Бальзак. Одинокий пасынок Парижа

* * *

Первый шаг обернулся досадным падением: Бальзак споткнулся на помощнике. Хотя, как казалось сначала, с этим не должно было быть никаких осложнений. Однако случилось.

Известно, что Оноре слыл натурой крайне противоречивой. Будучи транжирой и жмотом одновременно, он постоянно балансировал между этими двумя крайностями, раз за разом попадая из огня да в полымя. Так и с «помощником». Нет чтобы взять в качестве «негра» какого-нибудь талантливого работягу, но Бальзак нанимает чуть ли не первого встречного, способного держать писчее перо. Это некий Шарль Лассальи, не имевший к театру ни малейшего отношения. Заслуга этого парня лишь в том, что за свою работу он берёт сущий мизер, который Оноре вполне по карману. Да, собственно, этот Лассальи ещё и совсем неприхотлив, что работодателя также вполне устраивает.

«Никто не может сказать, – пишет С. Цвейг, – где Бальзак откопал этого несчастного, жалкого неврастеника, этого рыцаря печального образа, эту ходячую карикатуру, этого унылого субъекта с фантастически длинным носом и растрепанной, в знак мировой скорби, шевелюрой! Быть может, Лассальи попался ему на улице или в кафе. Но как бы там ни было, Бальзак, не наводя никаких справок, поволок свою совершенно потерявшуюся жертву прямо в Жарди и устроил его там как своего гостя и сотрудника, предполагая еще в тот же день начать с ним совместно трагедию. В действительности же начинается комедия – одна из самых нелепых комедий в жизни Бальзака»{388}.

Так вот о реальной «комедии». Бальзак – этот великий отшельник – уже давно отвык от режима труда и отдыха обычных людей. Он даже об этом никогда не задумывался. А потому своего нового знакомого незамедлительно окунает в свой полуночно-полусумасшедший режим бодрствования.

Вообще, и сам Лассальи ещё тот жук: представившись писателю неплохим драматургом, он не имеет никакого представления о том, как пишутся пьесы. Как следствие – у этого парня нет никаких идей. Никаких – от слова «совсем». Лассальи – обычный пройдоха, решивший пожить за чужой счёт. И поначалу ему даже кое-что удаётся. Единственное, о чём этот «драматург» мечтает, чтобы его на какое-то время оставили в покое, предоставив самому себе. Скажем, на месяц, два, три…

Но не тут-то было! Бальзак срочно (как всегда) нуждается в деньгах. И уже через пару деньков работодатель переходит к действию, начав с привития собственного распорядка дня. Обед – в пять вечера. В шесть-семь – на боковую до двенадцати ночи. В полночь – подъём: перед заспанным лжедраматургом нависает некто в монашеском балахоне, напоминая средневекового инквизитора. Лассальи вздрагивает и, суеверно поёживаясь, начинает просыпаться. Встав, он что-то недовольно бормочет под нос, тем не менее вынужден плестись в кабинет хозяина. Устроившись в кресле, парень собрался было прикорнуть, но какой там, всё только начинается. И он ночь напролёт вынужден выслушивать монолог «патрона» о новой пьесе, а то и двух-трёх. «Негр» со слипшимися глазами преданно смотрит на своего кумира и даже пытается кивать. И так до шести утра. Вся надежда на то, что поутру удастся-таки выспаться, а уж потом…

Однако с «потом» опять не задалось. За дело! – требует Бальзак, пытаясь расшевелить вновь закемарившего было парня. А как же завтрак? – лопочет тот. Сначала – за письменный стол, а позавтракаем потом! К вечеру, требует хозяин, должен быть готов набросок пьесы.

К подобному развитию событий Лассальи оказался явно не готов. Он-то хотел совсем не этого; была мысль просто обвести вокруг пальца, а тут такое… Невыспавшийся за ночь (впрочем, он и не спал), «драматург» плохо соображает – вообще-то, он хочет спать. И, вздремнув вечерком (до полуночи), он вынужден вновь ночь напролёт выслушивать бесконечный монолог именитого коллеги по перу…

Через неделю Шарль Лассальи измотан, как гончая в конце охоты[129]. У него не остаётся сил даже взять в руки перо. О какой-либо «свежести мыслей» речь вообще не идёт. Его мозг, не привыкший к столь высоким перегрузкам, требует как минимум нескольких дней отдыха и здорового ночного сна, когда как неугомонный Бальзак в клочья рвёт один исписанный лист за другим: э, братец, не годится… Поняв, что вляпался не в своё дело, однажды Лассальи просто-напросто исчезает.

