Служить театру честно. Записки артиста Мариинского театра

В театре было много интересного. Приехал как-то Ростислав Захаров, балетмейстер, которые в свое время был худруком Большого театра. Он ставил балет «Россия входит в порт», анекдотический спектакль на советскую тему. С Захаровым связаны разные забавные истории. Рассказывали, что в начале войны ему сразу дали чин полковника, хотя он и не служил до этого в армии. Ему очень нравилось ходить с погонами. Захаров приходил на репетицию и говорил разные глупости. Там был номер, где якобы всех травили газами. Он громко кричал нам: «Газы!». Это было и странно, и смешно. И был еще номер в этом балете, в котором должны были танцевать все пятнадцать — столько было на тот момент — республик, все национальности. В середине был русский танец. Всего в номере было занято больше тридцати человек. Русский танец был неплохо поставлен, в ансамблевом стиле. Назначили одного солиста — он сломался, полетело колено. Назначили другого — он тоже сломался. И дошло до меня. Захаров спросил: «Сможешь сделать присядки, закладки?». Я сказал, что смогу. И подготовил номер. Но спектакль не пошел. Он дошел только до генеральной, и его сняли. И так я русскую пляску в нем не исполнил, только на той самой генеральной репетиции.

В театре мне повезло встретиться с Касьяном Голей-зовским. По интеллекту и таланту это, наверное, был второй Пушкин. Но Пушкин был мягкий, а Голейзовский — другой, эдакий мужик, с характером. Внешне он был лысый, широкоплечий. Сергеев пригласил его поставить двенадцать номеров на музыку Скрябина. В одном из номеров был занят я. Работа не пошла, хотя программа получалась интересная. Помню, была там гениальная «гирлянда» — четыре или пять балерин танцевали, не разнимая рук. И еще первый номер был очень хорош, в нем танцевал Олег Соколов. Сергееву понравился только номер с Соколовым. А Голейзовский сказал: «Или все, или ничего», и уехал в Москву. Когда мы репетировали, он очень обращал внимание на индивидуальности. Был еще, помню, номер-трио — солистка и два партнера. Голейзовский работал как Якобсон, «лепил» на конкретных исполнителей.

Касьян Голейзовский год или два был художественным руководителем Большого театра. Как-то раз его вызвал Сталин. Сталин лежал у себя в кабинете на диване, в сапогах. Он спросил Голейзовского: «Ты поляк, или еврей?». И Голейзовского на три года посадили. Видно, кто-то донес на него. В то время такое часто случалось. Наверное, нужно было освободить его руководящее место для кого-то другого.

На годы моей работы пришелся творческий взлет Леонида Якобсона. Особенно мне запомнился его спектакль «Страна чудес» 1967 года. Когда Якобсон ставил «Страну чудес», мы — я, Толя Сапогов и Женя Щербаков — втроем изображали страшное чудище. Это было сложно. Один должен был поднимать лапу, другой — головой двигать, все мы были связаны и нужно было двигаться согласованно. Очень хороший это был спектакль, он нравился всей труппе, мы его возили в Москву. Там очень хорошая музыка, Олега Каравайчука. Каравайчук приносил на репетиции «килограмм» новых записей, а Якобсон мог взять совсем чуть-чуть. И Каравайчук расстраивался и ругался. Вообще, Якобсон был такой — всегда заявлял о себе, что он талант, авторитет, делал по-своему.

Я считаю, Константин Сергеев — художественный руководитель Кировского балета — побаивался, что на «престол» вместо него может зайти Якобсон. Они были соперниками. На собраниях Якобсон ругал и Сергеева, и его жену, ведущую балерину Дудинскую. А вот когда Сергеева снимали с должности, Якобсон один выступил за него. Наверное, опасался, что за Сергеевым и его «снимут», сориентировался в ситуации. Якобсон был в Кировском театре штатным балетмейстером. На его балет «Спартак» был утвержден бюджет 2,5 миллиона. По тем временам это была огромная сумма, наверно, как сейчас — миллиард. Для сравнения — мы получали по 100 рублей в месяц, так что бюджет его постановки — это были бешеные деньги. Зато «Спартак» Якобсона прошел «на ура», успех был колоссальный!

В мое время в театре была серьезная дисциплина. Артисты уважали педагогов, относились к ним с пиететом. И работу свою воспринимали ответственно. Например, Александр Иванович Пушкин давал урок старшеклассникам, и солистам. К нему ходили, когда приезжали, Вахтанг Чабукиани, Майя Плисецкая, занимались наши солисты Алла Шелест, Нинель Кургапкина и многие другие. Солистка Татьяна Терехова научилась у него прыгать. Она буквально «летала», как мужчина — это он ее научил. И такого, что кто-то занимается, а кто-то посередине зала растягивается — в мои годы не было. Все делали «станок» — то есть первую часть урока, экзерсис у палки. Могли и поболтать в процессе, но упражнения выполняли. И солисты практически всегда доделывали урок до конца, делали аллегро (прыжки). Всем нравилось заниматься, была увлеченность. И по уроку, по прыжкам уже было видно, кто что может. Пушкин составлял очень красивые комбинации, например, с кабриолями, давал «круг», grand jete. И блестящий был у нас концертмейстер. В совокупности все было замечательно, работали слаженно. И не было такого, чтобы делали что-то свое — все исполняли именно то, что задал педагог. Сейчас бывает по-разному. Например, девочка пришла на урок, опоздала на пятнадцать минут и села посередине зала растягиваться. Не будешь же ее выгонять, все ведь взрослые люди. Но раньше так не поступали, были дисциплина и культура. Конечно, считается, что надо обязательно немного растянуться перед тем, как делать урок. А люди опаздывают, занимаются своими делами, и вот что получается.

