Бальзак. Одинокий пасынок Парижа

* * *

Но было кое-что и приятное во всём том, что в широком смысле слилось для Бальзака в понятие «Жарди». Например, возможность чувствовать себя радушным хозяином своего большого дома и огромного сада, а ещё принимать желанных гостей – друзей, журналистов, политиков. Многие из них позже оставили интересные воспоминания о том периоде жизни великого романиста. Кто-то – достаточно лестные; кто-то – критические; но каждый подчёркивал, что, живя в своём доме в Жарди, Оноре был неимоверно счастлив.

«Однажды в воскресенье в сентябре месяце тысяча восемьсот тридцать девятого года, – вспоминал А. Сегон[126], – вагон, следовавший в Версаль (прямым сообщением), заполнили некие путешественники, вот их имена: Жюль Сандо, Гаварни, Анри Монье, маркиз Беллуа, Лоран-Жан, Арман Дютак, Луи Денуайе, Леон Гозлан, а кроме того – граф де Граммон и пишущий эти строки – единственные из этого веселого каравана, кто еще жив. Все мы были вызваны Бальзаком в Жарди, и в послании, адресованном каждому в отдельности, стояло: «Срочное сообщение». Мы ломали голову, какое такое могло быть срочное сообщение…

И тут на нас налетел смерч в лице Бальзака. Он ворвался в комнату наподобие мистраля, влетающего в каминную трубу. – Алмазная жила! – вскричал он, презрительно пожав плечами. – Я нашел нечто получше. Алмазные жилы иссякают. А моей хватит на нас и наших потомков. Слушайте. Профессия романиста, начал он, обрекает его на голодную смерть. Сколько платят ему за строку? Тридцать пять сантимов… Хороша плата, нечего сказать! Так вот, он не будет больше писать романы. Отныне он станет драматическим автором. Пьеса, пользующаяся успехом, приносит доход от четырех до пяти сотен франков за вечер в Париже, а ее будут ставить во всех театрах Франции. Он брался, если ему будут помогать, заполонить пьесами все парижские сцены, от самой маленькой до самой большой. И к концу года наша казна будет насчитывать три миллиона – по меньшей мере! Театры разделяются таким образом: на попечении Граммона и Беллуа – пьесы в стихах; Сандо – пьесы в прозе, он возьмет на себя “Комеди Франсез” и “Одеон”; Гозлан – “Жимназ” и “Водевиль”; Анри Монье и Луи Денуайе – “Варьете” и “Пале-Руаяль”; Лоран-Жан и Лассайи – “Порт-Сен-Мартен”, “Гетэ” и “Амбигю”. Я буквально задохнулся от радости и гордости, узнав, что на мою долю выпали “Фоли-Драматик”, “Порт-Сент-Антуан” и “Бобино”… Дютак, у которого была типография и книжная лавка, будет издавать пьесы, а Гаварни их иллюстрировать. В пылу разыгравшегося воображения, опьяненный своей безумной мечтой, он говорил два часа. Золото, струившееся из его уст, наполняло и оттопыривало наши карманы.

Когда же наконец он умолк, мы были богаты, как барон Джеймс, и голодны, как матросы с “Медузы”. – А в котором часу тут обедают? – срывающимся голосом поинтересовался Монье. – Обедают? – повторил Бальзак. – Смотрите-ка, а я и забыл про обед и ничего не заказал. К счастью, ресторан “Грий-дю-Парк” находится поблизости от Жарди. И уж как мы чокались за наши будущие драматические победы!»{379}

Из воспоминаний Леона Гозлана:

«Ни в одной индусской или китайской поэме число строк не может сравниться с числом неприятностей, принесенных Бальзаку покупкой Жарди. И можно сказать, что, хотя он там жил, мыслил и работал несколько лет, все же по-настоящему он там никогда не обосновался. Он скорее стоял там лагерем, нежели квартировал…

Беспорядочность его жизненного уклада постоянно нарушала его пищеварение. Он пил только воду, ел мало мяса, но зато в большом количестве поглощал фрукты. Те, что подавались за его столом, всегда были отборные, на редкость вкусные. При виде пирамиды из груш или превосходных персиков губы его трепетали, глаза загорались радостью, руки дрожали от нетерпения. Ни одного плода не оставалось, чтобы поведать об участии остальных. Он съедал все подчистую. Он был великолепен в своем плодоовощном пантагрюэлизме – без воротничка, в расстегнутой рубашке, с фруктовым ножом в руке, который он вонзал в мякоть дуайенской груши, смеясь и – мне следовало бы сказать – болтая; но Бальзак мало говорил за столом. Он слушал болтовню других, от времени до времени беззвучно смеялся на манер дикарей из “Кожаного Чулка” либо взрывался громким хохотом, если словцо приходилось ему по душе. Словцо должно было быть соленым на его вкус, тут невозможно было хватить через край. Грудь у него вздымалась, плечи плясали, подбородок дрожал в приступе веселья. Проявлялась его добрая туренская закваска. Казалось, видишь самого Рабле на башне Телемской обители. Он таял от удовольствия, особенно при самых плоских и глупых каламбурах, внушенных вином, кстати, всегда восхитительным: у него за столом пили много, порою слишком много»{380}.

