Черный Иркут
- Автор: Валерий Хайрюзов
- Жанр: Биографии и мемуары / Современная проза
Читать книгу "Черный Иркут"
Амурские ворота
На город заходила огромная чёрная туча. Жалея, что не захватил с собой зонтик, я прикидывал, успею ли добраться до театра, но трамвай не торопился; позванивая, он проезжал мимо древних, утопленных в землю деревянных домов, которым было далеко за сотню лет. Они, должно быть, помнили Муравьёва-Амурского и ещё многое-многое другое. Я сошёл у магазина на бывшей Заморской, а позже Амурской улице, глянул на Крестовоздвиженскую церковь, колокола которой приглашали на вечернюю службу, вспомнив, что в ней, перед экспедицией на Амур, которая завершилась открытием Татарского пролива, в середине позапрошлого века венчался будущий адмирал Геннадий Невельской.
Напротив церкви, на месте стоявших когда-то Амурских ворот, был установлен камень в честь присоединения амурских земель к России. Помню, меня всегда охватывала досада; и это всё, что оставил город себе в наследство из своего славного недавнего прошлого? Именно отсюда, из Иркутска, управлялись земли огромного Восточно-Сибирского края, куда входили и заморские территории: Аляска, Алеуты и Калифорния.
Узкими дворами, укорачивая путь, быстрым шагом пошёл в сторону драматического театра.
Но для меня драма началась, когда я почти добежал до театра: небо исполнило своё обещание, ледяной стеной хлынул дождь, и через пару минут моя одежда стала напоминать хлюпающую водосточную трубу.
Я добежал до служебного входа, но там охрана сообщила, что директор ещё не приехал, и посоветовала подождать. Я подумал, что мне бы сейчас в самый раз раздеться и отжать одежду, она липла к телу, туфли, словно жалуясь, хлюпали, а на кафельном полу подо мной расплывалась лужа. Мимо спешили служащие, они сворачивали зонты и ныряли в тёмное нутро театрального лабиринта. Я посмотрел в окно: за стеклом с водостоков потоком лилась вода; ударяясь об асфальт, она потрескивала, словно на сковородке, — дождь набирал силу.
«Придётся сохнуть здесь», — обречённо подумал я.
В этот момент распахнулась дверь, и, минуя вахтёров, из лабиринта вышла молодая женщина, приготавливая для улицы пёстрый зонт. Оглядев её ладную, затянутую в плащ фигурку, я приподнялся со скамейки и удивлённо произнёс:
— Валя?! Как ты тут оказалась?
Ответить она не успела: неожиданно мы почти одновременно увидели под окном на полу крупную денежную купюру. Как она там оказалось, я не успел понять; сделав удивлённое лицо, я кивнул на смятую бумажку:
— Кто-то выронил?
— Наверное, это я обронила, — запнувшись, сказала Валя.
Я сделал вид, что мне нет дела до валяющихся бумажек: мало ли чего может оказаться на полу? Она одним движением преодолела пространство, подняла оброненную бумажку и сунула в карман.
— Ой, да ты совсем промок! — оглядев меня, воскликнула она. — Пойдём ко мне, я тебя обсушу.
Валя взяла меня за руку и повела в театральное обиталище.
— Это со мной! — уверенным голосом сказала она вахтёрам.
Охранники кивнули, и Валя повела меня по коридорам и лестницам театра. Я, хлюпая размокшими туфлями, искоса смотрел на свою спасительницу, припоминая, что когда-то Валя была бортпроводницей и мы летали в одном экипаже. Я вспомнил, что впервые обратил на неё внимание, когда она, тогда ещё только начинающая стюардесса, на вечере в аэропорту спела шуточную песню:
Какой чудак придумал самолёт?
Какой чудак решил летать, как птица?
Кузнец Вакула — первый был пилот,
Солоха — первая бортпроводница.
