Служить театру честно. Записки артиста Мариинского театра

Первым педагогом по классическому танцу у меня была Мария Владимировна Боярчикова — мама известного балетмейстера Николая Николаевича Боярчикова. Она вела только первый класс. Потом был педагог по фамилии Петров. Он много болтал с нами на уроках. Мы его заводили: «Расскажите про охоту, про рыбалку», и он рассказывал, а мы, вместо того чтобы делать экзерсис, его слушали. Потом он, опомнившись, говорил: «Ну, что такое, встали, занимаемся». Он, правда, умел поставить спину, пируэт и туры. Он нас учил целый год, и всему классу в конце того учебного года поставили двойки. Директор училища Николай Павлович Ивановский решил оставить нас еще на месяц заниматься, хотя всех остальных ребят уже отпустили. Дополнительные уроки помогли, и я получил четверку с минусом. Затем я попал в класс к Александру Ивановичу Пушкину и занимался у этого замечательного педагога четыре с половиной года. Мне самому рано стала интересна работа преподавателя. Когда пришел работать в театр, уже мечтал, как закончу танцевать и сам смогу заниматься педагогикой, у меня будут ученики. Не думал ни о какой выгоде, — только о том, что смогу учить и приносить пользу. Так и получилось.

Александр Иванович Пушкин был человек очень мягкий. Будучи очень уважаемым педагогом, большим профессионалом, он имел возможность набирать себе в класс самых одаренных. А учил тех, кого давали, и делал из каждого ученика «конфетку». К выпуску из училища нас осталось трое мужчин, других по разным причинам отчислили. Со мной учился китаец, был еще парень из Риги, потом пришел Нуриев, вернее, приехал из Башкирии. Мне он сначала запомнился неряшливым прыщавым мальчиком, во внешности которого сочетались башкирские и татарские черты. Еще помню, что Нуриев был очень подвижный, энергичный, взрывной. И еще он отличался настоящим трудолюбием — если что-то не получалось, пытался снова и снова, пробовал, пока не добивался своего. По характеру он был веселый и компанейский, общаться предпочитал с девочками. Мы с ним были в хороших отношениях. Я, помню, играл ему на переменках на пианино татарские танцы, а он танцевал. Он очень хорошо показывал национальную пластику.

Все мы много смеялись и хорошо проводили время на переменках. Еще я любил поиграть джаз. Правда, это не всем нравилось. Педагоги, проходя мимо, могли сказать что-то вроде: «Какая гадость», но я все равно играл. Я как-то выбрал для экзамена по фортепьяно танго из «Красного мака». Мне чуть двойку не поставили, хотя обычно я получал четыре или пять. Педагоги кривились, были не довольны, и я получил тройку за исполнение «буржуазной» музыки.

Нуриев выпустился вместе со мной, но его специально оставили еще на год. Он не ходил на уроки по общеобразовательным предметам, только занимался «классикой» и репетировал. Целый год дополнительно работал с самим Пушкиным. Дирекция так решила, понимала, что он очень талантливый. И ему дали такую беспрецедентную возможность, растили «звезду». Похожие ситуации бывали, но обычно к нам приезжали стажироваться ребята из хореографических училищ в других городах, уже получив там диплом, чтобы иметь и диплом Вагановского. Так, например, Саша Павловский до стажировки уже танцевал в театре в Тбилиси, он был учеником Чабукиани. Такие студенты занимались только специальными дисциплинами.

Кстати, по фехтованию у нас был потрясающий педагог Кох, немец по происхождению. Он много где ставил бои на шпагах — например, в фильме «Дон Сезар де Базан». Он показывал нам все позиции — первую, вторую, третью, четвертую, защиту — мы тренировались, отрабатывали приемы. Занятия по фехтованию длились два года.

Одним из моих преподавателей была родная сестра Дмитрия Шостаковича — Мария Александровна, очень приятная женщина. Она преподавала фортепиано. Я помню, что к ней часто приходила известная балерина Марина Тимофеева, они дружили.

