Люди и учреждения Петровской эпохи. Сборник статей, приуроченный к 350-летнему юбилею со дня рождения Петра I

Переходя к рассмотрению угроз для безопасности русского человека, которые исходили в начале XVIII в. от «сильных персон», прежде всего необходимо вспомнить, что в те годы весомая доля населения нашей страны относилась к категории феодально зависимых лиц. Круг этих лиц составляли крепостные крестьяне и холопы (к описываемому времени их правовые статусы заметно сблизились). Сотни тысяч этих людей не были никак ограждены законом от любых действий своих владельцев (которые являлись по отношению к ним поголовно «сильными персонами»). И хотя в действовавшем в 1700–1710‐х гг. законодательстве отсутствовали нормы, прямо допускавшие возможность убить собственного холопа или рабыню (подобно ст. 89 Пространной редакции Русской Правды или ст. 11 Двинской уставной грамоты 1397–1398 гг.), существа дела это не меняло.

Жизнь и здоровье, честь и достоинство (равно как и половая неприкосновенность) крепостных и холопов зависели исключительно от доброй воли их хозяев. Тем самым повседневная защищенность этих лиц от любых форм произвола владельцев отсутствовала как таковая. Какие насилия и унижения терпели феодально зависимые русские люди в помещичьих усадьбах и за высокими заборами господских дворов в городах, уже никогда не будет известно: ни заявлений в суд, ни мемуаров они не писали.

Однако 300 лет назад нападкам феодала мог подвергнуться не только его холоп или крепостной. «Сильная персона» могла обратить свой высокий гнев на любого рядового россиянина. Так, в сентябре 1703 г. проживавший в Перемышльском уезде помещик М. В. Желябужский заподозрил нескольких крестьян соседнего помещика Г. С. Богданова в поджоге хлебов. Подав по этому поводу исковую челобитную местному воеводе, Михаил Желябужский решил, однако, не терять времени даром и начал собственное расследование. Захватив и силком доставив подозреваемых крестьян в свою усадьбу, Михаил Васильевич со всей решительностью приступил к поискам истины: «…Забыв страх Божий и государев указ, пытал у себя в доме с людми своими в ночи всякими жестокими пытками… бил плетми нагих во многие перемены».

Особенно досталось крестьянину Лукьяну Шурупову, которого Михаил Желябужский «на виске [дыбе] держал многие часы и на стрясках руки ломал, и кнутом бил, и огнем жег, и всякое нехристиянское ругателство чинил, что и заплечные мастеры [палачи] не чинят»[561]. Несмотря на то что устройство домашнего застенка напрямую подпадало под действие ст. 88 гл. 21‐й Уложения 1649 г. (по которой частное дознание воспрещалось производить даже в отношении вора, задержанного с поличным), никаких последствий для М. В. Желябужского этот дикий эпизод не имел. Более того: в 1711 г. Михаил Васильевич возглавил фискальскую службу при Сенате (непосредственную предшественницу прокуратуры России), а в 1722 г. стал судьей Московского надворного суда.

Что касается угроз для безопасности русского человека, которые исходили в начале XVIII в. от государства, то здесь необходимо в первую очередь иметь в виду, что в тогдашнем российском законодательстве процессуальные гарантии прав личности были прописаны в минимальной степени. В уголовном судопроизводстве в те времена господствовал разыскной процесс, при котором функции расследования, обвинения, защиты, принятия судебного решения (а заодно и функция исполнения приговора) соединялись в компетенции одного и того же органа власти. В подобных условиях человек, необоснованно обвиненный в совершении преступления (особенно тяжкого или особо тяжкого), имел немного шансов доказать свою невиновность.

Наиболее устрашающим для любого россиянина было в 1700–1710‐х гг. оказаться обвиненным в государственных преступлениях (к числу которых относились, в частности, любые негативные высказывания в адрес верховной власти). Поскольку подобные дела возбуждались исключительно по заявлениям («изветам») частных лиц (агентурного аппарата в России тогда еще не существовало), а свидетелей, как правило, не находилось, то судебный процесс превращался чаще всего в соревнование физической выносливости изветчика и обвиненного. Несмотря на различие в процессуальном статусе, изветчика и обвиненного попеременно пытали до тех пор, пока либо первый не сознавался, что «затеял то ложно», либо второй не признавал вмененный ему эпизод преступной деятельности[562].

