Служить театру честно. Записки артиста Мариинского театра

До войны и несколько лет после мы жили на улице Петра Алексеева, рядом с Сенной площадью. Теперь ее переименовали в переулок Гривцова. Сейчас здесь метро, а во времена моего детства на площади стояла церковь, которую снесли после войны. Помню какой-то сильный грохот на нашей улице — это ночью взорвали церковь.

В послевоенные годы мама пошла работать администратором маленького кинотеатра «Сатурн» напротив Апраксина двора, на Садовой. И мы без конца бегали смотреть трофейные фильмы — много их привезли после войны. Они шли без перевода. Билеты были дешевые, а мы вообще ходили бесплатно. Я чуть ли не всех одноклассников иногда с собой приводил.

В итоге, нам дали 25-метровую комнату на 4-й Советской улице. Мне было тогда лет десять или одиннадцать. После тринадцати метров на всех это было просто замечательно. Там было и окно, которое выходило на ткацкую фабрику, видно было девушек — тамошних работниц. Они без конца что-то мотали. Когда я стал постарше, они кричали в окно и звали меня на свидание. Мы переехали, а бабушка с дедушкой остались в нашей прежней комнате.

В новой квартире у нас была хорошая соседка. До революции она владела всем этим пятиэтажным домом. Ее семья занималась виноделием, у них были винные погреба. И ее тоже переселили в квартиру на пятый этаж, в одну комнату. Весь коридор и прихожая у нас были в книжных полках и старинных книгах. Я помню потрясающие переплеты, кожаные, с застежками, металлическими уголками под золото, красивые тома с репродукциями. Бывало, когда не хватало тепла, что-то и жгли, и никто не возмущался. Я эти книги много рассматривал. Сейчас таких не издают.

Время шло. После двух лет в обычной общеобразовательной школе я начал учиться балету. Тогда в третий класс — как, впрочем, и сейчас — принимали в Ленинградское хореографическое училище. Сначала приняли мою сестру, потому что она была постарше, а потом меня. Мы с мамой сходили на специальный просмотр, и меня взяли. Это мама захотела, чтобы мы учились балету. В свое время она очень хотела танцевать, у нее были данные, она была очень красивая. Если она ходила фотографироваться, ее фото всегда потом выставляли в ателье, чтобы люди видели. Она действительно была с точки зрения танцев очень способная, даже в 70 лет делала шпагаты. Внешность, кстати, в нашей семье была привлекательная не только у нее, дедушка тоже был очень интересный.

Судьба у дедушки была необычная — фактически, судьба доктора Живаго, один к одному. Но узнал я об этом только после его смерти, когда о нем стали рассказывать на поминках. Дедушка служил в армии. Правда, его не «кидало», как Живаго, то к белым, то к красным. Но в свое время он спас одного известного большевика. Дедушка приволок его на себе раненного к врачу. Это был немецкий еврей Гольман — тогда таких называли «домашний доктор» — большой профессионал и врач «от Бога». В то время зачастую врачи, когда болеешь, прописывали аспирин или пирамидон — другого ничего особо и не было — а этот помогал по-настоящему. Он приходил, пил чай, спрашивал, как дела, мыл руки, смотрел и четко ставил диагноз. Он и оперировал в свое время. В общем, дедушка принес большевика к нему. Гольман вытащил ему пули и выходил его.

Спустя несколько лет — примерно в 1924 году — был страшный голод, и тут дедушка случайно встретился с этим большевиком. Тот дедушку узнал, спросил: «Миша, как ты?». Дедушка ответил: «У меня своих трое детей, у одной дочери дети, у второй тоже, голодаем, есть нечего, топить нечем». Дедушка ходил искал что-то, чем протопить свое жилье. У всех пошли простуды, болело горло — попробуй, натопи, чтобы было по-настоящему тепло. Жгли все: мебель, бумагу, вещи старые, ценные книги. И вот этот человек выслушал деда и сказал ему назавтра явиться в Смольный. Дед пришел, и его (с четырьмя классами образования) назначили управляющим крупного банка, хотя он не был членом партии. Ему дали пятикомнатную квартиру на Загородном, мама потом мне показывала дом. Она в это время как раз пошла в школу. Сам дед о своей жизни не рассказывал. Он был очень скромный и интеллигентный, никогда говорил о себе — о ком угодно, только не о себе. У нас в семье никто и матом не ругался. И если даже мамина сестра — она была веселая — могла иногда сказать «к черту», дед подходил к ней, уже взрослой, и давал подзатыльник. Так что не ругался никто. После войны, правда, и мат, и все было. Так сказалось на всех тяжелое время.

Несмотря на то, что дед окончил только четыре класса, он был очень грамотный. За отличную учебу в школе ему подарили на окончание золотые часы с браслетом. Он работал долгое время корректором в типографии. Представляете — с четырьмя классами быть настолько грамотным, чтобы проверять газеты. Он проверял «Ленинградскую правду», чтобы не было ни единой ошибки. В то время ведь было так, что за одну ошибку корректора могли расстрелять.

Деда встретили в банке чуть ли не с поклоном, он стал работать управляющим. Все было хорошо то ли год, то ли два. Как-то к нему зашел одноклассник Миша. Раз зашел, другой — и вот этот Миша стащил у дедушки портфель с деньгами. Как говорится, то было в горочку, а то пошло под горочку. Деда судили, но ему повезло, дали условно. Я все это знаю по разговорам и рассказам мамы и бабушки. Все это стало известно только, когда дед умер, в 1950-х годах.

