Последняя инстанция

— Садись, — сказал К. Ф.

Я сел. Кресло было глубокое, покойное, пружинящее. В таком кресле хорошо дремать или беседовать вполголоса. Тон, заданный мною, — не для такого кресла. И стоило ли смешивать чужое, подсмотренное издали, со своим, кровным, личным?

— Есть брачное свидетельство, есть общая крыша над головой, — сказал я, поглаживая полированные подлокотники. — А больше ничего.

— Ты в этом убежден? — спросил К. Ф. — Не та ли самая категоричность? Одни самонадеянны без меры, другие в грош себя не ставят! Не те ли самые крайности? Что-то в доме не на месте, где-то короткое замыкание, а уже объявлено ЧП, заявлена авария!

— В моем доме, — сказал я, — как в вашем письменном столе — все на месте. Но я ухожу из этого дома.

Отвернувшись от меня, кренясь набок, подпер К. Ф. щеку ладонью и тотчас же выпрямился, повернулся ко мне, глянул тускло:

— А надо терпеть, Вадим. Нельзя. — И прежнее, насмешливо-острое просверкнуло в глазах. — Ты зачем пришел? За советом?

— Советоваться поздно, — сказал я. — Уже решено.

Он щелкнул пальцами:

— Категорический ты. Быстрый. — Щелкнул еще и еще: — Нельзя, нельзя.

Быстрый? Год — это мало? А два? А три? Три года — на раздумье, на благоразумие, на самоотреченье! Мало?

— Вы бы и дочери своей велели терпеть? — спросил я, упираясь руками в подлокотники.

Пристально глянув на меня, он ответил со сдержанным раздражением:

— А я не велю. Никому.

— Не велите? Всего лишь опекаете? Шагу не даете ступить без указки!

Мне тесно стало в покойном кресле, а ему — за письменным столом.

— Ты зачем пришел? — спросил он, выдвигаясь из-за стала, закинув ногу за ногу. — Учить? Поправлять? Это моя дочь, — сказал он угрюмо. — Я ее люблю.

— И я ее люблю! — вырвалось у меня, как эхо.

Похоже было на выстрел стартового пистолета: по этому сигналу мы оба ринулись наперегонки, то теряя из виду, то настигая друг друга, но лица, жесты, движения были неразличимы в стремительном беге, и только дыхание слышалось — рядом или за спиной.

Категоричность! Крайности! Жестокость! Легкомыслие! Он отказывался понимать меня — у него отбирали его любовь. Нельзя, нельзя! А как же быть с жизнью? Приносить в жертву жизнь — это можно? Выдумка? Эгоизм? Кто из нас эгоист? Мы мчались наперегонки и вдруг остановились, запнулись — на вираже, на полуслове, в каких-нибудь двух шагах от финишной прямой. Мы оба сошли с дорожки — так тоже можно было бы выразиться.

Я встал.

— Для первого раза, пожалуй, хватит, Константин Федорович. У меня решено. А вам, вероятно, потребуется еще некоторое время.

Время? На что ему время? Мне видно было: он принял это как оскорбительное снисхождение. Но сдался, стиснул щеки ладонями.

— Да, пожалуй. А ты уполномочен… и от второй стороны?

— Нет, не уполномочен, — сказал я.

Мы с ним всегда были иронически холодны, и чья в том вина — не берусь судить, и дружескими рукопожатиями никогда не обменивались, не удостаивал он меня этим, а мне было все равно, но тут он протянул руку, и мы по-мужски попрощались. Рука была, правда, слабовата, не очень-то мужская.

Я вышел в переднюю, оделся мигом, как солдат по тревоге, и пыжик свой напялил, но вернулся с порога, заглянул в кухню. Мне было не так уж спокойно, а все же счастливо, как после трудной работы. Это я дал себе передышку, и вольнее стало дышать, но завтра — снова.

Водопроводный кран был откручен, шумело вовсю, Жанна — в передничке — намывала посуду.

— Мы это поломаем, — сказал я. — У нас будет комбайн производства фабрики бытовых услуг.

Жанна вздрогнула.

— Фу, Дима, напугал… Нельзя же так… хозяйничаю, ничего не слышу! — Нельзя, нельзя! — Ты уже уходишь? — испытующе взглянула она на меня, осмотрела придирчиво. — Опять повздорили?

Мне не хотелось бы, чтобы К. Ф. застал меня тут, а мог-таки застать в любую минуту. Минут этих была у меня маловато. Но будут часы, подумал я, и дни, и годы. Разбогател. Минуты были уже не в счет. Мы даже не поцеловались при встрече, а на прощанье — нам что-то мешало. Вернее — мне. Как будто это была не кухня, а храм, и вдруг я сделался верующим, и чувства мои стали священны.

Она спросила как бы с хитринкой, нарочно выпячивая ее:

— О чем же вы болтали?

Хитринка не прозвучала, прозвучала тревога.

— О перспективах, — ответил я. — Жди перемен. Скоро весна.

— Скорее бы! — сняла она полотенце с гвоздика. — Вот пережить февраль, а там — и март, самый прелестный месяц. Меня всегда волнует предчувствие весны.

— Меня тоже, — сказал я.

— А знаешь, Дима, нас только бы немножко постругать, и обнаружится, что мы с тобой в общем-то схожие, — сказала она, прикручивая кран. — Во многом!

Она была чудачка.

— Чудачка! — сказал я. — Но если уж стругать, то меня — побольше.

— Тебя — побольше, — с серьезным видом согласилась она.

А я был одет, и пыжик — по самые брови, и лишь на минуту сюда заглянул. Минуты были теперь не в счет.

— Ну ладно, — слегка притянул я ее к себе и сразу отпустил. — Пойду.

Она не пошла меня провожать, так и осталась у кухонного столика, и не было ничего удивительного в том, что не пошла. А я захлопнул за собой дверь и лихо сбежал с лестницы, как в те блаженные времена, когда все еще было впереди.