Песня имела успех, и Валю в аэропорту стали даже шутливо именовать первой бортпроводницей. Мне не верилось, что по театральному лабиринту ведёт именно она, Валя-Солоха, которая когда-то мне очень нравилась. Да и она, когда заходила в кабину, смотрела на меня влюблёнными глазами. Теперь это была уже другая, уверенная в себе, красивая женщина. Судя по тому, как перед ней вытянулись вахтёры, в театре она занимала немалую должность. Меня это позабавило: оказывается, здесь, в этом логове Минотавра, как, шутя, про себя я называл директора театра, у меня есть знакомый человек.
Валя завела меня в комнатку, приказала снять одежду, сунула мне красный махровый халат, и я, подчинившись, стянул с себя липкую одежду, закутался в халат и стал наблюдать, как она ловко расправляется с моими мокрыми брюками, приводя их в надлежащий вид.
«Кто прошёл службу в авиации, тот годен для любой работы», — подумал я, поглядывая за ловкими движениями Вали. Она почувствовала, что я смотрю на неё, поправила волосы и лёгким движением откинула их назад. Это её движение возвратило меня в молодость. Тогда, прилетая в новый аэропорт, я брал Валю с собой, мы ходили по улицам, музеям и магазинам незнакомого города. С ней было интересно: живая, открытая, красивая и, что меня особенно подкупало, начитанная. Общаться с нею было одно удовольствие.
Пока она занималась моей одеждой, я перепрыгнул из прошлого в настоящее и стал размышлять о своих непростых отношениях с директором театра. Минотавр был известной в городе личностью, ни одно мало-мальски значимое культурное событие не проходило без его одобрения или участия. Теперь одобрением своей новой пьесы я пытался заручиться у него. Надо сказать, что это была моя третья попытка поставить пьесу в театре. Первая была давно, ещё при советской власти. Тогда в город приехал новый главный режиссёр, Эдуард Симонян. Ознакомившись с местной пишущей братией, он неожиданно для многих предложил поставить мою повесть «Приют для списанных пилотов».
— Живя на земле, не забывай смотреть на небо, — сказал Симонян, как бы отвечая на вопрос, почему он выбрал именно меня.
Я знал, что в Архангельске Симонян ставил Фёдора Абрамова, «Бременских музыкантов», «Трёх мушкетёров». Когда я принёс ему переделанную под пьесу повесть, Эдуард Семёнович быстро прочёл её, одобрительно хмыкнул, повёл меня в зал, где были вывешены портреты актёров, и начал перечислять, кого из них он предполагает назначить на роли, которые я обозначил в пьесе.
— А вдруг что-то произойдёт, и вы уедете из нашего города? — спросил я, прощаясь и пожимая руку Эдуарду Семёновичу.
— Всё может статься. Но, как говорят, рукописи не горят. Пьесы тоже, — улыбнувшись, сказал он.
Лучше бы мне не говорить этих слов. Через месяц Симоняна сняли, и он уехал в Комсомольск-на-Амуре.
Следующей пьесой, которую я спустя несколько лет предложил театру, была «Точка возврата» — о лётчиках дальней авиации. С режиссёром из Барнаула Виталием Пермяком мы долго перезванивались, затем встретились на театральном фестивале. Чтобы режиссёр ощутил красоту лётной профессии и характеры лётчиков, я договорился с командованием авиационной базы, и мы на учебном самолёте, на котором военные отрабатывали заходы, полетели на бомбёжку полигона в Наратае. Пожалуй, Пермяк был единственным театральным режиссёром, которому довелось увидеть настоящую работу военных лётчиков.
— Всё, будем ставить! — сказал он, возвращаясь с аэродрома. — Я заметил, лётчики — суеверный на род. Не фотографируются у самолёта перед полётом, не любят слово «последний», предпочитая говорить «крайний». Это в пьесе надо обязательно обыграть.