Вот ещё одно воспоминание – журналиста Армана Баше:

«Когда он жил в своем доме Жарди, ему случалось собирать у себя за обедом или за ужином постоянно кружок друзей. Однажды среди прочих к нему явился Теофиль Готье с Жераром де Нервалем; многие из гостей уже были в сборе. Бальзак как раз писал в то время “Трактат о возбуждающих средствах”, и он вдруг сказал, прервав завязавшийся разговор:

– Я долго размышлял по поводу лука, моя теория на сей счет совершенно тверда, я убежден, что употребление в пищу этого овоща не только весьма полезно для здоровья, но, более того, придает живость и остроту уму, изгоняет тугодумие и так далее…

Уселись за стол. Трапеза состояла из одного только лука: луковый суп, луковое пюре, луковый сок, луковые оладьи, трюфели с луком. Через два часа все гости были больны!»{381}

Однажды в Жарди приехал Виктор Гюго[127]. То были годы триумфа его «Собора Парижской Богоматери». Писательское мастерство Гюго набирало обороты, поэтому ничего удивительного в том, что своего собрата по перу Бальзак очень уважал. И вот Оноре пригласил того к себе в гости в Жарди. Приезду Гюго хозяин был чрезвычайно рад; показав ему дом и сад, стал дожидаться заслуженной (на его взгляд) похвалы. Однако реакция гостя оказалась достаточно прохладной.

Так, проявив интерес к левкоям, Гюго, казалось, совсем не обращал внимания на остальное, поглядывая по сторонам с явной скукой. Видя огорчение Оноре, Виктор подошёл к большому ореху и восхищённо произнёс:

– Вот дерево – так дерево!

– Соглашусь, – подхватил Бальзак, – замечательное дерево! Вы знаете, что оно приносит?

– Поскольку это ореховое дерево, я полагаю, что оно приносит орехи.

– А вот и не угадали, мой друг! – рассмеялся Бальзак. – Оно приносит полторы тысячи франков в год…

– На полторы тысячи франков орехов? – спросил Гюго.

– Нет, полторы тысячи, но… без орехов.

– Выходит, это какое-то заколдованное дерево, – удивлённо посмотрел на собеседника Гюго.

– Вовсе нет, – расцвёл Оноре. – Всё дело в том, что, согласно старинному феодальному обычаю, местные жители долгие годы сносили все отбросы и нечистоты к подножию этого орехового дерева. Можно представить, сколько здесь удобрений!

– И что из этого? – не сразу понял гость.

– Как что? Ведь у меня под ногами чистое золото! Я могу продать его соседям – всем этим фермерам, виноградарям и огородникам… Правда, золото это своеобразное – оно в виде… гуано.

– Гуано-то гуано, только без птичек, – с иронией произнёс Гюго.

Не хочешь костей – не приглашай гостей. Кто-то радовался за Оноре, кто-то откровенно завидовал: в долгах как в шелках – а туда же, дом построил, с постройками и садом. С подачи последних над незадачливым «садоводом» начали подшучивать, а потом и издеваться.

Оказывается, в пылу строительства Оноре забыл кое-что ещё. Мы уже говорили про фундамент. Но любой, даже неказистый, домишко требует удобного подъезда. «Жарди» Бальзака – это «дом на холме», куда ещё нужно было добраться, лавируя между каменными валунами. Но это полбеды. Настоящим испытанием становилось выбраться оттуда. А если в дождь – приходилось просто скатываться, причём чуть ли не кубарем. А причина в том, что Оноре при строительстве забыл ещё подумать о лестнице. Вот она-то, эта лестница, и явилась предметом многих насмешек. Впрочем, насмешки появились не на пустом месте. Гозлан вспоминал, что однажды после сильной грозы Бальзак решил осмотреть свои владения и, поскользнувшись, упал, порвав сухожилие на лодыжке.

С. Цвейг: «Все газеты полны анекдотами о доме, в котором Бальзак – гениальный архитектор – якобы забыл построить лестницу. Посетители, посмеиваясь, возвращаются в Париж и рассказывают, что они с опасностью для жизни вынуждены были карабкаться по беспорядочно нагроможденным каменным глыбам. Анекдоты, правдивые и фантастичные, растут пышнее, чем бальзаковские деревья и цветы. Нисколько не помогает то обстоятельство, что Бальзак все строже уединяется и не приглашает больше гостей. Неизменные посетители с рю Кассини и рю де Батай – судебные исполнители и рассыльные – не смущаются крутизной каменистой тропы. Они преисполнены благородных намерений, они собираются сделать несколько просторней тесный домик Бальзака, вывезя из комнат наиболее ценную мебель»{382}.

Как видим, крутизна «каменистой тропы» не смущает только судебных исполнителей. Эти уже добрались и до «Жарди»; они, как прожорливые тараканы, лезут через все щели, несмотря на внутренние и внешние препятствия. И знают: своего добьются! Правда, не в этот раз. Потому что в доме у великого должника… мышь повесилась! Там если что и брать – так только старый письменный стол. Но кому он нужен?! Любой скряга-антикварщик выложит за него не более пяти франков, и такого ещё следует поискать.