Правда, делает это отнюдь не по-английски (всё-таки он был французом!), а оставляет после себя некое «извинительное» письмо: «Я чувствую себя обязанным отказаться от работы, которую вы поручили мне с таким безграничным доверием. Всю ночь я терзал себя, но мне не пришла в голову ни одна мысль, которую стоило бы записать, которая была бы достойна нашего драматургического замысла. Я не решился сказать вам это, но мне нет больше смысла есть ваш хлеб. То, что мой разум оказался столь бесплодным, ввергает меня в отчаяние. Это был такой прекрасный и такой нежданный случай, и я жаждал избавиться от всех своих злоключений…»{389}

Бальзак расстроен. Подыскивать нового «негра» – понапрасну угробить уйму времени. Этот проходимец Лассальи и без того отнял целую неделю. Остаётся единственное: доделать то, что не смог доделать этот бесталанный недотёпа. И Оноре собственноручно заканчивает «Школу супружества» (первое название «Старшая продавщица»). Приходится, ибо директор театра «Ренессанс» уже пообещал задаток в шесть тысяч франков.

Но халтура – она и есть халтура: «Ренессанс» в категоричной форме отвергает то, что на выходе должно было обессмертить имя автора. Интрига в том, что «нет!» для Бальзака всегда как стартовый свисток. Категорическое «нет!» мгновенно мобилизует в его голове новые потоки возможностей. Эврика! Пусть катятся все куда подальше! «Все» – надо думать, директор «Ренессанса» и те, кто нашептал ему не брать прекрасную пьесу. Искать нового неумеху и начинать затевать что-то новенькое – это как утопиться. Он, Оноре, не настолько наивен, чтобы идти по скользкой тропинке. Уж лучше что-нибудь другое…

Наступать повторно на грабли – прерогатива глупцов. Чтобы чего-то достигнуть, следует избегать ловушек. Нет, он, Оноре, не будет ломать голову над сочинением новенькой пьесы; к чему выдумывать новых героев, когда есть испытанные в деле, скажем, Гобсек или Вотрен? Да-да, именно Вотрен, этот хладнокровный убийца, от описания которого, как рассказывал Бальзаку один из его знакомых, кровь в жилах стынет. Пусть этот Вотрен и станет персонажем его новой пьесы. Вотрен, дружище, выручай!..

И вот однажды Бальзак появляется в театре «Пор Сен-Мартен» и идёт прямо к его директору, мсье Арелю. Объяснив что к чему, Оноре убеждает того, что у него на выходе пьеса, главным персонажем которой является уже известный всему Парижу персонаж по имени Вотрен из «Отца Горио».

– Великолепно! – воскликнул Шарль-Жан Арель. – Вотрен – это беспроигрышный типаж! Он, несомненно, привлечёт любопытного зрителя…

– Вот и прекрасно, – оживился Бальзак. – Осталось только скрепить наши отношения, уважаемый мсье Арель, взаимовыгодным контрактом…

Известный хитрец Оноре оказался в «Пор Сен-Мартен» отнюдь не случайно. Незадолго до своего визита в театр один из его незримых «доносчиков» шепнул, что этот самый Арель очень нуждается в остросюжетной пьесе, которая собрала бы большое количество зрителей. Почему бы не поставить что-нибудь про Вотрена, догадался тогда Бальзак.

Предложение Бальзака задело мсье Ареля.

– Действительно, если Вотрен появится в пьесе, да ещё в исполнении Фредерика Леметра, то пьеса буквально взорвёт Париж!..

– Ну, а если она взорвёт театральный мир, – подлил масла в огонь Бальзак, – в таком случае, нам необходимо прямо сейчас же подписать договор…

Ничего удивительного, что директор театра вцепился в предложение Бальзака, как клещ в жертву. Как тонко заметил С. Цвейг, «наконец-то братски объединились две иллюзии: иллюзия драматурга и иллюзия театрального директора. Договор подписан, и каждый из золотоискателей подсчитывает в уме грядущие несметные барыши»{390}.

Впрочем, не оставался в накладе и Бальзак, вытребовавший у директора обязательство немедленно приступить к обработке оговорённого «Вотрена».

