Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

«Практически весь корпус права, который до 1914 г. как будто регулировал отношения воюющих сторон друг с другом и с нейтральными государствами во время войны, практически полностью оказался выброшенным за борт, как и должно было произойти, учитывая лежавшие в его основе посылки об ограниченной войне и неизбежную его неспособность предусмотреть изобретение радикально новых видов вооружения, на применении которых обязательно будут настаивать государства, оказавшиеся в состоянии тотальной войны… В условия распространения новых вооружений, обладавших мощной убойной и разрушительной силой, но лишённых отработанной целкости и точности поражения, вопросы избирательности и соразмерности приобрели беспрецедентно важное значение, но самым злободневным стал вопрос намерения: какие именно составляющие экономики противника и группы населения подверглись атаке? Ни в одной области ведения боевых действий центральный юридический принцип неприкосновенности гражданских лиц не был окутан столь опасным туманом… Вопросы приобретают другое звучание, когда гражданское население принадлежит к нации, которая переходит в состояние „единого военного лагеря“, мобилизуя (как это часто делалось в прошлом) всё взрослое трудоспособное население и подростков на работу в военной экономике и ставя под ружьё всех мужчин в возрасте от 16 до 60 лет. Где бы это ни происходило (впервые в истории Нового времени это впечатляющим образом было осуществлено в революционной Франции), вероятное участие гражданского населения в экономике, едва ли не полностью мобилизованной для нужд национальной обороны, сильно затрудняет отнесение его к некомбатантам с той чёткостью и определённостью, как того требует принцип неприкосновенности некомбатантов… Возникновение массовой политики породило неудобные вопросы по поводу того, отделено ли в реальности гражданское население от военных действий… Почему „гражданское население“ экономически развитого региона государства-нации, участвующего в тотальной войне, не должно нести свою долю опасностей и страданий, на которые оно обрекает своих солдат (вопрос, на который даже такой совестливый и гуманный человек, как Авраам Линкольн, не нашёл утешительного ответа)?… Первая мировая война очень сильно изменила весь контекст, в рамках которого оперировало право войны и в котором оно только и могло быть правильно понято… Все потенциальные воюющие стороны, по мере того как перспектива грядущей войны становилась всё более очевидной, готовились к худшему: переносить то, что представлялось неизбежным и, если хватит силы проявить инициативу, причинить как можно больше вреда противнику»[733].

Существенно и то, что дальнейшее развитие права не только не избавило граждан от угрозы тотального насилия, но и прямо его легитимировало: «Суждения, содержащиеся в приговорах Международного военного трибунала и других судебных приговоров в Нюрнберге, не запрещали полностью и однозначно применение коллективных наказаний на оккупированных территориях; не запрещали они взятие и даже in extremis пропорциональную казнь заложников оккупационными армиями; не исключали возможности, что коллективное наказание, взятие заложников и прочие жестокости по отношению к населению оккупированной территории могут на самом деле быть оправданными в качестве репрессалий. Но, с негодованием отвергая ту лёгкость, с которой границы юридически допустимого растягивались, чтобы включить в них действия чисто террористические и/или направленные на поголовное истребление, и получали обоснование в чересчур вольном толковании военной необходимости, суды настаивали, что такие меры могут применяться только тогда, когда они адекватны, избирательны, пропорциональны и в любом случае являются последним средством». В числе мер, которые были признаны необходимым прежде расстрела заложников: «задержание подозрительных лиц», «эвакуация населения из беспокойных районов», «принудительные работы по ликвидации ущерба от диверсий»[734].

Наконец, в ходе гражданской войны между поддержанной СССР и Китаем Северной Кореей и Южной Кореей, поддержанной «войсками ООН» во главе с США (1950–1953), как свидетельствует историк, «в наибольшей были опустошены северные районы Кореи — не только материальные разрушения были катастрофическими, но эти районы ещё и обезлюдели в результате смертей — вполне достоверные оценки количества погибших колеблются в диапазоне между 12 и 15 % — и оставления места жительства; причиной массового бегства людей на юг был просто-напросто голод, а не какие-либо политические предпочтения. Военные действия велись настолько жестоко и несдержанно, насколько это вообще возможно. Пропорциональность и избирательность не принимались во внимание; если имелась возможность причинить разрушения, то она, как правило, максимально использовалась, особенно американскими ВВС…»[735] Стоит ли в таких исторических условиях морализировать о риторике «войны на уничтожение», зная о доминирующей практике, в которой существует эта риторика? Ещё задолго до Первой мировой войны знаменитый британский социал-либеральный экономист Джон Гобсон (1858–1940) дал афористическое именование тому процессу, что протекал на его глазах в передовых европейских странах, понимая, что речь о процессе, прямые и косвенные последствия которого затрагивают всё общество, новую суть событий в капиталистическом развитии он назвал так:

«Замещение военного дела индустриализмом»[736]. Давно исследована и концептуализирована тесная связь индустриализации с разрушением феодальных корпоративно-сословных систем, становлением «гражданских наций», демократизацией военных повинностей. Всё это вместе взятое породило развитые и разветвлённые в производных сферы социального знания, в Германии, например, обеспечившие доминирование в деле социально-экономического управления катедермарксистов, кабинетных социалистов, корпоративных апологетов государственного контроля, сторонников монархически покровительствуемой социальной политики, всепроникающую интеллектуальную моду на политический социал-реформизм. Но прав исследователь русских военно-общественных отношений в эпоху индустриальной мобилизации: следуя своим немецким учителям, русские марксисты и большевики проявили гораздо более вкуса к социальным наукам, чем их создатели в Англии или Америке[737] (для которых в целом, по-видимому, уже не стояла задача социальной мобилизации, ибо самой системой передового капитализма она была решена). Мобилизуя общество, русская власть оказалась перед задачей заменить уходящую через сито всеобщей воинской повинности систему патриархальных отношений, архаичной солидарности — новым единством. Но проиграла тому, что в войну обнажилось в основе новой солидарности — тотальности насилия и этническому национализму[738].

