бальзак. Одинокий пасынок Парижа

* * *

Обо всём этом пани Ганская, конечно же, ничего не знала. Да, собственно, и знать не могла. Вообще, вся эта затея с письмом на имя издателя для г-на де Бальзака напоминала некую романтическую забаву с пустой бутылкой с запиской внутри, брошенной в бушующее море. Ну, написали; ну, отправили… И что теперь – ждать двести лет, пока кто-нибудь случайно не обнаружит? Получается, что так. Хотя хотелось верить совсем в другое – в осуществление затяжной игры. А то, что это именно игра, никто не сомневался.

Однако игра тем и отличается от серьёзного занятия, что в неё постоянно хочется играть и играть. Вот и с письмами: отправив первое и усомнившись в его доставке, озорники из Верховни решили продолжить начатое.

Из Парижа, как и следовало ожидать, ничего не пришло. Ни ответа, ни привета. Впрочем, и не могло прийти.

– Кто знает, может, мсье Бальзак так и не получил нашего письма? – высказала однажды общее сомнение мадам Борель. – Мы ведь написали на имя издателя, но передал ли тот письмо получателю? А если и передал, не обиделся ли на нас господин де Бальзак?..

«Кружок» г-жи Ганской заинтригован: а получил ли Бальзак их письмо?

Глупо недооценивать женскую головку; а когда этих головок несколько – следует готовиться к настоящей интриге! На сей раз кумушки предпринимают нечто из ряда вон выходящее. Но для начала обговаривают общий план действий. Итак, они напишут ещё одно письмо, в котором прямо спросят г-на де Бальзака, во-первых, получил ли он от Чужестранки послание? Во-вторых, готов ли вступить в переписку? Ну и в-третьих: романист должен подтвердить получение данного письма в одной из парижских газет. Это подтверждение и будет означать, что писатель готов переписываться.

Так родилось второе письмо – опять «трогательное» и всё с тем же факсимиле.

Вот что писала Ганская в этом послании (ноябрь 1832 года):

«Ваша душа прожила века, милостивый государь; ваши философские взгляды кажутся плодом долгого и проверенного временем поиска; а между тем меня уверили, что вы еще молоды; мне захотелось познакомиться с вами, но я полагаю, что в этом даже нет нужды: душевный инстинкт помогает мне почувствовать вашу сущность; я по-своему представляю вас себе, и если увижу вас, то тут же воскликну: “Вот он!” Ваша внешность ничего не может сказать о вашем пламенном воображении; надо, чтобы вы воодушевились, чтобы в вас вспыхнул священный огонь гения, только тогда проявится ваша внутренняя суть, которую я так хорошо угадываю: вы несравненный знаток человеческого сердца. Когда я читала ваши произведения, сердце мое трепетало; вы показываете истинное достоинство женщины, любовь для женщины – дар небес, божественная эманация; меня восхищает в вас восхитительная тонкость души, она-то и позволила вам угадать душу женщины»{259}.

В конце была важная приписка: «Одно слово от вас в “Котидьен” даст мне уверенность, что вы получили мое письмо и что я могу писать вам без опасений. Подпишите свое объявление: «“Ч…e O. Б.”»{260}