Как бы то ни было, угроза оказаться на дыбе по ложному обвинению в «непристойных словах» или в разбое являлась для русского человека в начале XVIII в., безусловно, не самой актуальной. Гораздо в большей мере подданные московского царя рисковали тогда пострадать от злоупотреблений представителей власти. И злоупотребления эти, как явствует из сохранившихся документов, носили массовый и повсеместный характер.

Например, азовский ландрихтер П. В. Кикин так описывал в 1709 г. поведение разосланных по уездам многочисленных сборщиков и наборщиков: «…Не бывало того дня, чтобы не было в каждой деревни сборщиков 5 или 6 человек. А всякий, приехав, бьет и грабит и подводы и кормы емлет и денги сбирает… в свою ползу, как хочет, и от того уездными людьми сверх настоящих платежей ставливалось убытков впятеро или болше»[563].

А вот что сообщали фискалы Великого Устюга в доношении в Сенат от 28 августа 1712 г. о бесчинствах подьячих и солдат, направленных для сбора недоимок в Устюжский уезд: «…Они, подьячие и солдаты, приехав в волости… бьют без милости и тиранскими муками мучат: вешают в дыбы и на козле плетми свинцовыми бьют и огнем стращают. И в церковной трапезе батожьем и на козле бьют ругателски руки и ноги и зубы ломают. И многих жен за власы волочили и нагих девиц водили, также многих жен блудным воровством силно бесчестили»[564].

Предпринимало ли тогдашнее руководство нашей страны какие-либо меры для защиты россиян от такой угрозы? Предпринимало, и довольно активно. Тем более что субъективно Петр I неизменно относился к виновным в преступлениях по должности непримиримо. Достаточно сказать, что в 1700‐х — первой половине 1710‐х гг. были изданы законы, которыми, в частности, за любые поборы с населения вводилась смертная казнь.

Да и в распорядительных актах царь отнюдь не проявлял снисходительности к мздоимцам. Скажем, 30 ноября 1708 г. будущий император указал провести проверку деятельности наборщиков рекрут, специально оговорив, что если кто-то из них окажется уличен во взяточничестве, то «таких надобно повесить»[565]. На борьбу с должностной преступностью была приоритетно нацелена и учрежденная в 1711 г. мощная фискальская служба.

Однако все эти решительные меры имели весьма ограниченный эффект. Необходимо признать, что в начале XVIII в. для русского человека угрозы, исходившие от произвола должностных лиц, были почти столь же актуальны, как и угрозы, исходившие от представителей криминального мира. В повседневном измерении ворвавшиеся в деревню разбойники были немногим страшнее нагрянувших по государеву указу лихоимцев. И от обоих этих угроз рядовой россиянин оставался почти в равной мере беззащитен.

О чем хотелось бы сказать в заключение? В современной России много, очень много нерешенных проблем. Немало этих проблем связано и с обеспечением безопасности граждан. Далеко не все благополучно обстоит с реализацией столь многообразно закрепленных в действующем законодательстве процессуальных гарантий прав личности, с раскрываемостью преступлений, с защитой свидетелей и потерпевших, с «чистотой рядов» сотрудников правоохранительных органов. Так что в нынешние времена среднестатистический житель нашей страны вряд ли чувствует себя надежно защищенным как от преступного мира, так и от злоупотреблений власти.

Все это так. Но, тем не менее, думается, что никто из нас не возьмется сегодня набивать на компьютере строки, подобные тем, которые в далеком июле 1718 г. продиктовал домовому подьячему генерал-фельдмаршал граф Борис Петрович Шереметев: «Москва так состоит, как вертеп разбойничь: вся пуста, толко воров множитца, и непрестанно казнят…»[566]