Черный Иркут

Прямо как выстрел

Этот взлёт в Киренске я помню так хорошо, будто всё произошло вчера. В тот сентябрьский день погода в северных районах Иркутской области была хуже не придумаешь: уже который день шёл дождь, взлётные полосы раскисли, и аэропорты не принимали самолёты. Нашему экипажу дали добро на вылет с тем условием, чтобы мы на месте, в Киренске, проверили состояние посадочной полосы и попутно доставили туда срочный груз для районной больницы. А далее, если позволит обстановка, нужно было слетать в Ербогочен и вывезти в Иркутск тяжело больных детей.

«Как всегда — разведка боем!» — пошутил я, получив это непростое задание.

Узнав, что я лечу в Ербогочен, писатель Вячеслав Шугаев попросил взять с собой в полёт своего друга — поэта Станислава Куняева, который уже несколько дней жил в иркутском аэровокзале в надежде попасть на рейс в Ербогочен.

— Вот, возьми, почитай, — Шугаев протянул мне свежий номер журнала «Наш современник», — здесь его подборку стихов опубликовали. Заодно и познакомишься.

— Куняева? Знаю! — я засмеялся. — Это тот, который полжизни провёл на вокзалах в Иркутске, в Калуге, в Москве, — обозначил я Шугаеву свою начитанность и некоторое знакомство с поэзией Куняева.

— Он сейчас в аэровокзале, — сказал Шугаев. — Его надо бы там разыскать.

То было весёлое, наполненное особым смыслом время, когда завтрашний день не пугал, а обещал новые радости и впечатления, когда поэзию читали и ценили, знаменитые пииты собирали полные залы и стадионы, когда ещё о мобильных телефонах и слышать не слыхивали, при надобности обходились посыльными, а другие важные новости можно было услышать по радио. Чем я и воспользовался. Приехав в аэропорт, я попросил службу оповещения объявить, чтобы Станислав Куняев подошёл к стойке, где обычно регистрировали пассажиров внутренних рейсов. После очередного сообщения, гляжу, ко мне лёгкой походкой спортсмена подходит невысокий молодой человек в джинсах и тёмной куртке, с рюкзаком на плече, улыбается и протягивает руку.

— Куняев, — хорошо поставленным голосом представился он. — Я звонил Шугаеву, он меня уже предупредил.

Через пару часов, оставив позади почти тысячу вёрст сибирского бездорожья, мы уже подлетали к Киренску, или, как его называли тунгусы, Орлиному Гнезду. После посадки на залитую, похожую на размокшее болото полосу я понял, что Орлиное Гнездо промокло насквозь и взлететь отсюда мне сегодня не дадут: самолёт до самого киля был в такой грязи, что на него было страшно смотреть. На стоянке ко мне подошёл руководитель полётов и, оглядев самолёт, не то спросил, не то подтвердил мою догадку, что будет закрывать аэропорт по техническому состоянию посадочной полосы. На стоянке было неуютно, грязно и холодно, сбоку с порывами острого, как шило, ветра хлестал дождь. Подняв воротник куртки и натянув по самые уши московский кепсон, сутулясь от ветра, Куняев стоял неподалёку и молча поглядывал на нас. Добавлять в перечень своих ночёвок к Иркутску ещё и Киренск ему явно не хотелось. Я знал, что его в Ербогочене ждут читатели, ждут друзья, чтобы свозить своего любимого поэта и рыбака в зимовье на таёжную речушку, где можно будет половить сигов и пострелять уток и рябчиков. Но, как говорится, против природы не попрёшь — взлетать с болота Ил-14 ещё не приходилось.

Я попросил руководителя полётов вместе съездить на полосу и своими ногами поискать возможность для взлёта. В противном случае сидеть нам здесь как минимум неделю. Проехав по лужам и грязи в начало полосы я, вглядевшись, понял: взлететь нельзя, прямо как в канаве, по центру полосы, насколько хватало глаз, было настоящее болото. А вот по краю, впритык к бакенам, взлететь было можно. Здесь узкая полоска земли была чуть повыше и почти не залита водой.

«Взлёт должен быть точным и выверенным, как выстрел! Главное — выдержать направление и не задеть винтом боковые бакены. И удержать от касания переднее колесо», — подумал я и сообщил руководителю, что попытаюсь взлететь. Он кивнул головой, понимая, что я принимаю командирское решение, за которое и несу ответственность.

Уже много позже я пойму, что в литературе, как и в жизни, главное — выдержать принятое направление и не метаться, не приспосабливаться, не останавливаться на ходу. И если начал движение, пошёл на взлёт, никогда не опускай, как и поднятое переднее колесо, свой нос, держи его по горизонту.

