Черный Иркут

Отбывающий на площадке ссылку бывший второй пилот Ватрушкина Коля Мамушкин, невысокого роста, с уже наметившимся животиком паренёк, поздоровался с Ватрушкиным, затем подошёл ко мне.

— Давай знакомиться, — сказал он, протягивая руку. — Мы с тобой вроде бы как из одного экипажа, — Мамушкин кивнул в сторону Ватрушкина.

Подъехал «газик», и на нём вместе с врачом Ватрушкин уехал в деревню. Мамушкин сказал, чтобы я запер самолёт, затем подозвал кого-то из местных ребят и распорядился, чтобы они охраняли самолёт. Он повёл меня к ближайшему ручью, где, по его выражению смородина висела вёдрами. И это было правдой: я быстро наполнил ягодой лётную фуражку. Но это было ещё не всё. Пытаясь загладить свою вину перед Ватрушиным, Коля приготовил нам по куску сохатины. По его словам, он задружился здесь с директором зверосовхоза, и тот в свободное время берёт его с собой на охоту. И совсем недавно они добыли сохатого. Поскольку холодильника у него не было, Коля решил угостить мясом нас. Когда я попробовал приподнять мешок с подношением, то едва оторвал его от земли.

Уже в обратном полёте в город я отсыпал собранные ягоды врачу, и тот сказал, что такой вкусной и запашистой ягоды он не пробовал никогда в своей жизни.

Надо отметить, что натуральный обмен между лётчиками и местными жителями был поставлен на широкую ногу: осенью из северных деревень и посёлков везли ягоду и орехи, а из города лётчики везли охотничьи припасы, сети, запчасти для лодок и катеров. Бывало, что заказывали лекарства, но, по рассказам Ватрушкина, деревенские болели меньше, чем городские.

— Да им и некогда, смотри, сколько у них работы! — подчёркивал он.

Но и в этот, я бы сказал, обособленный мир проникала обратная сторона цивилизации. На рыбе сильно не разживёшься, а вот на пушнине — вполне. Собирая смородину, я попросил Колю Мамушкина достать мне ондатровые шкурки на шапку, и тот, нахмурившись, поведал, что сделать это будет непросто, поскольку начальник местных воздушных линий Ефим Жабин обложил площадки и малые таёжные аэродромы своеобразным ясаком. Вот и приходится ему, чтобы сократить срок наказания и получить положительную характеристику, прискакивать перед ним, выменивать у охотников за спирт пушнину и передавать её Ефиму.

«Вот это да! — подумал я. — Всё, как и сотню лет назад. Есть хозяин, есть и приказчик. Только всё в ином виде».

— Ты возьми выходные и прилетай ко мне, — сказал Мамушкин. — Есть у меня человек, через него, думаю, твою просьбу и порешаем. Заодно поохотимся и ягод пособираем. Будет тебе на шапку и чем друзей угостить. Билет брать не надо, свои же привезут и отвезут.

Я так и сделал, взял выходные и прилетел в Чингилей. Свою вынужденную ссылку Мамушкин коротал в стареньком, ещё, наверное, оставшемся со времён Радищева домике. Видимо зверосовхоз не рассчитывал на длительное пребывание в этих краях авиации, насмотрелись на разных перелётных птиц и решили: работа начальника площадки сезонная, чего тратиться, пусть сам обустраивает своё житьё-бытьё. И Коля решил не напрягаться: сегодня здесь, завтра в другом месте. Всю обстановку в доме, где обитал Мамушкин, можно было пересчитать по пальцам: стол, кровать, пара табуреток, умывальник, помойное ведро. На вбитых в стену гвоздях висели куртка, дождевик, в углу — ружьё и рыболовные снасти.

Только теперь я догадался, какой участи я избежал. Вся работа Мамушкина заключалась в том, чтобы вовремя перед посадкой самолёта разогнать с посадочной полосы коров и в амбарной книге зафиксировать время посадки, номер борта и фамилию командира.

