Служить театру честно. Записки артиста Мариинского театра

Что касается гастрольных поездок, конечно, здесь много о чем можно рассказать. Когда поехали в Египет, ходили на пирамиды. Не только днем, но и ночью, смотрели шоу с очень интересным светом, музыкальным сопровождением и аудиоэффектами — как будто лошади вдалеке скачут, разными шумами и звуками. Ходили на экскурсии, посетили, в том числе, захоронение лошадей фараонов. А Сергеев — он любил юмор — и говорит: «Да, тогда лошади жили шикарнее, чем мы». Как-то раз встречали Новый год в Египте. Мы складывались, покупали выпивку, садились за столики. Первые поездки не припомню, чтобы нам устраивали банкеты или фуршеты, мы организовывались сами. Однажды нам решили показать лучшую танцовщицу Египта по танцу живота. За ней ухаживал чуть ли не сам президент. Она действительно танцевала здорово. И тут Рудик — об этом нигде не пишут и в кино не говорят, но я очевидец — вышел танцевать вместе с ней и ее перетанцевал. Но он не мог остановится и, мне кажется, переборщил. Думаю, он почувствовал в себе женщину и хотел станцевать лучше, чем другая женщина. В какой-то момент стало не очень приятно смотреть. Похожее ощущение было, когда я смотрел концерт мужского балета Валерия Михайловского: первое отделение мне понравилось, а со второго — когда они встали на пальцы — я ушел. Люди смеялись, им нравилось, а мне было это не по душе. И вот так Рудик танцевал с ней и перетанцевал. Она в какой-то момент устала, а он еще был полон сил. Сначала мы аплодировали, а потом парни наши уже стали уходить. Это был 1959 год. Там, кстати, присутствовал Григорович.

Рудик был не слишком скромный. Хотел показать, что может станцевать все, что он лучший. В школе, помню, он все время жевал, хлеб грыз. У нас в столовой стоял поднос с хлебом, хлеб был бесплатный, и Рудик его постоянно ел. Интернатских кормили плохо. И у меня дома он пару раз был. Мама варила щи, кормила его, угощала.

По поводу Рудика — я очень переживал, что он остался. Я понимал, что мы потеряли потрясающего танцовщика. Он уже станцевал к тому моменту отдельные номера, и сделал это прекрасно. Я как-то шел в театре по коридору, заглянул в зал — Нуриев репетировал с Дудинской «Лауренсию», и тут же встретил Александра Ивановича Пушкина. Он мне: «Толенька, привет». Я сказал, что видел Рудика в «Лауренсии» и что это потрясающе. И первый раз я услышал от Пушкина: «Да он ведь талант». Хотя он никогда никого особо не хвалил. Мог сказать просто: «Молодец».

Я хорошо знаком с Мишей Барышниковым. Миша — до своей последней квартиры — жил со мной в одном доме, а на набережной Мойки, 56. У него была отдельная квартира. Он много играл на гитаре. Я как-то заходил к нему за гитарой, когда у меня были в гостях друзья и нам захотелось поиграть и спеть. Он тогда только пришел в театр, ему было лет 18. Машины своей у него еще не было. А у меня была. Я ее купил после очередных гастролей — кирпичного цвета жигули. И я ему предложил съездить вместе на рыбалку. Юра Соловьев тоже поехал с нами, на своей «Волге».

Интересная история произошла у меня с покупкой машины. Я накопил за четырехмесячные гастроли по США денег — хотел машину, специально экономил. Иномарку тогда нельзя было купить. И я купил за 1040 долларов «Жигули». Кто-то купил «Волгу», а мне денег не хватило. Был такой нюанс: в СССР желающие приобрести машину записывались в очередь на несколько лет вперед. А я пришел в магазин, заплатил, и сразу получил машину — думаю, это была привилегия благодаря работе в театре. Платил я по специальному чеку, как сейчас помню, в Организацию Объединенных Наций.

