Америго. Человек, который дал свое имя Америке

Образование Мага

Америго не был избалован серьезным образованием. Семья была обеспеченной и с хорошими связями, но не богатой. Его отец Настажио оказался щедр только к старшему сыну, который должен был наследовать ему в профессии нотариуса. Будущему главе семьи было важно получить хорошее образование, ибо впоследствии именно ему предстояло нести всё бремя ответственности за нее, включая поддержку менее успешных родственников. Для семьи было большой удачей наличие такого высококвалифицированного тьютора, как Джорджио Антонио, ибо брат Настажио являлся одним из наиболее уважаемых ученых мужей города. Он унаследовал виноградник в Перетола, но продал его своему брату в 1464 году. Эта связь обеспечила юному Америго доступ в круг «золотой» молодежи и современное образование – он изучал не только поэзию, риторику, историю и философию гуманистического направления, но также космографию, астрономию и астрологию, что особенно ценилось в мире Джорджио Антонио.

Связь между Америго и его тьютором, похоже, была близкой. Сохранившиеся выражения преданности и благодарности, очевидно, адресованы Джорджио Антонио: «Вы направляли и учили меня, словно добрый и мудрый наставник, и поэтому я всегда буду слушать и почитать вас и ценить намного больше, чем любого другого учителя»[38]. Он оставался в близких отношениях со своим дядей; по крайней мере, так считала вся Флоренция, и заключительные строки многих частных писем, адресованных Америго, выражают уважение к этому мудрому человеку. Когда Джорджио Антонио тяжело заболел в результате несчастного случая, Америго не было в городе, и друзья поспешили сообщить ему об этом. Но мы, учителя, дружим с учениками по совершенно разным причинам, а порою и вовсе без причин – и не всегда такая дружба является следствием их особых успехов в классных комнатах. Насколько прилежным студентом был Америго?

По его собственному признанию, он с небрежением относился к педагогическим усилиям дяди – но это может быть слегка наигранным благочестивым сожалением, которое люди нередко испытывают, окидывая взглядом свой жизненный путь и перебирая в уме упущенные возможности. Его единственная сохранившаяся попытка свободного сочинения в стиле Цицерона выглядит неуверенной и неуклюжей, хотя в аккуратности ей не откажешь. «Я едва смею писать на латыни, – писал он на латыни, – но если бы я стал писать на родном языке, то мои щеки покраснели бы от стыда»[39]. Профессиональные ученые испытывают шок от того факта, что Америго при письменном обращении к патрону однажды приписал Плинию самоуничижительную ремарку, которая на самом деле принадлежала Катуллу («вы слишком ценили мои пустяки»), и недоуменно поднимают брови, когда он путает стоицизм и эпикурейство. Но на мой взгляд, эти ошибки – не от недостатка образования; они вполне извинительны и лишь позволяют предположить чрезмерную уверенность писателя в своем знании классических аллюзий. Из известных нам талантов Америго, которые он обнаружил позднее, ловчее всего он проявлял себя в математике, с письмами у него получалось хуже.

Хотя Америго так и не освоил толком латынь, его отношения с Джорджио Антонио позволили ему познакомиться с некоторыми известными покровителями литературы и авторами, писавшими на родном языке. Когда Пьеро Веспуччи был в Пизе, то обратился к Америго с просьбой найти ему Ливия в переводе и Данте, а также просил «взаймы» поэтические сборники Луиджи Пульчи и дель Франко. Америго воображал себя поэтом и поэтому писал стихи – они не сохранились – потенциальным покровителям. И, подобно всем флорентийцам, он хорошо знал народную литературу своего города. Как мы увидим позднее, цитаты из Петрарки и Данте легко приходили ему на память в течение всей его жизни, даже посреди океана.

Можно сделать уверенный (насколько это вообще возможно в подобных случаях) вывод, что неформальный курс обучения, который он прошел под руководством своего дяди, включал в себя и начатки космографии. Согласно более поздним воспоминаниям самого Веспуччи, Лоренцо ди Пьерфранческо де Медичи, у которого был тот же тьютор, понимал «кое-что в космографии»[40]. Предмет этот был модным во Флоренции по меньшей мере с 1397 года, когда Мануил Хрисолор приехал в город, чтобы учить греческому, и привез с собой «Географию» Птолемея[41]. Когда ее перевод на латынь был завершен, каждый уважающий себя человек прочитал эту книгу. У Джорджио Антонио Веспуччи имелся свой экземпляр, вероятно, переписанный им собственноручно[42]. В текстах Америго есть по меньшей мере дюжина отсылок к книге[43]. Птолемей заложил в голову Америго некоторые из ключевых идей, помогавших ему впоследствии постигать мир, который он исследовал: его предположительно идеальную сферичность, размеры (24 тыс. миль по экватору)[44]; возможность представления на карте с помощью сетки из линий, разделяемых на широты и долготы.