Особо из всех своих педагогов я выделяю Николая Павловича Ивановского, директора училища, и, конечно, Александра Ивановича Пушкина. Ивановский был настоящий аристократ и интеллигент. Я помню, когда ходил по училищу, чувствовал себя в основном неуверенно. Мы были все немного затюканные, чересчур дисциплинированные. Ивановский — он всегда носил шляпу — если мы встречались, приподнимал ее передо мной, 11-летним сопляком. Еще помню, он ходил в очень красивых ботинках, с замшевыми накладками на застежках. Ивановский преподавал историкобытовой танец, этот предмет был в младших классах и в выпускном. Он обычно ставил почти всем пятерки, не выделял, кто хуже, кто лучше. И мы все ходили счастливые.

И, конечно, я особо отмечаю Александра Ивановича Пушкина. Он был необыкновенный человек, очень многого от учеников добивался, давал возможность проявить себя, оттачивал все наши навыки, давал прекрасную школу. В предвыпускном классе мне поручили танцевать сцену «Теней» из балета «Баядерка» с Аллочкой Сизовой. Я репетировал целый год, все было отлично подготовлено. Участвовала в репетициях Наталья Александровна Камкова, педагог Сизовой — довольно грубая и бесцеремонная женщина. Ко мне она, правда, относилась хорошо. Камкова могла встать в позу посреди зала или сказать что-нибудь резкое. А Пушкин сидел на репетиции тихо, интеллигентно. Мне очень хотелось выступить в этом номере, показать себя. Я станцевал «Тени» в ДК Ленсовета, где училище давало спектакли, сначала с Аллочкой Сизовой. У нас даже был «антураж». Помню, в антураже стояла студентка Ковалева, которая потом стала известной балериной. Позже «Баядерку» мы танцевали с Габриэл ой Комлевой на выпускном спектакле. Выбрали меня на эту партию, кроме прочего потому, что я был физически сильный и отлично справлялся с поддержками. Например, поддержку с «перекидного» на плечо многие не могли сделать, а я мог. Дуэтный танец у меня преподавал Николай Николаевич Серебренников.

Насчет авторства учебника, изданного Серебренниковым — может быть, не все знают, но это все написал Пушкин. Николай Николаевич Серебренников пришел как-то к Пушкину и сказал: «Александр Иванович, дай мне, пожалуйста, на пару дней твои записи посмотреть, я в Китай еду преподавать». И Пушкин дал. А потом Серебренников опубликовал все записи как свою книгу. А это все принадлежит Пушкину. Пушкин ведь и дуэт преподавал. Но он никогда не говорил о себе, не хвалился, не жаловался.

Помню, я шел по Невскому, был в предвыпускном классе. Встретил Пушкина. Он со мной поздоровался, заговорил. Он был простой, добрый, общительный, интересовался нами, нашей жизнью. И вдруг говорит: «Пойдем, я тебя мороженым угощу». Я засмущался, но пошел. Ходили мы в кафе в низочке, напротив Екатерининского садика. Там ели мороженое, пили газированную воду. Он садился, расспрашивал, как мама и папа. Папа мой умер в 40 лет, он прожил тяжелую жизнь. Узнав об этом, Пушкин стал ко мне еще лучше относиться, совсем как к родному сыну. Да он и ко всем остальным хорошо и по-доброму относился.

В школе у нас также преподавала Мариэтта Харлампиевна Франгопуло, гречанка по происхождению. От нее мы многое узнали об истории балета, о традициях исполнительства. И еще она рассказывала нам разные байки. Например, как Святослав Кузнецов лазал по водосточной трубе к знаменитой балерине Татьяне Вечесловой. Он, между прочим, был младше ее на пятнадцать лет.

Я рос и взрослел в эпоху, когда о многих вещах не стоило говорить. Нам даже один из педагогов, которого мы любили, сказал на выпускном вечере: «Я Вас учил, а теперь вы учитесь молчать». В дальнейшем в театре я так и поступал. Иногда это на самом деле помогало. Некоторые много говорили. А потом получалось так — что-нибудь наболтают, и их не берут в поездку.

