Черный Иркут

О том, какие это были ночи!

Издалека, как синенький платочек,

Всю жизнь со мной прощаются они…

О том, какие это были дни!

О том, какие это были ночи! * * *

Но вернёмся к вечерам абхазским. Поэты — народ особенный. Скажи им доброе слово — они будут помнить его всю свою жизнь. Там, в Пицунде, мы то и дело устраивали поэтические вечера. Зрителей и слушателей хватало, Дом творчества был заполнен отдыхающими, они с удовольствием ходили на наши поэтические вечера. Мы выступали по кругу, один за другим. Вёл вечера обычно Миша Кизилов, поскольку тогда нас называли птенцами гнезда Кизилова. Ему, как говорится, были и карты в руки. Ганичевы и приглашённые абхазские гости, поэты и журналисты, усаживались среди зрителей. Наверное, со стороны мы тогда напоминали выпущенных из вольер уже не щенков, но ещё и не взрослых лаек. Это сравнение мне пришло в голову, когда я вспомнил, что на семинаре Андрей Скалой утверждал, что миссия писателя, как и сторожевой собаки, — следить за окружающим пространством и предупреждать хозяев о надвигающей опасности.

Обычно первым со своими стихами выходил Толя Пшеничный:

Что бы я без друзей

Значил и что б я мог? —

Был бы я как музей,

Где на двери — замок.

Был бы я как закат —

Не согревал собой.

Был бы деньгой богат,

Был бы я нищ судьбой!.. * * *

…Пусть сияют, завлекая,

Чужедальние края.

Там, где матушка родная,

Там и родина твоя!..

Зрителям наши вечерние встречи были интересны тем, что прямо перед глазами открывались не только новые для них имена, но и поэтическая панорама молодой России. Тут же на смену вставал очередной пиит, краснодарец Юра Гречко. Он делал ответный ход, или, как он выражался, озвучивал ответ Чемберлену, хорошо зная, что Пшеничный приехал в Пицунду «из-за бугра»:

Вот и опять я одинок, молод и нищ.

В тамбур пустой молча приткнусь, где втихаря

месяц блеснёт, словно он достаёт из голенищ

тёплый на вид, чуть с желтизной, нож блатаря.

Миша Андреев читал свои лирические строки о своей далёкой томской родине:

Далеко от города,

Там, где больше холода,

Где клюют на старицах утром чебаки,

Милая Подгорная!

Ты немного гордая

Потому что пишутся с детства там стихи…

Но особой любовью зрителей пользовались выступления поэта из Волгограда Миши Зайцева. Миша был добр, доверчив и прост. Но это с первого взгляда. У него была чуткая и ранимая душа. Каким-то неуловимым чувством слушатели сразу же распознавали его открытость и несомненный поэтический талант.

Мир предельно прост,

Близки душе родные

Стада небесных звёзд,

В полях — стада земные.

Вечерний свет потух.

По медленному склону

Ведёт стада пастух

К открытому загону.

В ночи стада лежат,

Сны видят золотые.

Все вперемешку спят —

Небесные, земные.

Тогда мы ещё только начинали. Олег Пащенко ещё работал над своей первой повестью «Родичи». Потом он напишет «Спасательный круг», «Жильцы», «Колька Медный, его благородие»… Чуть позже, в феврале 1991 года, создаст и возглавит знаменитую на сегодня большеформатную «Красноярскую газету», где будет печатать всех, кто печётся о России и родной земле. В то время Валера Исаев писал роман «Открытие». До этого у него уже была издана книга стихов «Радуги — речи», а чуть позже появятся неожиданные «Березицкие брехни». Андрей Скалой среди нас со своей книгой «Живые деньги» был уже классиком. Серёжа Алексеев позже напишет романы «Сокровища Валькирии», «Рой», «Волчья хватка», а Слава Рыбас будет говорить со своими читателями словами «Столыпина», «Сталина» «Генерала Кутепова». Юра Сергеев приехал в Пицунду уже со своим романом «Самородок». Чуть позже он напишет «Княжий остров». Бородатый сибиряк, участник седьмого Всесоюзного совещания молодых писателей Миша Щукин к тому времени выпустит свои книги «Посидели, поговорили» и «Дальний клин», которые будут сразу же замечены читающими людьми. Миша Кизилов подарит нам своего «Капитана» и «Службу „С"», Юрий Гречко — «Паром через реку». Миша Андреев, который на морском песке показывал нам приёмы тогда ещё только входящего в моду каратэ, напишет стихи, которые будет распевать во всех уголках нашей родины группа «Иванушки интернешнл»: «Тополиный пух жара, июль». А Расторгуев запоёт «Отчего так в России берёзы шумят». А Юра Лопусов почти на всех участников семинара напишет свои пародии. Через год в «Роман-газете» трёхмиллионным тиражом будут напечатаны мои повести под общим названием «Отцовский штурвал».