— С такими обязанностями справился бы не только Радищев, но и отбывавший в этих местах Троцкий, — пошутил Коля, заваривая чай. — Тот хоть газеты читал, а у меня и времени на это нет. Но здесь, в школьной библиотеке, попался мне Большой энциклопедический словарь. Нашёл в нём троих Бабушкиных. Один — учёный, другой — революционер, третий — полярный лётчик. И ни одного Мамушкина!

— В следующем издании ты будешь первым, — пошутил я.

— Ты намекаешь, что эту посадочную площадку моим именем назовут? — улыбнулся Мамушкин. — Скажут, первым, кто отбывал здесь ссылку, был Коля Мамушкин. Что я здесь открыл? Большого ума не надо, чтобы понять: самолёт как раз для таких медвежьих углов. Падая с неба на эти площадки, мы на минуту прикасались к земле и поднимались обратно. Для деревенских же мы, вернее, вы, — Коля кивнул в мою сторону, — были и остаётесь небожителями. Они считают, что для лётчиков открыты иные дали. Лётчики могут войти сюда и тут же выйти, выпорхнуть на волю, а вот таким, как я, приходится перемалывать один на один и зимнюю скуку, и дожди, и жару, которая в иные дни бывает как в Сахаре. Впрочем, то мой взгляд, мои представления об этих забытых Богом местах.

Нарубив охотничьим ножом огурцы и открыв банку с тушёнкой, Коля откуда-то из-под стола достал бутылку спирта, разлил в стаканы.

— Ну что, за твой приезд, — сказал он.

— Да я в общем-то не пью.

— Что, больной? — знакомо спросил меня Мамушкин. — Ты это брось! Пить не будешь — командиром не станешь. А я себе не отказываю. Можно сказать — спасаюсь. Тут от скуки подохнуть можно. Если бы не тайга и рыбалка, ушёл бы в партизаны. А вон и мой друган.

Коля выпил спирт и пошёл к двери на шум подъезжающего мотоцикла. Я вышел следом и увидел знакомого мне эвенка, который приезжал в Жигалово за Анной Евстратовной.

— О-о-о! Знакомые лица. Митрич, — сказал он, протягивая мне руку.

Ещё раз оглядев меня с головы до ног, он вернулся к мотоциклу и, порывшись, достал резиновые сапоги.

— Возьми. В такой обутке, как твоя, можно только по городским асфальтам ходить. А здесь тайга. Возьми и переобуйся.

Он снова вернулся к мотоциклу и принёс мне толстые вязаные шерстяные носки.

— Одень, не то ноги собьёшь. И вместо полётов попадёшь к доктору.

Попив чаю, мы кое-как уселись в его трёхколёсный мотоцикл «Урал» и по дороге, которую и дорогой было назвать сложно — пробитая и раздолбанная лесовозами, она напоминала залитые стоячей водой бесконечные грязные канавы, — разрывая рёвом мотора деревенскую тишину, то и дело подпрыгивая на ухабах, мы потелепались за околицу.

Через час Митрич привёз нас на старую гарь. То, что здесь когда-то бушевал пожар, выдавали всё ещё торчащие во все стороны, с давними следами огня, обугленные сухостоины и многочисленные уже заросшие мхом валежины.

— Вот здесь и остановимся, — сказал Митрич.

Точно с лесного оленя, он ловко соскочил с мотоцикла, принялся выгружать вёдра, кастрюли, котелки и начал обустраивать табор. Чтобы не выглядеть гастролирующим туристом, я начал таскать к мотоциклу лежащие на земле сухие ветки.

— Ты побереги силы, — сказал Митрич. — Я сейчас свалю вон ту сосну, и нам хватит дров на всю ночь.

Он достал из мешка бензопилу, запустил её с одного раза и ловко подпилил стоящую неподалёку сухостоину. Когда она, ухнув, упала на землю, он тут же, за несколько минут, распластал её на мелкие чурки. Пока Митрич налаживал костёр, мы с Мамушкиным пошли смотреть ягоду. Её оказалось столько, что я, оглядев ближние полянки, остановился как вкопанный. Покрытые мхом кочки была черны от брусники. Тут же рядом была и черника.

— Я тебе говорил, вёдрами стоит! — похвастался Мамушкин, доставая металлический, сработанный местным умельцем совок для сбора ягод.