Глава 2
Школа. Хореографическое училище

До Ленинградского хореографического училища два года я проучился в обычной школе. Она находилась рядом с нашим домом, на Демидовом переулке, у канала Грибоедова, чуть налево. Ученики в классе были разновозрастные, потому что кто-то отстал, так как не мог не учиться из-за войны. В нашем классе был, например, цыган Казека, на несколько лет меня старше. Хулиган страшный — даже гранату в школу притаскивал, потому что оружия (с убитых финнов и немцев в лесу) было полно.

В первом или во втором классе помню случай, который говорит о том, насколько непростое было время. Казека — цыган есть цыган — украл где-то банку сгущенки и принес с собой в класс. Проделал в крышке две дырки, поставил банку повыше на парту, наклонил и угощал нас. А мы стояли внизу и ловили открытым ртом струю текущей сгущенки… Для нас это было что-то необыкновенное, мы ведь сгущенки никогда не видели и не пробовали.

Была у меня история, когда меня чуть не исключили из общеобразовательной школы. Нам, младшим, было лет по 7–8, а переросткам — таким, как Казека — по 12–13. И вот это Казека нахулиганил: может, кто-то ему что-то сказал, а он был бешеный, и он взял и бросил чернильницу в карту Советского Союза. А сказал на меня. Учительница родителей моих вызвала в школу. Это было настоящее ЧП — залить карту. Если бы мы были старше, наверняка бы нас потаскали «по инстанциям». Так как я был маленький, все обошлось, нас миловали, не тронули. Мне было очень обидно, потому что я этого не делал. Я плакал, учительница чуть ли не в угол меня поставила. А все промолчали. Казеку этого боялись, потому что он был старше.

Помню, как-то раз в те годы мы с отцом поехали на машине за город, и я зашел в лес. И вижу: сидит немец, пистолет у него висит, одежда истлевшая, глаз уже не было, одни впадины. Я это к тому говорю, что тогда еще много что не убрали, оружия было полно, легко было найти. И мальчишки постарше — вроде нашего цыгана — его находили и в школу с собой приносили. Потом, может, кто-то его и продавал. Хулигана Казеку из школы, кстати, позже выгнали.

Из детства еще вспоминается, как я во втором, кажется, классе, ходил на большую ярмарку, смотрел на выступление циркачей. Мама не знала, а я «мотал» школу. Ярмарка была у Балтийского вокзала. Там собиралось много народу и много интересного происходило — что-то продавали, что-то у кого-то могли стащить. Там был такой аттракцион: стоял светлый деревянный столб, смазанный чем-то вроде жира, чтобы он был очень скользкий. На самом верху лежали золотые часы или дорогой костюм, который нигде не купить. Те, кто пытался приз достать, забирались немного вверх и, конечно, съезжали вниз. Клоуны еще были, денежку просили. Для меня это было очень увлекательно. Первый раз я туда ходил с мамой, поэтому потом добрался один, еще с Петра Алексеева. И с другими ребятами мы туда ходили, наблюдали за всем с открытыми ртами.

В детстве мы, конечно, и хулиганили тоже. Во втором классе на переменках мы прыгали туда, где сбрасывали снег, прямо в канал Грибоедова. Один раз я так прыгнул, что еле вылез. Ну, как иначе — все прыгают, и я. Съехал вниз и провалился в снег — его только сбросили, и он был совсем мягкий.

В обычной школе я проучился недолго. Дальше моя жизнь была связана с хореографическим училищем на улице Зодчего Росси. Интересно, что детей, которые там учились на артистов балета, приравнивали к работающим взрослым, давали им в те годы не обычную, а рабочую карточку. Наверное, и я получал такую, точно уже не помню. Наш труд был приравнен к взрослому. И это не случайно, потому что нагрузки были очень серьезные.

Сам я не хотел в хореографическое училище. Во втором классе мы с ребятами уже хулиганили, творили разное в школе, со старших брали пример. И мама хотела это прекратить. Раз сестра уже училась в балетной школе, было очень удобно и меня туда отдать. Я поступил в первый класс училища в 9 лет. Я был хорошего телосложения, крепкий, бойкий, и меня, как и сестру, взяли. Мы ходили на занятия вместе, иной раз за руку. От Сенной площади шли пешком или иногда ехали на трамвае, если сильно уставали, потому что нагрузки были очень большие, и много предметов. Математика, русский язык, астрономия — все предметы изучали, плюс, фехтование, история балета, актерское мастерство, грим, изобразительное искусство, история музыки. Мы учились играть на фортепьяно (пять или шесть лет), каждый год сдавали экзамены. Образование давали хорошее. Я знаю, что сейчас общеобразовательный курс намного сократили.

Пока были маленькие, мы с одноклассниками в училище постоянно дрались. Подходили друг к другу на переменке и говорили: «Давай стыкнемся». В моей общеобразовательной школе, кстати, мальчики и девочки учились отдельно. А в Вагановском училище уже все были в общем классе.

Когда я учился в младших классах училища, со мной произошел интересный случай. Третий и четвертый балетные залы были проходные, и между залами стоял рукомойник. Занимались мы с полной отдачей, выходили с урока все вспотевшие. Я, как обычно, вышел из зала после урока «классики», подошел к рукомойнику, умылся. Вода была холодная — мы, помню, прямо под струю опускали голову и освежались. И вот я бегу по коридору после умывания, а мимо идут Ваганова и Базарова, а за ними Мей, наши знаменитые педагоги и методисты. И я обрызгал Ваганову. Базарова меня остановила, сделала замечание. Я, конечно, вытянулся по струнке, — дисциплина у нас была железная — хотя сначала даже не понял, кто это такие. А Ваганова улыбнулась и сказала: «Он молодец, вон как старался — весь мокрый».

Мне стало нравиться учиться, когда начался историкобытовой танец. Мы им занимались вместе с девочками, стало интереснее. А уроки классического танца сначала не нравились — было тяжело и скучно. Втянулся не сразу.