Мы вырулили на взлётную полосу, встали напротив намеченной узенькой полоски. И, получив разрешение, я начал взлёт. Моторы взревели, взвились до хрипоты, до визга на взлётный режим; через несколько секунд я оторвал переднее колесо и держал на весу, не давая ему соприкасаться с водой, потому что с винтов, из-под колёс во все стороны летело вперемежку с песком, пытаясь остановить движение самолёта, грязное водяное крошево.

Неестественен этот разбег,

неестественно чувство полёта,

неестественен этот побег

и пронзительный вой самолёта…

Это стихи и впечатления поэта Куняева — единственного постороннего человека, который в этот миг был в кабине самолёта.

Мы взлетели. Позже руководитель полётов скажет: «Это был взлёт не самолёта, а глиссера». Через несколько минут мы пробили облачность, и перед нами встало тёплое ласковое солнце, а нам, всем сидящим на лётных сиденьях между небом и землёй, показалось, что мы вырвались из преисподней. Я посадил промокшего Куняева на правое пилотское кресло, и он поглядывал то на приборы, то на вынырнувшую откуда-то из-под носа самолёта Подкаменную Тунгуску, которая, неспешно двигаясь с самолётом в одном направлении к северу, тёмной блестящей косой вязала по тайге петли, показывая себя во всей своей угрюмой красоте.

— Угрюм-река, как назвал её писатель Вячеслав Шишков, — сообщил я Куняеву. — Вот бы сейчас туда, — я кивнул на тайгу. — Сколько там брусники и черники!

И неожиданно услышал от Куняева стихи, которые он посвятил Вячеславу Шугаеву:

Полыхали цветы, отцветая,

ожидая пришествия снега,

и свистела утиная стая,

улетая в тунгусское небо.

 Глухари осторожно кормились

на кровавых брусничных полянах.

Облака над Тунгуской теснились,

словно души племён безымянных…

В Ербогачене, который эвенки называют Песчаным Холмом, было тепло и сухо. Наш самолёт по обыкновению первыми встретили сибирские лайки, они обнюхали куняевский рюкзак и расселись кружком, с любопытством поглядывая на прилетевших. Надо сказать, что охотников они чуяли на расстоянии. К Станиславу подошли Степан Фарков, Миша Колесников, они стали обнимать своего давнего друга. Куняев, прощаясь, подписал мне книгу, назвав «асом сибирского неба». И чуть ли не на первой странице я прочитал стихи, посвященные Вадиму Кожинову:

Птица взмыла, но не удержалась —

видно, воздух исчез под крылом,

и влепилась в стекло, и осталось

лишь пятно на стекле лобовом…

Я глянул на лобовое стекло самолёта — оно было заляпано кусками засохшей аэродромной грязи. Бортмеханик подогнал машину и пытался отмыть пристывший песок и глину с крыльев и капота самолёта, а техник напильником снимал заусенцы с винтов. К самолёту, пятясь, подъехала карета скорой помощи, началась посадка больных детей.

В те времена это была для нас повседневная, обычная работа пилотов гражданской авиации, где тебе не стелили ковровых дорожек и до всего приходилось доходить своими руками. Мы любили свою работу, и она платила нам той же монетой. Ведь, как известно, за всё надо платить.

Сегодня, вспоминая то время, я уже понимаю, что началом творчества, несомненно, служат впечатления; потом, когда уже приступаешь к работе, очень важны детали. Здесь на память приходят отложенные в долгий ящик встречи, эпизоды, вроде бы как случайно оброненные слова. Перед тобой начинает двигаться прожитая жизнь, она — как поток, как полёт, в котором ты всегда, пока бьётся сердце, исправляешь недочёты и несовершенства человеческой природы. И где всё, как и в лётной работе, должно быть на своём месте, выверено, точно и по слову, и по движению, и по смыслу.

Через год после того памятного взлёта я написал очерк о полётах в небе Восточной Сибири, назвав его «Непредвиденная посадка», следом другой — «Командировка в Киренск». Эти очерки будут опубликованы в журнале «Наш современник». И с тех пор журнал стал для меня родным и близким, хотя я тогда жил и работал в Иркутске. А позже, когда я «приземлился» в Москве, к большой радости всех моих земляков, и не только земляков, главным редактором «Нашего современника» стал Станислав Куняев — тот, кто видел, как взлетает самолёт с болота. Это у него после поездок на Север, в Ербогочен, после дружеских встреч с сибиряками, друзьями по рыбалке и охоте родилось прекрасное стихотворение:

Милый мой,

попрощаемся, что ль,

и, предчувствуя скорую вьюгу,

сдержим в сердце взаимную боль,

пожелаем удачи друг другу…

Даже рябчик

и тот, ошалев

от простора, что ветер очистил,

ослеплённый, летит меж дерев

и, конечно же, прямо на выстрел.

Вампилов