— Комбайн, — я решил не отставать и продемонстрировал привычное для деревенского слуха название совка.

— Микитишь! — со знакомыми интонациями похвалил меня Мамушкин.

— Давайте, мужики, работайте, — крикнул нам Митрич. — Как у нас говорят: ешь — потей, работай — зябни, на ходу маленько спи. А мне ехать надо. Начальство должно из района пожаловать. А к вечеру я к вам вернусь. Только не заблудитесь.

— Да с ориентировкой у нас в полном порядке, — засмеялся Мамушкин. — Или мы не лётчики?!

— Лётчики, но не таёжники, — улыбнулся Митрич. — Это в небе вам всё знакомо, а здесь профессор я.

Митрич развёл костёр, вскипятил нам в котелке чай и укатил обратно в Чинлилей.

К вечеру мы набили ягодой всё, что мы взяли с собой: картонные коробки, вёдра и кастрюли. Когда солнце опустилась к ближайшей горе, усталый и довольный удачно складывающимся днём, я от избытка чувств завалился на спину в мягкий мох и стал смотреть на вечернее безоблачное небо, которое сизыми заплатками проглядывало сквозь наросшие после пожара берёзки. Отсюда, с земли, небо казалось далёким, немым, незначительным и, я бы сказал, крохотным. И нельзя было даже подумать, что оттуда, сверху, тайга и всё, что её населяет, — все эти запахи, шорохи, перестук дятлов, посвист пролетающих птиц, шевеление листвы, — существует как бы само по себе, без видимой связи с тем, что стояло над всем этим едва слышимым человеческим ухом оркестром. Там же, вверху, в прозрачности и необъятности тоже шла своя не видимая взгляду жизнь: текли воздушные реки, вздымались ввысь многокилометровые вихри, зарождались и уходили за горизонт облака, и менялись краски. Я знал, что были там свои горы и распадки, это хорошо ощущалось на самолёте, который, бывало, без видимых причин бросало из стороны в сторону, а иной раз разбушевавшаяся стихия готова была скинуть, как надоедливую железную птичку, в тайгу, прямо на вот эти лиственные колья.

Откуда-то из-за ближайшей горы неожиданно появился коршун, перед сном он, должно быть, делал контрольный облёт своих лесных угодий, и сразу же небо приобрело свою, казалось бы, потерянную связь с окружающим земным миром. Я знал: он хорошо видит нас, возможно, стережёт, — и, прослеживая его полёт, мне стало тепло от одной мысли, что неслышно скользящий над нашими головами лесной собрат, пока мы отдыхаем, делает за нас воздушную работу.

— Завтра надо попросить Митрича заехать в Чикан купить сигарет. В Чингилее одна махорка осталась, — сказал Мамушкин.

И я неожиданно для себя припомнил, что в чиканской школе работает знакомая учительница, Анна Евстратовна.

— Так она теперь не в Чикане, а у нас в Чингилее преподаёт, — сообщил Мамушкин. — Здесь такая штука приключилась. Накануне учебного года уехал в город, в больницу, учитель. Хотели возить ребят в Жигалово, но Анна Евстратовна попросила поехать в Чингилей. Других не нашлось, здесь все учителя приросли к своим домам. И она поехала. Теперь здесь всё на ней. Скажу тебе, отличная училка! Ягодка! Школьный театр организовала, и они уже к эвенкам съездили. Боюсь только, что долго здесь не удержится, заберут в район или город. Охотников, шофёров в деревне полно, а вот такая — одна. Кстати, Митрич у неё вроде сторожа. Никого к ней на пушечный выстрел не подпускает. Все уже знают: втрескался. Но держит дистанцию. Когда Аннушка, так её теперь все кличут, сюда приехала, то её здесь не ждали. Мужики все в тайге, а у женщин своих хлопот полно. Стала она печь растапливать, а дрова сырые, не разгораются. И тут мимо Митрич ехал. Увидел, что учителка с сырыми чурками возится, завёл трактор и приволок из леса пару сушин, распилил, наколол. С тех пор и она к нему питает особые чувства. Но дистанцию тоже держит. У неё, говорят, городской ухажёр есть.