Валентин Серов

VII. В академии художеств

Может показаться странным, что именно Репин направил Серова в Академию, ту самую дореформенную, старую Академию, против которой он десять лет спустя начал вместе с Куинджи и гр. Толстым ожесточенный поход. Как известно, поход этот привел к полному переустройству Академии, но едва ли сейчас и сам Репин верит в то, что обновленная Академия – лучше старой. Посылая в нее своего ученика, он отдавал себе ясный отчет о всех ее недостатках, и не скрыл от него разные отрицательные стороны академической жизни. Среди многочисленных преподавателей Академии не было, кроме Павла Петровича Чистякова, ни одного, о котором Репин был бы высокого мнения, как о художнике или педагоге. Но зато из-за одного Чистякова стоило ехать в Петербург и, давая Серову письмо к нему, Репин несколько раз повторил: это наш общий и единственный учитель. По поводу остальных профессоров он советовал ему только «наматывать себе на ус» их замечания и приемы, говоря, что они во всяком случае очень «грамотные люди», и пусть уж он сам во всем этом разбирается. Что касается Чистякова, то он рекомендовал слепо слушаться этого человека, исполняя все его советы и «правила», какими бы странными, чудаковатыми и даже прямо нелепыми они ему иной раз не казались.

При всем отрицательном отношении к Академии, вылившемся позже в воинственное «иду на вы», Репин не мог не сознавать, что в ее стенах еще живы были кое какие ценные традиции. Принадлежа, по своим личным связям и общности некоторых взглядов к кружку Передвижников, он был среди них самым вышколенным художником, единственным большим рисовальщиком и мастером старой школы. Огромное большинство его товарищей по выставке были дилетанты, для которых культа формы не существовало и которым ничто не было столь чуждо, как традиция. Примкнув к своим сверстникам в идейном походе против традиций, Репин всем огромным художническим инстинктом рвался к их охране, и если, по усвоенной привычке, и побранивал Академию, то в глубине души все же питал к ее стенам род нежности, видя в них оплот негаснущих преданий.

В ненастный осенний день 1880 г. Серов приехал в Петербург и отправился в Академию. Он долго ходил вокруг огромного здания, казавшегося ему мрачным, нелюдимыми и страшным, и разыскав квартиру Чистякова, не сразу решился позвонить у его дверей. Но когда он увидел этого совсем не страшного с вида человека, простого, веселого, с блестящими, добродушно-лукавыми глазами, пересыпающего речь беспрестанными прибаутками, его робость сразу исчезла. Вскоре ему стало казаться, что он уже давным-давно знает этого славного балагура, столь ценимого Репиным. С Исаевым очень быстро удалось уладить дело, и Серов был допущен к экзамену.

В первый же день он убедился, что почти все экзаменовавшиеся рисовали несравненно хуже его, и только один рисунок остановил его внимание. Он был совсем не похож на остальные, и отличался какой-то странной решительностью штриха и очень своеобразной манерой. Серов подошел к его автору, и они познакомились. Его фамилия была Врубель. Знаменитый позже художник был на десять лет старше своего нового сотоварища по экзамену и в то время уже окончил университет. Оба они были приняты в Академию и поступили в головной класс, где ставился для рисования гипс.

По вечерам в частной мастерской Чистякова собирались некоторые из его академических учеников, а также кое кто «с воли». Он ставил им «натуру» – обыкновенно натурщика или натурщицу в костюмах. Но натуру не всякий мог осилить, – «поднять», как говаривал обыкновенно Чистяков, и поэтому рисовать ее разрешалось только посвященным. Начинающие должны были проходить длинный ряд всяческих испытаний и искусов, прежде чем приобретали почетное право приобщиться к высшей школе. Школа эта была целая система, сложная и хитрая – «моя система», как называл ее учитель, рассчитанная на то чтобы прежде всего посбить спеси у возомнившего о себе ученика, доказать ему, как дважды два четыре, что он ровно ничего не знает, и затем медленно, крохотными порциями преподносить ему крупицы подлинных знаний: «сразу-то объешься – нипочем, не переварить». Этот своеобразный Сократовский метод, по непонятному капризу судьбы вновь воскресший в голове умного Тверского мужичка, никогда не слыхавшего о знаменитых диалогах, испытали на себе все ученики Чистякова. А их было не мало: Репин, Поленов, Виктор Васнецов, Суриков, Серов, Врубель, Елена Поленова и многое множество других.

