Александр Яковлев. Чужой среди своих. Партийная жизнь «архитектора перестройки»

Пойдем далее. Ответьте мне на вопрос: как вы управляете яхтой, если ей надо двигаться против ветра? Верно — галсами, зигзагами. Назначение на пропаганду и идеологию двух членов Политбюро — это и есть такой «галс». Совершенно осознанное решение Горбачева. Лигачев, якобы консерватор, почти правый, возможно, даже сталинист. И Яковлев — левый радикал, демократ, западник.

Это вовсе неправда, что Горбачев был нерешительным человеком. Нет, он как раз был циничным и решительным. А шел к цели зигзагами, потому что иначе в той ситуации было невозможно.

— Интересно, а как сам Яковлев отнесся к такому решению генерального секретаря?

— У меня нет полной уверенности, но, возможно, Александр Николаевич сам и предложил Горбачеву такой вариант. Во всяком случае, я никогда не слышал от шефа никаких жалоб или ворчания по этому поводу.

Вообще, Яковлев не испытывал к Лигачеву неприязни, у него не было антилигачевской позиции. А вот у Егора Кузьмича по отношению к Яковлеву такая позиция была. Хотя она появилась, видимо, позже, может быть, после истории с публикацией Нины Андреевой.

В партаппарате разные люди умели ладить друг с другом, даже несмотря на то, что их взгляды по серьезным вопросам носили прямо диаметральный характер.

Лигачев вначале принял решение генсека за чистую монету, а вот потом, когда стал подозревать что-то, тогда его отношения с Яковлевым пошли под откос. Вначале, как говорится, его использовали втемную.

И у меня, и у Валерия Кузнецова сложились вполне дружеские отношения с помощниками Егора Кузьмича, ими были Валерий Легостаев и Роман Романов. Мы вместе ходили обедать, сообща что-то обсуждали, о чем-то спорили. Никогда мы не сливали им какую-то нашу конфиденциальную информацию, и они не делали того же. Однако, когда Лигачеву стало известно об этих контактах, он уволил Легостаева, заподозрив его в нелояльности. Яковлев тоже знал о наших контактах, но относился к этому вполне терпимо[209].

Романа Михайловича Романова я хорошо знал, поскольку когда-то, очень давно, он стал моим первым редактором в томской комсомольской газете «Молодой ленинец». Я, сопливый мальчишка, юнкор, дрожа от волнения, принес ему свою заметку, и он ее напечатал. Мы поддерживали дружеские отношения и тогда, когда вслед за своим шефом, первым секретарем Томского обкома Е. К. Лигачевым, Роман перебрался в Москву, шеф стал заметной фигурой на Старой площади, а бывший журналист Романов — его помощником. Встречались и когда наступили новые времена — без партии, без ЦК, зато с рынком и олигархами.

Романов по своим взглядам тоже был, скорее, человеком консервативным, однако я ни разу не слышал от него бранных слов в адрес Яковлева. Прав Косолапов: в аппарате люди даже диаметрально противоположных убеждений умели ладить друг с другом.

То же самое могу сказать и про другого помощника Александра Николаевича — Валерия Алексеевича Кузнецова. Он был в высшей степени доброжелательным человеком и прекрасно ладил со всеми — консерваторами, либералами, левыми и правыми.

Самой взрывоопасной темой в отношениях между двумя соратниками была гласность. Шлюзы открылись, цензура сдавала одну позицию за другой, а вскоре ее совсем отменили. Журналисты, истосковавшиеся по свободе слова (да, впрочем, они и не знали никогда, что это такое), теперь, словно соревнуясь, выдавали одну сенсацию за другой. Тиражи газет и журналов сказочно росли — людям нравилось узнавать тайны недавнего прошлого, заглядывать туда, куда еще недавно «посторонним вход был категорически воспрещен», следить за полемикой знаменитых экономистов, деятелей культуры, политиков, быть в курсе самых острых решений и проблем.

