Сталин. От Фихте к Берия. Очерки по истории языка сталинского коммунизма

В этом контексте особый избирательный смысл приобретает «руководящая» для СССР (несмотря на своё скорое политическое в нём поражение) идеологическая интерпретация военных обзоров Энгельса о франко-прусской войне 1870–1871 гг. высшим военным руководителем Советской власти Львом Троцким (1879–1940). Троцкий здесь вновь утверждает вторичный и прикладной смысл революционного «патриотизма» по сравнению с мировыми классовыми интересами пролетариата, но центр современного военного опыта полагает в том, что классическая социал-демократия привыкла решительно осуждать, хоть в большинстве своём и поддержала свои национальные правительства в Первой мировой войне, — в апологии милитаризма как едва ли не нейтральном инструменте мировой политики: довоенный социал-демократический «оппортунизм выразился именно в поверхностно-пренебрежительном отношении к милитаризму, не заслуживающему просвещённого социал-демократического внимания. Империалистическая война 1914–1918 гг. снова напомнила — и с какою ужасающею беспощадностью! — что милитаризм не есть лишь объект для трафаретной агитации и парламентских выступлений. Застигнув врасплох социалистические партии, война превратила формально-оппозиционное отношение к милитаризму в коленопреклонённое. Лишь октябрьской революции дано было не только принципиально восстановить активно-революционное отношение к военным вопросам, но и практически повернуть острие милитаризма против господствующих классов. Мировая революция доведёт эту работу до конца»[745].

Приобретённая Троцким в ходе Гражданской войны в России вера в милитаризм (как минимум, для революционной войны в интересах мировой революции) — в соединении с модерной, просвещенческой, марксистской общегражданской, общенациональной, народнохозяйственной тотальностью — на практике находила своё логичное выражение во всеобщей мобилизации общества и экономики военного времени и в её продолжении в мобилизации межвоенного периода, консенсус которого состоял в подготовке к новой мировой войне. Немецкий мыслитель и участник обеих мировых войн, Эрнст Юнгер (1895–1998) писал в Германии, в самом эпицентре межвоенной мобилизации:

«В войне… решающую роль должно было играть то отношение, в каком отдельные её участники находились к прогрессу. И в самом деле, в этом следует искать собственный моральный стимул этого времени, тонкое, неуловимое воздействие которого превосходило мощь даже наиболее сильных армий, оснащённых новейшими средствами уничтожения эпохи машин, и который, кроме того, мог набирать себе войска даже в военных лагерях противника. Чтобы представить этот процесс наглядно, введём понятие тотальной мобилизации… Защищать свою страну с оружием в руках… становится задачей каждого, кто вообще способен носить оружие… Наряду с армиями, бьющимися на полях сражений, возникают новые армии в сфере транспорта, продовольственного снабжения, индустрии вооружений — в сфере работы как таковой. На последней, к концу этой войны уже наметившейся стадии этого процесса нет уже ни одного движения, — будь то движение домработницы за швейной машиной, — которое, по крайней мере, косвенно не имело бы отношения к военным действиям… Для развёртывания энергий такого масштаба уже недостаточно вооружиться одним лишь мечом, — вооружение должно проникнуть до мозга костей, до тончайших жизненных нервов. Эту задачу принимает на себя тотальная мобилизация, акт, посредством которого широко разветвлённая и сплетённая из многочисленных артерий сеть современной жизни одним движением рубильника подключается к обильному потоку воинственной энергии… К началу войны человеческий рассудок ещё вовсе не предвидел возможности столь масштабной мобилизации. И тем не менее она сказывалась в некоторых мероприятиях уже в самые первые дни войны — например, в повсеместном призыве добровольцев и резервистов, в запретах на экспорт, в цензурных предписаниях, в изменениях золотого содержания валют. В ходе войны этот процесс усилился. В качестве примеров можно назвать плановое распределение сырьевых запасов и продовольствия, переход от рабочего режима к военному, обязательная гражданская повинность, оснащение оружием торговых судов, небывалое расширение полномочий генеральных штабов… совмещение военного и политического руководства… Предел возможностей всё же ещё не был достигнут. Достичь его — даже если ограничиться рассмотрением чисто технической стороны этого процесса — можно лишь в том случае, если образ войны уже вписан в порядок мирного времени. Так, мы видим, что во многих послевоенных государствах новые методы вооружения приспособлены уже к тотальной мобилизации. Здесь можно упомянуть о таком явлении, как возрастающее урезание индивидуальной свободы, то есть тех притязаний, которые, на самом деле, уже издавна вызывали сомнение. Это вмешательство, смысл которого состоит в уничтожении всего, что не может быть понято как функция государства, мы встречаем сначала в России и в Италии, а затем и у нас дома, и можно предвидеть, что все страны, в которых живы ещё притязания мирового масштаба, должны предпринять его, с тем чтобы соответствовать новым, вырвавшимся на свободу силам… Поучительно видеть, как захлебывается здесь экономическое мышление. „Плановая экономика“ как один из последних результатов демократии перерастает самое себя, сменяясь развёртыванием власти как таковой.…Уже в этой войне было не важно, в какой степени государство являлось милитаристским или в какой оно таковым не являлось. Было важно, в какой степени оно было способно к тотальной мобилизации»[746].