Дело начиналось обыкновенно с того, что популярный учитель в первый же день огорошивал нового ученика какой-нибудь чудаческой выходкой, от которой вся мастерская покатывалась со смеха. Он тонко подмечал какую-нибудь забавную черточку у новичка – манеру сидеть, характерный жест, складку губ, прическу или особенный говор, и выкидывал веселую и меткую «штуку», сразу озадачивавшую человека и заставлявшую его густо краснеть. Ученик, допущенный в «собственную мастерскую», приходил туда с самыми радужными надеждами, вне себя от радости: сам Чистяков его выбрал из сотни других отметив тем исключительное дарование и знания. И вдруг этот неожиданный конфуз, эта чудаческая и часто жестокая потеха. Но если ему и удавалось ее избегнуть, то он никогда не мог избежать потехи другого порядка, для иных быть может, еще более жестокой, бившей по самому больному месту. Придя в мастерскую, новенький в восторженном настроении садился перед моделью и начинал ее рисовать, а иногда и прямо писать. Являлся Чистяков, и когда очередь доходила до него, учитель принимался разбирать каждый миллиметр начатого этюда, при чем свою уничтожающую критику сопровождать такими прибаутками, словечками, усмешками и гримасами, что беднягу бросало в холодный пот и он готов был провалиться от стыда и конфуза в преисподнюю. В заключение Чистяков рекомендовал бросить пока и думать о живописи и ограничиться одним рисованием, да притом не с живой натуры, которой ему все равно не осилить, и даже не с гипса, а «с азов». Он бросал перед ним на табуретку карандаш, и говорил: «нарисуйте вот карандашик – оно не легче натурщика будет, а пользы от него много больше». И убитый, униженный ученик садился рисовать этот «бессмысленный вздор». На следующий вечер снова являлся Чистяков, в течение десяти минут ухитрявшийся доказать ему воочию, что он не умет нарисовать и простого карандаша. «Нет, – говорил он ему на прощанье, – карандашик то для вас еще трудненек, надо что-нибудь попроще поставить». И ставил детский кубик.

Самой замечательной стороной этой системы было то, что каждый необыкновенно наглядно убеждался в своем полном ничтожестве перед натурой, совершенно ясно видел все ошибки и даже всю бессмыслицу обычного рисования, и начинал понимать, что уже одно рисование, без живописи, без композиции и сюжета есть великое искусство живое и увлекательное. Сочетание Сократовского метода с Суворовским чудачеством приводило иной раз к сценам поистине жестоким, и недаром сам Чистяков любил повторять: «Ученики-что котята, брошенные в воду: кто потонет, а кто и выплывет. Выплывают немногие, но уж если выплывут, – живучи будут». Вся эта жестокость была направлена только против пагубной художнической спеси и ее обычных спутниц-поверхностности, приблизительности, несерьезности. Ученик приучался к строгому отношению к натуре и привыкал к мысли, что нет ничего легкого, все одинаково трудно, все одинаково интересно, важно и увлекательно. Рисование не есть только развлечение: оно такая же суровая и, главное, точная наука, как математика. Здесь есть свои незыблемые законы, стройные и прекрасные, которые необходимо изучать. И если Чистяковская система унижала и оскорбляла, заставляя временами падать духом, то она же впоследствии подымала дух, вселяла бодрость и веру, открывая просветы в некий горный мир. И те, кому удавалось выдержать, «поднять» систему, заглянуть в этот, немногим доступный мир, хотя бы слегка отдернув скрывающую его от всех завесу, те прощали учителю все его жестокие выходки и оскорбления и сохраняли на всю жизнь светлое воспоминание о тесной, душной и фантастически пыльной мастерской мудрого академического Kobold’a. Такое воспоминание сохранили о Чистяковской мастерской и Врубель, и Серов. Первый поступил в нее только два года спустя, осенью 1882 г., и сразу попал под обаяние этого необыкновенного человека. В, одном из писем он так отзывается о своем учителе: «Он умел удивительно быстро развенчивать в глазах каждого неофита мечты гражданского служения искусством, и вместо этого балласта умел зажечь любовь к тайнам искусства самодовлеющего искусства избранных». Серов начал работать в Чистяковской мастерской как, только стал посещать академические классы. Он говорил мне, что мнение Чистякова для него было дороже всего, дороже даже репинского, и он верил ему беззаветно, исполняя без рассуждения, беспрекословно каждый, даже самый парадоксальный его совет.