Я хорошо помню это странное, счастливое, полное наивных надежд время. У нас в «Собеседнике» собралась тогда великолепная команда из молодых, ярких журналистов, которые впоследствии стали знаменитостями. Володя Яковлев основал «Коммерсант», а Андрей Васильев был затем главным редактором этой газеты. Дима Быков и Игорь Свинаренко выбились в большие писатели. Андрей Максимов проявил себя как известный телеведущий и драматург. Игорь Черняк, Юрий Ковешников, Александр Куприянов возглавили федеральные СМИ. Никто не пропал.

Мы в те годы экспериментировали бесконечно. Придумали новый стиль обложки — наша первая страница должна была выглядеть как плакат — броский, яркий, вызывающий желание немедля взять в руки газету и прочесть ее. Убрали со страниц всякого рода «жвачку», скуку. Все должно читаться, трогать за сердце, вызывать споры, заставлять думать.

Нет, мы еще не подвергали сомнению основы своей жизни, но хотели коренным образом изменить ее. Стоп двойным стандартам, лицемерию, ханжеству! Долой все прежнее убожество! Даешь новый социализм, социализм с человеческим лицом! Мы как бы сразу заявили себя печатным органом перестройки, ярыми союзниками тех перемен, которые провозглашал Горбачев.

Социализм по-прежнему казался вечным, а Советский Союз нерушимым. Но уже не казались неизбежными вранье, демагогия, вся та пустая трескотня, которой прежде были наполнены наши газеты.

Счастливое и странное время… Мы поверили в необратимость перемен, осмелели, стали разрабатывать новые, абсолютно запретные прежде темы, искать новые формы.

А почему время «странное»? Потому что мы-то поверили в перестройку и рванули со страшной силой вперед, но только над нами все еще оставались два ЦК — комсомольский и партийный, а также 5-е (идеологическое) управление КГБ, цензура и еще целый ряд «директивных» ведомств. И все наши острые статьи, необычные обложки, шумные акции и другие «хулиганские выходки» немедленно получали там «должную» оценку. Обычно меня вызывали «на ковер» и жестко прорабатывали: «Не сметь чернить наше прошлое. Мы не позволим вам предать идеалы социализма».

А может, мы и правда слишком рано поверили тогда в перемены, слишком поторопились увидеть будущее?

Больно били. Однажды мы опубликовали беседу с видным экономистом, будущим ближайшим соратником Горбачева академиком С. Шаталиным. Речь шла об экономической реформе. Когда газета вышла в свет, меня тотчас же пригласили в ЦК.

Приезжаю. Вхожу в кабинет куратора. Сидит насупленный. Перед ним номер газеты с тем интервью, причем вся страница густо подчеркнута цветными карандашами. По всему видно, что читали этот текст в разных кабинетах и очень внимательно.

— Это что? — смотрит он строго поверх очков.

— Это? Это интервью с известным ученым. Членом КПСС. Академиком.

Тогда он вдавливает очки в нос и вслух зачитывает жирно подчеркнутую фразу. Он читает ее медленно и с такой убийственной интонацией, что я, по-видимому, услышав все это, должен упасть в глубокий обморок. Или наложить в штаны.

«Мы привыкли, — читает он, — к такой модели нашего социализма, которая в основном, даже в целом, была создана при Сталине…» Куратор поднимает глаза и опять поверх очков смотрит на меня, будто проверяет, жив ли я еще. Еще жив. Тогда он продолжает: «…Социализма недемократичного, экономически неэффективного, чрезмерно централизованного, догматичного». Он отшвыривает газету и теперь уже с неприкрытой яростью смотрит на меня:

— Ну, что? Вы читали это, подписывая номер в свет?

Ага, перешел на «вы». Это плохой признак. Поскольку меня застали врасплох, то тяну время и пытаюсь понять, это он сам такой умный или вышестоящие товарищи вдохновили его на порку.