Особенно радовались проходящему в Доме творчества семинару молодых писателей отдыхающие от угольной пыли и дымящих терриконов донецкие «шахтёрки» и «горнячки»: откуда-то с неба нежданным подарком упало столько интересных и весёлых пиитов. Воздух был насыщен теплом, запахом сосен, тихим шумом близкого прибоя. По вечерам в тёмных кустах кому-то подмигивали непривычные для сибирского глаза светлячки. Казалось, сама природа решила с лихвой возвратить то, чего я был лишён, находясь среди холода и хляби на маленьких северных аэродромах, где моя жизнь текла под монотонный рёв моторов в тесной, напичканной приборами кабине самолёта. Вот оно, счастье, только не ленись, потрогай рукой, улыбнись ему — и тебе улыбнутся ответно!

По вечерам Юрий Александрович Лопусов, изучая окружающий пейзаж и любуясь красивыми вечерними нарядами гуляющих женщин, не выдержав, выдал проходящей мимо «шахтёрке» экспромт:

Мадам!

Ваш пышный бюст — как денег хруст.

Не проходите мимо, леди.

Мой сейф сердечный ныне пуст,

А вакуум для сейфа вреден.

Молодая женщина на секунду задержала шаг, остановилась, поправила причёску и с улыбкой ответила:

На руке своей мягкой рисую

Тонким пальцем узоры любви.

Я так долго ждала поцелуя,

Ты не бойся, смелей подходи —

И узнаешь ласк моих бездну,

Моих взглядов, улыбок, страстей.

Как пришла сюда, так и исчезну —

Не бывать никогда мне твоей!

— А вы тут на заседаниях стонете, что интерес к поэзии пропадает! — воскликнул Лопусов, обращаясь к стоящим рядом поэтам. — Учитесь, соловьи, у женщин Донбасса!

Миша Зайцев, перед тем как нам всем разъехаться, подарил мне свою книгу:

Ты не спеши, мой друг Валера!

Возьми в пример себе Мольера,

Читай «Тартюф», «Брак поневоле»,

Летай, твори, как ветер в поле…

Тогда я ещё не писал пьесы, но Миша после наших разговоров почему-то вдруг написал мне эти строки.

Там же, в номере у Ганичевых, мы услышали в исполнении Светланы Фёдоровны песню про город Николаев. Выяснилось, что она была родом из основанного Григорием Потёмкиным этого знаменитого города корабелов.

Над лиманом парус белый

И акации в снегу.

Вижу город корабелов

На высоком берегу

А ещё мы пели старую, известную мне ещё со школьных времён, песню «Глобус». Особенно нам нравился припев:

Потому что мы народ бродячий,

Потому что нам нельзя иначе,

Потому что нам нельзя без песен,

Потому что мир без песен тесен.

Там же, в Доме творчества, мы увидели Виктора Шкловского, которого привезли на коляске к морю. Виктор Борисович как-то сказал, что любовь — это пьеса с короткими актами и длинными антрактами. Самое трудное — научиться вести себя в антракте.