В свою очередь и Чистяков очень ценил и любил своего ученика, которым всегда гордился. «Серов был одной из самых цельных особей художника-живописца», – говорит в своих воспоминаниях Репин. «Той гармонии, в какой сосредоточились в этой редкой личности в одинаковой степени все разнообразные способности живописи, Серову, как ученику, еще удивлялся часто велемудрый жрец живописи П.П. Чистяков. Награжденный от природы большим черепом истинного мудреца, Чистяков до того перегрузился теориями искусства, что совсем перестал быть практиком-живописцем и только вещал своим самым тверским, простонародным жаргоном все тончайшие определения художественной жизни и искусства. Чистяков повторял часто, что в такой мере, какая отпущена была Богом Серову всех сторон художественного постижения в искусстве, он еще не встречал в другом человеке. И рисунок, и колорит, и светотень, и характерность, и чувство цельности своей задачи, и композиция – все было у Серова, и было в превосходной степени».

От Чистякова Серов услыхал много такого, чего никогда не слышал от Репина. Его первый учитель говорил ему исключительно об изучении натуры, от Чистякова же он впервые узнал, что кроме натуры учиться можно еще у старых мастеров. Страстный почитатель «стариков», он ходил с учениками в Эрмитаж и объяснял отношение к природе великих живописцев и рисовальщиков Возрождения. Указывая на какую-нибудь особенность очередного натурщика, он постоянно вспоминал о той или другой картине старого мастера, и посылал ученика в Эрмитаж посмотреть, как «вставлен глазок у Веласкеза» или как «отточен нос у Вандика», или как «привязана кисть у Рибейры». О стариках Репин не говорил ни разу.

Так прошла первая зима. В начале его рисунки и этюды, особенно домашние, еще недостаточно тверды, но ранние портреты уже хорошо характеризованы. К концу зимы Серов был таким уверенным рисовальщиком, каких было немного в России.

В марте 1881 г. Чистяков сел на табуретку, на которой сидел обычно натурщик, и предложил ученикам рисовать его голову. Тогда-то Василий Евмениевич Савинский сделал тот прекрасный рисунок, который Чистяков подарил впоследствии Павлу Михайловичу Третьякову, и который висит теперь в его галерее. Одновременно с ним рисовал Чистякова Серов, и сохранившийся рисунок последнего свидетельствует о том, что зима не пропала для него даром. Рисунок этот, незадолго до кончины художника, был, приобретён Иваном Евменьевичем Цветковым для его галереи. Характерная голова знаменитого учителя, прекрасно построенная и толково вылепленная, быть может менее строга и математична, чем та, которую нарисовал Савинский, но сходства у Серова больше, и оно тоньше и глубже. К тому же времени относится и автопортрет, нарисованный в одном из альбомов.