Учили нас в школе хорошо. Все мы в те годы недоедали, с питанием еще было непросто. В столовой у нас была такая баба Маша, которая таскала все сумками — все знали, но поделать ничего не могли. А дети — особенно те, кто жил в интернате, очень плохо питались. У нас учились дети из всех пятнадцати республик. Помню киргизов, довольно жестокие они были ребята, иногда пакости разные делали. Бывало, купишь себе «второе» — а кто-то из них подойдет, ткнет туда пальцем. Ты, естественно, потом уже не ешь, а он съест твою порцию. Разные случались истории, иногда совершенно дикие. У них еще были друг другу клятвы. Могли взять свечку, зажечь и держать у руки, пока кожа уже практически не затлеет. Суровые, в общем, были ребята. Драки тоже случались, дрались обычно между собой — осетин с осетином, свои со своими. Мальчишки могли издеваться над кем-то. Позовут в класс из коридора — парень заходит, а там стоят человек пять. И говорят ему: «Давай, делай пируэты». Кулаки выставят со всех сторон — и, если тебя «мотанет», получишь в нос.

В Вагановском отрабатывали пируэты и технику вращения везде, где только можно — и в залах, и в коридорах. Помню, Сережа Викулов (в будущем — ведущий танцовщик Кировского) великолепно вращался, от природы. Нас еще практически тогда технике не научили, а он уже мог сделать шестнадцать оборотов. Великолепная ось у него была. Хотя пируэты у него были немного не такие красивые, как сейчас. Руки теперь держат немного ниже, изменилась немного форма движения. А он как-то разгонялся, со второй позиции, собирал руки — и пошел!

В младших классах у нас была «сценическая практика». Мы выходили в разных номерах и танцах в спектаклях Кировского театра. Помню, мы с Костей Рассадиным участвовали в «Раймонде». Могли заснуть за кулисами, было ведь уже поздно. И была там сцена с сарацином Абдерахманом, который сватается к аристократке Раймонде и приносит ей дары, в том числе — ларец с драгоценностями. Ларец открывался с одной стороны, лицом к балерине. А мы с Костей его случайно перевернули. Артист попытался открыть, у него ничего не получилось. Он, конечно, потом сообразил, что не так. А мы стояли на сцене, дрожа, очень перепугались. Костюм у Абдерахмана тогда был шикарный — часть торса голая, в морилке, чалма, халат чуть ли не с настоящими камнями. Очень хорошо эту партию исполняли два артиста — Семен Каплан и Роберт Гербек. У них был темперамент.

«Раймонду» из школьного репертуара я хорошо помню — очень длинный спектакль. Восстанавливал его в советское время Константин Сергеев, сделал свою редакцию. Он в этом балете красовался — исполнял партию средневекового рыцаря Жана де Бриена, в одной из сцен выходил к главной героине прямо из своего портрета. Сергеев был красивый, с прекрасной формой ноги и икры, что ценится в нашем искусстве.

Помню, когда я только поступил в Вагановское, был занят в «Дон Кихоте». Мы были мальчиками с гитарами, бегали по сцене. И танцевал Чабукиани, я его видел и запомнил. Как он делал chalne, так никто не делал — этаким вьюном. Я сейчас некоторых девчонок так учу, наших «примадонн». Что надо не просто сразу делать, нужно взять хороший форс — и как бы делать на одной ноге, ноги вместе, чтобы получался этот вьюн, — а в конце нужно подтянуться и встать.

Был у меня во время учебы — лет в девять или в десять — такой случай. Я участвовал в спектакле и оставил после него балетные туфли. Мы с мамой пришли в театр со служебного подъезда в воскресенье днем, объяснили, что я забыл туфли и что нам нужно войти. Тут ко мне подбежал взмыленный заведующий мимансом. Он долго был на этой должности, такое чувство, что работал с открытия театра. Он спросил: «Мальчик, ты из Вагановского?». Я ответил утвердительно, он меня схватил за руку, объяснил маме, что у них ЧП, надо выручить, и повел внутрь. Меня одели Черномором для оперы «Руслан и Людмила» — в этой роли всегда выходил ребенок, потому что Черномор был маленького роста — посадили на носилки, которые несли четыре статиста из миманса. За мной волочилась борода длиной метров пять. И я сидел, лица почти не видно, чалма на голове. Ко мне подходила солистка — помню, это была Галина Ковалева. В том спектакле был занят кто-то еще из «народных» артистов. За выход — что никуда не упал, ничего не сломал — мне подарили апельсин. Тогда это было что-то необыкновенное, люди за ними очереди стояли. И вот, я заслужил апельсин.