Вот так, на ходу общаясь со сверстниками, мы учились не только правильно вести себя в антракте, но и набираться друг у друга опыта, делясь новыми сюжетами и планами на будущее. Каким оно будет, мы ещё не знали. Но верили: у каждого оно будет своим, большим и не взятым у кого-то в аренду. После встреч в Пицунде Ганичевы взяли нас как бы под свою опеку. Мы стали часто бывать у них дома; если случалось, что я из своего Иркутска попадал в Москву, то Светлана Фёдоровна обязательно доставала билеты на спектакль или новую постановку. Ганичевы по своей природе были, есть и остаются просветителями. То, что им было доступно, они старались показать и поделиться с другими. Когда мы после Пицунды прилетели в Москву, Валерий Николаевич заказал машину, на другой приехал Валера Исаев, и мы отправились в путешествие по Москве. Когда подъехали к Новодевичьему, наш добровольный экскурсовод, доктор исторических наук Валерий Николаевич Ганичев начал свою миссию.

— Монастырь основан в честь взятия Смоленска, — точно читая студентам лекцию, стал рассказывать он. — Сюда была пострижена в монахини царевна Ирина. Здесь похоронены царевна Софья и генерал Брусилов…

Зашли во двор, постояли у могилы генерала Брусилова, на минуту заглянули в собор, нашли нишу, под которой покоились останки властолюбивой царевны, затем пошли на кладбище. Чистые, посыпанные песком аллеи; тесно, вплотную друг к другу, как на последней поверке, стоят пышные ухоженные надгробия.

У могилы Шукшина сидела старушка и смотрела на них, и мы почему-то подумали, что, наверное, это его мать, но постеснялись спросить. Светлана Фёдоровна положила на могилу цветы, и мы пошли дальше.

«Даром любви священным только избранные правят», — на одном из надгробий прочитал я и подтолкнул Пащенко, показал глазами на надпись.

— Василий Макарович Шукшин как-то сказал: главное — не приобрести в этой жизни, не найти, а не растерять, поскольку мы рождаемся полным лукошком, — помолчав, сказал Олег.

Ганичев глянул на Пащенко, хмыкнул:

— Пять баллов сибиряку. Поставим прямо в зачётку.

— Господь сказал: живите как дети! — согласившись с ним, добавила Светлана Фёдоровна.

После осмотра Новодевичьего поехали в Донской монастырь. Вырвавшись из стада спешащих, рычащих, как борзые перед охотой, машин, мы проскочили мост через Москву-реку и свернули налево, к монастырю; у стены вышли из машины и вслед за Светланой Фёдоровной двинулись к входу. Миновали его, и неожиданно шумящий город остался за спиной. Вокруг нас трава по пояс, птички поют, на куполе и по карнизам — вороны. В этой огороженной стенами заброшенности и тишине не ощущалось время. Там и сям, вперемежку с молодыми и зелёными, топорщились наполовину высохшие старые деревья. Под ними грелись на солнышке белые головки одуванчиков. И совсем не верилось, что рядом бежит, торопится куда-то огромный город.

— Сейчас в храме филиал музея архитектуры Щусева, — сказала Светлана Фёдоровна. — Пытаются сохранить то, что осталось.

По пути к храму мы свернули к заброшенному кладбищу. Сквозь траву выглядывали холодные серые плиты, стёртые временем, солнцем и дождями, потрескавшиеся мраморные кресты, тёмно-серые монолитные, в виде гробов, памятники — маленький скорбный уголок давно ушедшей жизни.

— Здесь похоронен Чаадаев, — тихо сказала Светлана Фёдоровна. — Царь Николай считал его сумасшедшим.

— Если бы не стены, наверное, давно бы сровняли бульдозером и залили асфальтом, — заметил я. — Кажется, Карамзин сказал: «Не уважаешь себя — чего ждать, чтобы тебя уважали другие?»

По широким полуразбитым каменным ступенькам мы поднялись в храм, осмотрели выставку. И тут мы увидели вмурованные в кирпичную стену белые горельефы, куски порталов и резных стен.