— Что-то не понимаю я вас, — говорю ему. — Вы о чем?

Ярость у него получается настоящая, высшей пробы. Он даже краснеет от негодования.

— Вы? Не понимаете?

— Нет, — нагло соглашаюсь я. Конечно, я не круглый идиот и могу сделать вид, что понимаю, и даже начать уже потихоньку каяться, да только уж больно противно участвовать в этом спектакле.

Он в упор смотрит на меня. Я — на него, стараясь свой взгляд сделать максимально доброжелательным. Вдруг все обойдется? Но куратора уже понесло:

— Вы против социализма? Против идеалов? Против коллективизации? Может, вы вообще против, а?

Ого! Вот куда его понесло. «Вообще против» — это он мне уже что-то серьезное шьет.

— Я давно подозревал, что вы не тот, за кого себя выдаете. Социализм, видите ли, ему не нравится! Сталин, видите ли, ему плох! — Он снова берет и тут же отшвыривает газету. — Так что это такое — я вас спрашиваю? Что?

— Это хорошая газета, — тихо, но достаточно твердо объясняю я. — Она опубликовала мнение умного и авторитетного человека. Вы можете соглашаться или не соглашаться с ним, но вам никто не позволял говорить со мной таким тоном.

А вот теперь мне становится его жаль. Он в растерянности. Не знает, что сказать. Зачем-то он хватает трубку одного из множества телефонов. Зачем? Уж не в психушку ли он собрался звонить? Вот так это было в 37-м, думаю я. Поднимал подобный куратор телефонную трубку, входили в кабинет люди, и редактор оказывался на Колыме. Но сейчас не 37-й. Интересно, куда же он позвонит?

— Да я сейчас знаешь что с тобой сделаю! — Он снова переходит на «ты». — Да ты сейчас отсюда без партбилета выйдешь.

Дрожащими руками он пытается набрать какой-то номер, потом швыряет трубку на рычаг. А я окончательно успокаиваюсь. Мне даже становится интересно, как он выпутается из щекотливой ситуации?

Время этих людей уходило, но они — битые, опытные, закаленные в аппаратных интригах — еще лихорадочно цеплялись за старое, еще делали вид, что главнее их никого нет.

Начинался период большой ломки.

Странно, но я не помню, чтобы А. Н. Яковлев хоть раз вступился за «Собеседник». Более того, он и сам не упускал возможности пожурить молодежный еженедельник за «отступления от принципов партийной печати».

Создалось такое впечатление, что гласно или негласно Старая площадь определила несколько СМИ, которым было позволено больше, чем другим. «Огонек», «Московские новости», некоторые «толстые» журналы, чуть позже — «Взгляд» на ТВ… Наш «Собеседник» в их число не попал, потому и доставалось ему по первое число.

Что же касается «неприкасаемых», вокруг них постоянно возникали разговоры, причем если обыватель своей подпиской голосовал «за», то у партийных функционеров, за редким исключением, смелые публикации вызывали негативную реакцию. «Пресса распустилась», «пора дать по рукам», «журналисты раскачивают лодку» — эти и другие подобные возгласы сопровождали почти любое заседание Секретариата ЦК и Политбюро.

Лигачев в своих воспоминаниях о перестройке утверждает: здоровые силы общества негативно относились к такого рода проявлениям гласности, советским людям, дескать, были чужды проявления радикализма, очернительства.

Резко нараставшая критика радикальных СМИ всеми слоями общества, а особенно в партии, вынудила А. Н. Яковлева попытаться теоретически обосновать разрушительную деятельность тех газет и журналов, которым он покровительствовал. Так появился на свет загадочный тезис о том, что печать и телевидение являются всего лишь зеркалом, отражающим жизнь: какова жизнь, таковы, мол, СМИ. Однажды Яковлев так и сказал на заседании Политбюро:

— Главная задача средств массовой информации — отражать то, что происходит в жизни, в обществе. Нечего удивляться, что они сегодня такие…