Миша Барышников был очень компанейский, артистичный. Великолепно имитировал любой голос, изображал своих однокашников и друзей. Пока мы ехали 120 км на рыбалку, он мне рассказывал разные байки, веселил. У него великолепная память, он очень коммуникабельный. Но есть у него такая черта — когда ему что-то нужно, он себя ведет определенным образом. Я знаю, что его друг актер Александр Демьяненко обижался на него, потому что они везде вместе ходили, а платил только один из них. Как-то Миша поехал отдыхать вместе с Юрой Соловьевым и его женой Таней Легат. За все заплатил Юра, Таня готовила на всех, а Миша только отдыхал. А потом в театре мог с ними и не поздороваться — мне на это сам Юра жаловался.

Как танцовщик Барышников был просто великолепен. Как он станцевал «Жизель», какой создал романтический образ — это несравненно. У него прекрасные пропорции и линии, очень длинные руки. Он танцевал всегда на высоких полупальцах, очень чисто. Некоторые позы он даже немного «удлинял» визуально и, несмотря на небольшой рост, не выглядел невысоким.

Во время гастролей мы дважды жили с ним в одном номере. Первый раз — когда поехали в Москву, повезли «Пламя Парижа», он танцевал с Кургапкиной. Так его в первый раз увидели москвичи. Успех был очень большой.

Хотя я двадцать лет проработал в Кировском театре, настоящих друзей у меня было — один, два, и обчелся. И так у всех. В компании, когда что-то отмечали, выпивали — мы все обнимались-миловались, а в жизни — совсем иначе. В Вагановском, думаю, еще хуже. Был у нас как-то капустник театральный в ВТО. Раньше их часто устраивали, и Юрий Григорович на них приходил. Я тоже как-то участвовал. И вот там был сюжет. Стоят писатели, перед ними старшина. Старшина командует: «По порядку номеров рассчитайсь!». Они друг за другом произносят: «Первый! Первый! Первый!». И старшина вздыхает в конце: «Каждый норовит быть первым…». В театре — то же самое.

В Кировском была своеобразная атмосфера и своеобразный юмор. Ходили разные шутки и байки. Танцовщик Семён Каплан, например, их придумывал сам, хохмил над другими артистами. Помню, сидит как-то Каплан в гримерке, с сигаретой — тогда еще разрешалось везде курить. К нему подходит Сережа Викулов и спрашивает: «Ну, как я танцевал?». Каплан ему в ответ: «Потрясающе, глаз не оторвать». И только Викулов отошел, Каплан в сторону говорит громким шепотом: «С кем рядом приходится работать! Он ведь как трамваем перееханный!». Потому что у Викулова была такая фигура — спина немного искривленная. А он к тому моменту уже соло танцевал, потом стал ведущим солистом. Такие вот театрально-балетные шутки.

Были мы и в Штатах, и в Австралии, и в Европе, много всего видели. В Америке, по моим воспоминаниям, нам не запрещали ходить гулять, общаться. Мы не врали о том, как живем в СССР, не рассказывали, чего не было, и молчать не приходилось. Порядок особый соблюдали только в Москве. На заграничных гастролях сопровождающих обманывали — спускались и выходили из гостиницы не через холл, а через этаж Е, где были гаражи. И то, так приходилось делать только в первые дни. Потом, возможно, за кем-то и следили, но, скорее, за одним или двумя солистами, а остальным никто не препятствовал куда-то ходить. И мы ходили в гости, встречались с разными интересными людьми.