Изучение географии было частью гуманитарного образования. Новое открытие древних текстов подогрело к ней интерес. Особую значимость во Флоренции имела «География» Страбона, которая вызвала новые споры относительно размера Земли и существования неведомых прежде континентов. Идеи Страбона получили широкое распространение со времени Церковного Собора, состоявшегося во Флоренции в 1439 году, на котором ученые мужи встретились для того, чтобы обменяться последними открытиями в космографии и обсудить новые трактаты по истории церкви. Полный перевод «Географии» на латынь стал доступен с 1458 года, а напечатан был в 1469 году. Джорджио Антонио имел свой экземпляр[45]. «Не исключено, – размышлял Страбон, – что в зоне умеренного климата существуют два обитаемых мира, а может быть и больше, особенно на широте Афин в сторону Атлантического океана». В контексте общего направления мыслей Страбона это замечание звучит иронично, но иронию очень трудно уловить, и многие читатели 15-го века воспринимали пассаж буквально. Атлантика казалась достойной того, чтобы искать там новые миры и неизвестные континенты. Классическая география тоже не исключала, что если мореплаватели сумеют пересечь необозримую Атлантику, то «мы сможем пройти морем от Иберии до Индии вдоль одной параллели». Паоло дель Поццо Тосканелли, «брат» Джорджио Антонио по флорентийской «семье Платона», был известным поборником – возможно, что и автором – теории, согласно которой достичь Азии можно было по западному маршруту (стр. 105). Идеи, подвигнувшие Колумба на пересечение Атлантики, обсуждались в кругах, где Америго вращался в молодости. Знакомство с Тосканелли стало первой из общих у него с Колумбом связей. Еще при жизни мореплавателей эти ниточки будут множиться и уже после смерти сплетут их репутации в единый клубок.

Этическое образование Америго оставило некоторые свидетельства – не столько в его поведении, которое бывало неприятным или даже мерзким, что могло диктоваться жизненными обстоятельствами, – но в виде записной книжки (хранится в библиотеке Флоренции), бо́льшая часть записей в которой, очевидно, сделана его собственной рукой[46]. Можно, конечно, сомневаться в авторстве, хотя заключительная запись, сделанная тем же почерком, гласит: «Америго, сын Настажио Веспуччи, пишет эту маленькую книжку». Будучи молодым человеком, Америго заносит в нее принципы поведения, меткие изречения и советы: «книга сентенций», каковое название этот жанр имел в то время. В единственном сохранившемся письме времен его молодости, адресованном отцу, Америго пишет о ней, как о собрании его советов: «Я заношу в нее, – пишет он – правила поведения [regula] – на латыни, с вашего позволения (скромно добавляет он в скобках), чтобы по моем возвращении я мог показать вам эту книжицу, в которой эти правила собраны “с вами сказанного”»[47].

Манускрипт, в котором почти всё написано на тосканском диалекте, за исключением нескольких упражнений на латыни, не выглядит «авторским». Вставки на латыни (всегда с переводом на тосканский) написаны более зрелой, свободной и умелой рукой. Похоже, что тьютор писал на латыни для Веспуччи, чтобы тот уже переводил на родной язык. Хотя сочинение на латыни было в то время важнейшей частью любого курса обучения, но и такие упражнения были обычной практикой.

Некоторые биографы называют этот манускрипт «книгой для упражнений» и связывают его с формальным обучением Америго силами самого Джорджио Антонио. Однако он мог быть использован в течение долгого времени; в нем нет дат, но рука главного автора, которому принадлежат записи почти на всех 170-ти страницах формата фолио[48], становится смелее, более свободной и зрелой по мере продвижения от страницы к странице. Все документы в манускрипте – это черновики писем, написанные в самых общих выражениях, пригодных для различных семейных или деловых надобностей. Какие-то тексты дают четкое представление о характере образования, полученного Веспуччи, а некоторые явно резонируют с событиями его биографии.

Упражнения открывают добродетели, которым учили юного Веспуччи. «С крайней настоятельностью, – пишет он, – мой отец желает, чтобы я учил и понимал все вещи, посредством которых я могу завоевать славу и честь»[49]. Стремление к этой цели и будет всю последующую жизнь определять изгибы его карьеры. Многие упражнения так или иначе направлены на искоренение лени, невнимательности и неблагодарности. Если верить учителям, это обычные студенческие грехи, и наставления подобного рода они нередко посылали своим ученикам. Однако в книжке Веспуччи таких записей подозрительно много. Он очень часто решает рано вставать, меньше спать, вовремя приходить в класс, быть внимательным и неусыпно следовать предписаниям учителя[50]. Его терпение постоянно испытывали наказами брать пример со своего отца. «Тот, кто жил достойно, как твой отец, умрет достойной смертью»[51]. Страстная риторика обязательств перед семьей слышна на страницах: «Не было у меня брата, столь же любимого, как ты»[52].

Дошедшие до нас упражнения являются ключом к пониманию той религии, в которой воспитывался юный Веспуччи. Некоторые тексты говорят о настроениях, подобающих сезонам христианского года: великопостная епитимья, рождественская радость. Он впитывал в себя набожность, характерную для монахов разных нищенствующих орденов позднего средневековья с акцентом на спасение, даруемое верой – доктрина, еще не считавшаяся еретической. Сам Савонарола подписался бы под словами, которыми начиналась одна из книг с упражнениями. «Я верю не столько в свои собственные достоинства, сколько в величие Бога». Но автор продолжает легкомысленно, иронично, проводя почти еретическую аналогию между милостью божьей и благосклонностью учителя: «Я словно избранный и почитаемый в вашем обществе… но всем этим я обязан не столько собственным заслугам, сколько вашему великодушию»[53].

Религия, возможно, никогда не занимала высокого места в шкале ценностей общества, где воспитывался Веспуччи. То малое, что он узнал о Боге в детстве, в последующей жизни благополучно забылось. И в самом деле, свидетельства его антипатии к религии достаточно многочисленны в книге упражнений. Ближе к концу он неожиданно признается, что «в конечном счете, я невысоко ставил божественные проявления и был близок к тому, чтобы их отрицать». А вот любой из приятелей наводил на ум образ, «более похожий на грубого зверя, чем на всемогущее божество»[54]. Ему еще предстояло увидеть в похожем ракурсе аборигенов Нового Света. Во взрослой жизни он почти не упоминал Господа в общепринятых терминах, в то время как Колумб едва ли не каждым словом ссылался на Всемогущего и подчеркивал свои личные с Ним отношения.