На другой день мы встретились с Пермяком в зимнем саду драматического театра, чтобы определить последующие этапы работы над пьесой. И неожиданно он начал говорить не о пьесе, а о финансовой составляющей проекта. Я считал, что главное, с чего мы двинемся вперёд, — это сама пьеса, и начал отвечать уклончиво, полагая, что проблему можно будет решить во время работы. Немного позже я понял, что, прежде чем приступить к работе, Пермяк хотел заручиться авансом. Но я был не готов к такому повороту. Да и денег у меня не было. И это обстоятельство стало решающим: моя встреча с заезжим режиссёром оказалась последней. На другой день, когда я позвонил, чтобы обговорить наши последующие шаги, он ответил мне уже из Барнаула, что передумал, поскольку у него нет здоровья летать туда-сюда на сверхзвуковых скоростях. Для меня это было чувствительным ударом, отказ произошёл, когда мне казалось, что всё идёт как надо и впереди ждёт интересная работа. Вот так мой театральный корабль наскочил на очередной риф.
«Всё псу под хвост!» — выругался я.
Как говорил один из героев Булгакова, театр — самое сложное сооружение, придуманное людьми.
И тут, узнав об отъезде Пермяка, директор театра предложил написать мне пьесу о святителе Иннокентии, как он сам выразился — нашем великом земляке.
— У меня вот здесь в столе лежат шесть вариантов, — сказал он. — Шлют со всей России. Одна авторша прислала жизнеописание, вернее — сю-сюли, про сына деревенского дьячка, который прославился тем, что осчастливил туземцев в Америке. Я не знаю, о чём будешь писать ты: об иркутских купцах, пьющих дьячках, о войне, — мне это неважно, — директор расстегнул рубашку и почесал свою волосатую грудь. — Погодин написал пьесу о кремлёвских курантах, и они зазвонили на всю Россию. Вот что такое война? Война — это оборванные связи. Когда раздаются первые выстрелы, начинается настоящая драматургия.
Его предисловие мне понравилось: директор давал не шанс — фактически карт-бланш, чтобы проверить, на что я способен в честной конкуренции с другими авторами. Желая поддержать меня, директор добавил, что помнит и ценит мою повесть «Приют для списанных пилотов». К моменту разговора в народном театре уже была поставлена моя пьеса «Уроки сербского». За неё мы с главным режиссёром театра Михаилом Стеблевым получили диплом международного театрального фестиваля, проходившего в Москве, с формулировкой «За братство славянских народов».
И тут новое лестное и неожиданное предложение. Прилетев в Москву, я поехал в миссионерское общество, там мне дали кое-какую литературу об Иннокентии; затем я съездил в книжное подворье при Сретенском монастыре, купил книгу Ивана Барсукова о жизни и деяниях святителя Иннокентия.
Знакомясь с жизнью Вениаминова, я сделал для себя несколько открытий. Ещё в молодости, когда я летал в малой авиации, наш самолёт базировался на аэродроме в Анге. Каждый день, собираясь на полёты, мы ходили мимо дома, в котором родился и некоторое время жил Вениаминов, ставший впоследствии святителем и главой Русской православной церкви. Дальше — больше. В городе, куда его отправили на учёбу, он учился в той же школе, в которой я проучился свои первые четыре года. Только в моё время это уже была самая старая в городе начальная школа при монастыре, а не духовная семинария.
Дочитав до конца книгу Барсукова, я понял, что прикоснулся к жизни сибирского самородка, который и печи клал, и часы делал, при необходимости мог и музыкальные духовые инструменты изготовить. Но истинная мощь его личности заключалась в ином: он сумел понять значение слова Божьего и донести его до диких племён далёких Алеутских островов. Иннокентий в совершенстве овладел языками туземцев и смог стать для них простым и близким человеком, за которым они были готовы идти хоть в огонь, хоть в воду. А его краеведческая книга «Записки островов Уналашского отдела» стала известна всей читающей России; язык автора, его наблюдательность привели в восторг Николая Васильевича Гоголя.