Примечательно, что польско-британский исследователь идеократии и принудительного труда в сталинском СССР, урождённый русский подданный, Станислав Свяневич (1899–1997) начал в 1920-е гг. свои научные труды именно с выяснения иррациональных основ экономики в трактовке Жоржа Сореля (1847–1922)[747], вождя французского анархизма, имевшего перед своими глазами полную гамму европейских событий XIX века, но отнюдь не русскую крестьянскую общину, якобы перерастающую в антизападный сталинизм.

Другой, кроме Э. Юнгера, столп немецкой мысли ХХ века и глубокий свидетель исторических перемен, Освальд Шпенглер (1880–1936) в те же годы метко обнаруживал, что именно британский либерализм и социальная политика меркантилировали массовый труд («в Англии манчестерское учение о свободной торговле применялось профсоюзами к торговле таким товаром как рабочая сила») и убедительно анализировал итоги капиталистических индустриализации, милитаризации и колониализма, фундаментально изменяющих, если угодно прибегать к таким формулировкам, сам «цивилизационный код» либерального Запада: «Над всеми городами Европы и Америки раздавались триумфальные возгласы о „прогрессе человечества“, который ежедневно подтверждался постоянно растущей длиной железнодорожных линий и редакционных статей, высотой фабричных труб и успехов радикалов на выборах, толщиной брони и пакетов акций в сейфах. Эти триумфальные возгласы заглушили канонаду американских орудий по испанским кораблям в Маниле и Гаване и даже канонаду новых японских орудий навесного огня, с помощью которых избалованные и превозносимые глупой Европой маленькие жёлтые люди доказали, на сколь слабые основания опиралось её техническое превосходство, а России, прикованной взглядом к своей западной границе, весьма чувствительно напомнили о существовании Азии…». К 1914 году в Европе «место непосредственной войны заняла опосредованная война в виде постоянного повышения боеготовности, темпов вооружений и технических открытий — война, в которой также были победы, поражения и недолговечные мирные договоры. Но этот способ скрытой войны предполагает национальное богатство, которого смогли достичь страны с крупной промышленностью. В значительной части оно состояло из самой этой промышленности в той мере, в которой та представляла капитал, предпосылкой же промышленности было наличие угля, на месторождениях которого она основывалась,… сильная экономика стала решающей предпосылкой для ведения войны; за это она требует первостепенного внимания, и теперь во всё возрастающей мере пушки начинают служить углю… Колониальная и заокеанская политика превращается в борьбу за рынки сбыта и источники сырья для промышленности, в том числе во всё возрастающей мере за месторождения нефти. Ибо нефть начинает подавлять и вытеснять уголь». «Большевизм, — отмечает О. Шпенглер, — недостаточно осознаёт своё западноевропейское, рационалистическое и городское происхождение… Чтобы сделать бессмысленными любые попытки завоеваний, большевики переместили центр тяжести своей системы дальше на восток. Все стратегически важные промышленные районы были созданы восточнее Москвы, большей частью восточнее Урала — вплоть до самого Алтая, а на юге — до Кавказа. Всё пространство западнее Москвы, а также Белоруссия, Украина, некогда самый жизненно важный район царской империи от Риги до Одессы, образуют сегодня фантастический гласис против „Европы“ и может быть легко принесён в жертву, не приводя к крушению всей системы»[748].

Касаясь принудительного труда в плане военной мобилизации, американский военный теоретик Клаус Кнорр (1911–1990) уже после Второй мировой войны сухо резюмировал общецивилизационный опыт: помимо экономических методов — мобильность рабочей силы во время войны обеспечивается также и «эффективным принуждением»: «Во время войны… цели, которыми обычно определяются экономические интересы в капиталистическом обществе, отходят на второй план… война больших масштабов ведёт к сужению личной свободы… Во всех странах, за исключением тоталитарных, исполнительная власть должна выполнять задачи, значительно ограничивающие свободу»[749]. Другой стратег из США детализирует эту мысль: «Одной из наиболее характерных черт современной войны, несомненно, является создаваемый ею огромный спрос на гражданскую рабочую силу… Повсюду начинаются лихорадочные поиски дополнительных рабочих рук. На работу привлекают калек и инвалидов. Старых рабочих отзывают из „отставки“. На работах, на которые раньше допускались только мужчины, используется много женщин» — и в условиях США того времени: неполноправные негры и мексиканцы[750]. Их немецкий современник подтверждает: во время войны, «как только достигается сравнительно полная занятость, возможности дальнейшего расширения производства резко ограничиваются. Фактически дополнительное увеличение производства может быть достигнуто в этом случае лишь путем удлинения рабочего дня или путем роста производительности труда. Во время войны самым простым мероприятием, конечно, является удлинение рабочей недели. А при тотальной военной экономике, когда возникает необходимость в массовом военном производстве, рано или поздно продолжительность рабочей недели доводится до предела выносливости рабочих и даже превышает эти пределы». Например, в Германии — «к 1939 г. во многих отраслях военной промышленности стал правилом 11-, 12- и 14-часовой рабочий день при семидневной рабочей неделе» — даже на юридически частных предприятиях, в отношении граждански полноценных работников. «Наряду с этим на немецких предприятиях была введена… потогонная система. Неизбежным результатом этого явились полное физическое и умственное истощение рабочих и сокращение их выработки»[751].