Я познакомился в Австралии с механиком, выходцем из России, который во время войны был летчиком, его сбили, и он попал в плен. Здоровый такой был сибиряк. Из плена он сбежал — переплыл реку, частично покрытую льдом, пришел к нашим. И от наших ему снова пришлось убежать. Сначала он оказался в Германии. Кем только не был: газеты разносил, в магазинах работал, обувь чистил. Образование получил. За всю жизнь ему сильно досталось. Можно было верить или не верить его рассказу, но когда он снял рубашку, я увидел, что у него вся спина располосована, после плена… Его и расстреливали фиктивно, и чего только с ним не происходило. Он мне и еще нескольким ребятам (Юра Соловьев там тоже был) предложил поехать к себе домой в гости. Оказалось, что он жил в двухстах километрах от Мельбурна. Мы долго ехали, гнали быстро. В Австралии так многие живут, далеко друг от друга, без машины никак. У него оказался большой хороший дом. Мы общались, выпивали, но в основном разговаривали. Он много расспрашивал про Россию, стоит ли вернуться. Когда он рассказывал о себе, то плакал. Ну, и мы ему ответили, что думаем об этом, о возвращении на родину.

В Америке с театром работал очень интересный и известный импресарио — Соломон Юрок. Он возил всех советских звезд — грузинский ансамбль, «Березку», балет, все, что связано с Россией. Сам он был одесский еврей. Стал заниматься организацией гастролей, основал большой бизнес. Мы с ним как-то общались за кулисами, и он сказал: «Молодые импресарио сейчас хотят сразу много заработать, а у меня если 4 % в плюс — я уже доволен». Уж не знаю, схитрил он или сказал правду.

Много бывало во время гастролей официальных приемов. На них обязательно сидел Сергеев. Как-то был приглашен Ван Клиберн — гениальный пианист. В те времена говорили, что ему дали первую премию на конкурсе в Москве из-за необходимости налаживать контакты с Америкой. Я считаю, что это чепуха. Он был очень талантливый, блестящий музыкант, позже отлично проявил себя. Приходили известные американские танцовщики, сам Баланчин. Я смотрел программы Баланчина и здесь — четыре раза он приезжал с труппой в СССР — и в Америке. Сильно меня впечатлила — в Париже первый раз увидел этот мюзикл — «Вестсайдская история» Джерома Роббинса. Там были необычные, очень запоминающиеся танцы. Многие наши пошли в гости, а я пришел в театр, объяснил, что я балетный, и меня пропустили на спектакль. А потом, на следующий день, сходил еще раз, на дневное представление. Много интересного происходило, разных встреч и впечатлений. Не было такого, чтобы прийти на банкет для того, чтобы поесть-попить. Иной раз и тарелка оставалась нетронутой, потому что я сидел, кого-то слушал или сам о чем-то рассказывал.

Обязательно в каждом городе, где бывали, мы ходили в музеи. В Америке все обошли. Музеи у них почти все были тогда бесплатные. Кроме прочего, я посетил музеи Йельского, Стэнфордского университетов. Помню, что платным был только музей Гугенхайма в Нью-Йорке. Это был миллионер, который скупал лучшие произведения мирового искусства — и классического (например, Велаксеса), и современного. По утрам у нас было свободное время, мы ходили, куда могли и куда хотели. У меня был школьный друг и одноклассник по училищу Миша, который стал художником. Он подсказывал, куда нужно попасть, что увидеть. Он заразил меня интересом к живописи, ее истории, потому что я многого не знал. Он был из известного немецкого рода Риттербергов, его мама много лет была главным художником по костюмам Кировского театра, преподавала в Академии художеств. Она тоже мне многое дала, потому что знала историю каждого дома в старом Петербурге и рассказывала о них, если мы ехали мимо на машине. Она была очень гостеприимная, хотя жила скромно. Сын моего друга Миши, ее внук, тоже стал художником, во многом благодаря ей.

Много я видел эмигрантов из балетных кругов, из тех, кто танцевал у Сергея Дягилева. Сергеев с ними дружил и общался. Разные дамы приходили на спектакли, рассказывали, что работали в дягилевской труппе. В Америке, мне запомнилось, нашим переводчиком был племянник Родзянко, члена нашего Временного правительства.

В Лондоне на одном из приемов присутствовала сестра королевы. И мы делали, как положено по этикету — подходили, вставали перед ней на одно колено и целовали руку. Она, помню, была приятная миловидная женщина.