Довольно долго мы, работая в театре, занимались уроком на улице Зодчего Росси, потому что в театре не хватало помещений. И репетировали тоже часто в училище. Потом уже к зданию Мариинского театра сделали дополнительную «надстройку» и расположили там несколько балетных залов. Мы, помню, не хотели сначала там заниматься, было непривычно. Тем более, что в «школе» был очень хороший пол, с правильным покатом, из толстенных досок. Он отлично амортизировал, не было травм. Переодевались в училище мы в своих раздевалках, отдельно от воспитанников. Иногда заходили в детскую столовую, но в целом артисты были сами по себе. В те годы уже было заметно, что помещениям училища требуется ремонт. Идешь, бывало, по коридору, и чувствуешь, как пол вибрирует под ногами — наверное, он сохранился еще со времен царя-батюшки.

Из запомнившихся событий расскажу еще о встрече с князем Оболенским. Его пригласил в качестве консультанта наш ленинградский кинорежиссер Юрий Озеров — очень интересный творческий человек — когда ставил на Ленфильме «Пиковую даму» и «Онегина». Я участвовал в съемках в качестве артиста балета. Никто из артистов и постановщиков не разбирался, как в ту эпоху люди двигались, вели себя, какие были танцы и манеры. Оболенскому было под девяносто, у него был Орден Почетного легиона, который достался ему от расстрелянной жены. А она помогала нашей стране, продавала драгоценности и передавала деньги, в том числе — на покупку военной техники. Оболенский многое рассказывал и объяснял, вплоть до того, как женщина держала веер, что обозначали разные движения веером. Это был удивительный человек, «осколок» старой эпохи и носитель ее традиций. Он знал семь языков и мог сыграть любое произведение на фортепиано без клавира.

Все годы работы в театре я танцевал в кордебалете, иногда получая соло. Конечно, я очень хотел танцевать сольные партии. Но в труппе была очень серьезная конкуренция. На любую роль было несколько исполнителей и еще больше желающих. Танцевали такие «киты» как Константин Сергеев, Борис Брегвадзе, Константин Шатилов. А я, кроме всего прочего, был очень скромным, даже закомплексованным, это не способствовало моему продвижению. Мне всегда мешали застенчивость и определенная скованность. Но были случаи, когда нужно было встать, и я выходил в соло. Это многих касалось. Спрашивали: «Сможешь? Попробуй». Обстановка в коллективе была не всегда простая. Было и творчество, и интриги разные, и рутина, и дисциплину нужно было неукоснительно соблюдать. И много интересного происходило — и при моем участии, и просто у меня на глазах.

Помню, я уже работал в театре года четыре. Как я уже сказал, получить сольную роль было очень сложно. Во многом это было делом случая. Сумеешь встать на место того, кто неожиданно выбыл, и выручить — тогда тебе повезло. Но это не значит, что станешь солистом или даже просто будешь в дальнейшем исполнять эту партию. Было очень много танцовщиков, уже со званиями. Из молодых балерин в те годы выдвинулись Алла Осипенко, Ирина Колпакова, Любовь Войшнис, Нонна Ястребова. Они вынуждены были конкурировать и делить «место под солнцем» с настоящими «звездами» — Наталией Дудинской, Татьяной Вечесловой, Аллой Шелест. Много работало тогда возрастных артистов. Мне, например, когда я пришел, было восемнадцать лет.

И мне часто выпадало танцевать с Сафоновой, которая была старше меня на пятнадцать лет. Многие артистки не имели пенсии, продолжали танцевать. А потом вышел приказ, им дали пенсию. Они ушли, и труппа омолодилась.

Вспомнился, между прочим, такой эпизод. Шел я как-то по сцене перед репетицией. Тогда восстанавливали один лопуховский спектакль. В нем была занята Карелия Федичева. Мимо проходила Шелест, — помню, она была в белом костюме. Она всегда хорошо выглядела, умела себя преподнести, особенно — на сцене, в гриме. А Федичевой нужно было подбежать к герою, обхватить его за ноги и сползти по нему. Шелест, увидев, что у Федичевой очень плохо получается, прямо в белом костюме это сделала: сползла вниз, на грязную сцену. Все потеряли дар речи, так артистично и убедительно было ее исполнение. Я видел своими глазами, это было потрясающе. Но Каля Федичева все равно танцевала в этом балете. К слову сказать, спектакль, о котором идет речь, начинался с моего выхода: я бежал с поклоном. Сейчас уже не помню точно, что происходило — вроде бы, тема была индийская.

Когда я закончил карьеру в Мариинском театре — как говорится, отслужил — не мог дождаться, скорее бы уйти. Я хотел преподавать. Интересно, что в этот период ко мне несколько раз подходил Олег Виноградов, будущий худрук нашего балета, с которым мы когда-то учились в параллельных классах. Тогда он еще не был на этой должности. Несколько раз мы встречались в трамвае в одно и то же время, когда я ехал с репетиций. И он все расспрашивал меня, как и что в театре, какая атмосфера. Виноградова в это время как раз позвали ставить «Асель» в Большом. Он думал, что он там станет худруком, но в итоге его назначили художественным руководителем балета в Кировском. Ко мне он всегда хорошо относился. Я с ним был «на ты». Потом уже перешли «на Вы», когда он стал руководителем труппы.

Когда я уходил, Виноградов меня спросил — почему ухожу, я ведь был в великолепной форме — стройный, худой, 177 см, весил 68–69 килограмм. В эти годы в труппу приходили ставить разные балетмейстеры, например, Борис Эйфман. Хореография была очень сложная. Он не понимал, что нельзя столько прыгать, ставить столько прыжков, сам ведь практически не танцевал. И я начинал чувствовать нагрузку, было тяжело. И понимал, что пора заканчивать карьеру.