Сцена – это деньги. Если призадуматься – огромные деньжищи! И Бальзак переезжает… к Бюиссону – портному, проживавшему на рю Ришелье, над кафе «Фраскати», в двух шагах от театра Ареля. Это очень удобно: Оноре частенько присутствует в театре, знакомится с актёрами, просматривает реквизит, даёт многочисленные советы; заодно заглядывает к знакомым журналистам, рассказывая им о будущем «театральном шедевре». И он даже заказывает в театральной кассе «бронь» для самых-самых.

Он многое сделал, этот неутомимый трудяга-муравей, впопыхах не успев главного: написать пьесу.

– Рукопись! – потребовал однажды мсье Арель. – Я что-то никак не могу ознакомиться с сюжетом. То одно, то другое, знаете ли… Итак, рукопись, где она?

– Э-э… последние штрихи – они всегда самые важные и ответственные, – быстро нашёлся Бальзак. – Эти доработки отнимают столько времени…

– Нет, так дело не пойдёт, мсье де Бальзак, – посуровел Арель. – Вы, любезный, надеюсь, не собираетесь сорвать мне спектакль?

– Что вы, господин Арель?! – невозмутимо ответил Оноре. – И мысли такой не было…

– Что-то я начинаю сомневаться в искренности ваших слов, – продолжил директор. – Давайте так: двадцать четыре часа. У вас двадцать четыре часа, и мы начинаем репетицию. Надеюсь, мсье де Бальзак, вы не подведёте?

– Никоим образом, – заверил директора Оноре, ничуть не смутившись. – Через сутки вы, господин Арель, будете держать в руках текст пьесы.

– Хотелось бы, – раскланялся с писателем мсье Арель.

После разговора с директором театра Бальзак занервничал. И было отчего: пьесы, о которой шла речь, не было и в помине. Ни начала, ни конца, ни даже кульминации. Ни-че-го. Разве что некий замысел в голове «драматурга» что-там про своего героя Вотрена. И это при том, что он обещал директору целых пять актов! Лучше бы вообще ничего не обещал. И что теперь делать?

Друзья! Ну конечно, верные друзья, которые, вне всякого сомнения, смогут выручить в трудную минуту. Что из этого вышло, прекрасно описал Теофиль Готье, первый протянувший руку товарищу:

«Однажды Бальзак настоятельной запиской потребовал, чтобы я немедленно явился на улицу Ришелье, 104, где он снимал квартиру в доме портного Бюиссона. Я нашел Бальзака закутанным в его монашескую рясу и топающего ногой от нетерпения по сине-белому ковру в кокетливой мансарде… – Наконец-то, Тео! – вскричал он, завидев меня. – Лентяй, тихоход, соня, увалень, поторапливайтесь; вам следовало быть здесь уже час тому назад. Завтра я читаю Арелю большую драму в пяти действиях. – И вы желаете знать мое мнение? – отвечал я, устраиваясь в кресле как человек, который собирается долго слушать. По моей позе Бальзак угадал мою мысль и с самым простодушным видом возразил: – Драма не написана. – Черт возьми! – воскликнул я. – Значит, придется отложить читку месяца на полтора. – Нет, мы быстренько сколотим эту драмораму, чтобы получить деньги. В настоящее время я прочно сижу на мели. – До завтра это сделать невозможно, времени не хватит даже на переписку. – Я вот что придумал. Вы сделаете один акт, Урлиак – другой, Лоран-Жан – третий, де Беллуа – четвертый, я – пятый, и в полдень, как уговорено, я прочитаю пьесу. Акт драмы – это ведь не больше, чем четыре-пять сотен строк; за день и за ночь вполне можно сочинить пятьсот строк диалога. – Расскажите мне сюжет, обозначьте план, обрисуйте в нескольких словах персонажей – и я попробую взяться за дело, – отвечал я, изрядно напуганный. – Ох! – вскричал он с крайне удрученной миной и с великолепным презрением. – Если надо рассказывать вам сюжет, мы с этим никогда не кончим! Я не думал, что проявляю нескромность, задавая этот вопрос, который Бальзаку представлялся совершенно праздным. По его указаниям, вырванным с большим трудом, я принялся кропать какую-то сцену, из которой в окончательном тексте произведения осталось лишь несколько слов. На другой день, как нетрудно себе представить, драма не читалась. Не знаю, чем занимались прочие соавторы, но единственный, кто по-настоящему приложил руку к делу, был Лоран-Жан, коему и посвящена пьеса. Пьеса эта была “Вотрен”…»{391}.