Демократические и общегражданские корни тотальной милитаризации, насилия и труда, были доктринально осмыслены марксистами ещё в начале строительства единой Германии, вступившей на путь доминирования в Европе в единстве военного, индустриального, социального строительства. Это было хорошо известно и тем в России, кто следил за историей Интернационала (Международного товарищества рабочих, 1864–1876) Карла Маркса, который ещё на первом своём конгрессе в Женеве в ноябре 1864 года принципиально обсудил перечень именно этих вопросов как самых актуальных: кооперации, женского и детского труда, профсоюзы, налоги, кредит, вооружение народа вместо постоянного войска и даже «вопрос о сущности религиозной идеи»[739].

Первичную, генетическую связь Просвещения и рационализма с массовым насилием давно уже сформулировал Фридрих Энгельс (1820–1895): «Мы видели (…) каким образом подготовлявшие революцию французские философы XVIII века апеллировали к разуму как к единственному судье над всем существующим. Они требовали установления разумного государства, разумного общества, требовали безжалостного устранения всего того, что противоречит вечному разуму. (…) Государство разума потерпело полное крушение. Общественный договор Руссо нашёл своё осуществление во время террора, от которого изверившаяся в своей политической способности буржуазия искала спасения сперва в подкупности Директории, а в конце концов под крылом наполеоновского деспотизма. Обещанный вечный мир превратился в бесконечную вереницу завоевательных войн»[740].

Энгельс, формулируя теорию насилия нового времени, приходил к положениям, а его правящие наследники-коммунисты включали их в свою именно военную хрестоматию, о том, что в определённую историческую эпоху «производство развилось настолько, что человеческая рабочая сила могла произвести теперь больше, чем требовалось для простого поддержания её; средства для содержания большого количества рабочих сил имелись налицо, имелись также средства для применения этих сил; рабочая сила приобрела стоимость… военнопленные приобрели известную стоимость; их начали поэтому оставлять в живых и стали пользоваться их трудом. Таким образом, насилие, вместо того чтобы господствовать над хозяйственным положением, было вынуждено, наоборот, служить ему. Рабство было открыто». Теперь «милитаризм господствует над Европой и пожирает её. Но этот милитаризм таит в себе зародыш собственной гибели… Что оказалось „первичным“ в самом насилии? Экономическая мощь, обладание мощными средствами современной промышленности. Политическая сила… опосредствована экономической силой, высоким развитием металлургии, возможностью распоряжаться искусными техниками и богатыми угольными копями… Победа насилия основывается на производстве оружия, а производство оружия, в свою очередь, основывается на производстве вообще, следовательно — на „экономической мощи“, на „хозяйственном положении“, на материальных средствах, находящихся в распоряжении насилия»[741].

Ученик Энгельса Карл Каутский (1854–1938) детализировал прогнозируемое им самоотрицание милитаризма в общественной и государственной всеобщности, полном равенстве как тотальности — в утверждении всеобщего вооружения большинства, ведущего свою классовую борьбу с оружием в руках, в «вооружении народа», расширяя до почти всеобщности контекст революционной мобилизации, конфликта и социальной революции: «грядущая революция будет в меньшей степени походить на внезапное возмущение против властей и в большей степени на продолжительную гражданскую войну, — если бы с этим последним не соединялось представление о настоящих войнах и побоищах… Войны нельзя вести без напряжения всех сил народа». В таких условиях «организационной» эрозии подвергается и понимание борьбы социалистов за государственную власть, где первоначальные задачи достижения справедливости или классового социализма отходят на второй план перед общими, внеклассовыми, социально нейтральными задачами управления и мобилизации ресурсов: «Дело в том, что война является самым нерациональным средством… Она приносит с собою такие страшные опустошения, предъявляет такие огромные требования к государству, что вытекающая из войны революция сильнейшим образом обременяется такими задачами, которые ей несвойственны и которые поглощают на время все её средства и силы»[742]. Впоследствии критикуя большевиков за практику их революционной власти, Каутский показал, что вполне адекватно оценил перемены, произошедшие с государством на Западе: «Современное государство — строго централизованная организация, располагающая громадной силой внутри современного общества; вторгающаяся в частную жизнь каждого, что всего ярче обнаруживается во время войны. В такой момент каждый чувствует, как его существование определяется политикой государственной власти»[743]. Всё это, начиная с социалистической проповеди всеобщего вооружения народа как единственного способа «дисциплинирования масс»[744], «прошивало» нарастающие исторические события во всё более широком и хронологически длительном контексте, когда о подготовке к тотальной войне путём всё более тотальной мобилизации уже многие годы «говорил весь мир» и которую «делал весь мир».