Последняя инстанция

— Нож не столовый, — сказал Кручинин. — Не кухонный. Таким ножом запросто можно человека убить, о чем и свидетельствуют эксперты. Хотите убедиться?

— Что вы, Борис Ильич! — отстранился от стола Подгородецкий. — Считаете меня за ребенка? Что я, без ваших экспертов не соображаю, чем человека можно убить? Человек — царь природы! Бог на этой земле! А убить его можно чем угодно. Он еще пеленки марает, а его уже смерть сторожит. И ножом можно, и молотком, и кирпичиной. И злобой тоже, противозаконностью, подозрением!

— У нас порядок такой, — сказал Кручинин. — Раз уж свидетель утверждает, что за час до происшествия принимал потерпевшего у себя в квартире, мы обязаны квартиру эту проверить, потому что, Геннадий Васильевич, мы специалисты и заметим такое, чего вы, неспециалист, не заметите или не придадите этому значения. А нож… Я еще после обыска хотел у вас спросить: почему вы не запрятали его куда-нибудь? Почему сами предъявили?

Подгородецкий поперхнулся смешком, погрозил Кручинину пальцем:

— Эх, Борис Ильич! Ставите капкан, а зверя-то нет и на ловца не бежит! Ножик — собственность, при себе во избежание не держу, как было в бытность… Зачем же мне его прятать?

Никаких капканов Кручинин не ставил.

— При себе или не при себе, а все-таки держали. Холодное оружие.

— А тут просто, — сказал Подгородецкий, презрительно косясь на магнитофон, включенный заранее. — Хлеб нечем резать. Колбасу. Другие продукты. Вы ж, Борис Ильич, мое хозяйство видели: ножи покупные не режут. Их точишь, а они назавтра как были. Если желаете знать, с Ехичевым, со Степаном, когда закусывали, ножик тот находился рядом. Ничем другим не обагренный, кроме как салакой в масле. Тут просто, Борис Ильич, но есть и характерная черта: как-никак, а ножик известный. И для милиции, а также для общественности. Забросить его куда-нибудь? В прорубь или, извиняюсь, в отхожее место? Жалко. Качественная сталь. В ту же милицию сдать? — на миг призадумался Подгородецкий. — Так это надо было раньше. А в самый разгар сказали бы: на воре шапка горит. Припрятать? — снова призадумался. — Да что вы — смеетесь? Это значит, что ножик-то обагренный, и не только салакой! Это значит — боюсь его, хвостом заметаюсь! Да что вы — смеетесь? Человека угробили, я-то при чем? Человек — царь и бог, а угробить его можно и без ножика. Царь и бог, но весь свой век на волоске висит. Чик — и нету!

— Чик — и нету! — повторил Кручинин, доставая из папки заключение биологической экспертизы. — А вот это прочтите непременно. Это уже поконкретнее.

Шевеля губами, Подгородецкий прочел, словно бы по складам, и поджал скорбно губы, бережно положил бумагу на стол

— Попадись под ихний микроскоп, до самых потрохов просветят! Наука! — произнес он уважительно. — С ней в прятки не сыграешь! Его кровь. Степана.

Если Ехичев жив, подумал Кручинин, признание это, для Подгородецкого никакой опасности не представляет. Маневр? Когда вошел, нервничал — теперь успокоился. Неужели знает, что жив, и знал еще месяц назад, и молчал, изощрялся в своих выдумках, морочил голову? С какой целью? Покрывая кого-то?

— Как вы это объясняете? — спросил Кручинин.

— А тут просто, — ответил Подгородецкий. — Водка сейчас злая. И по стоимости, и по упаковке. Раньше, бывало, хлопнешь под донышко — пробки нет. А сейчас пробка идет металлическая, вот Степан и порезался. Сейчас многие режутся, особенно когда, открывая, не терпится душе.

— Зачем же вы замывали пятно?

— Да я и не видал его, Борис Ильич. Если замывала, то Тамара Михайловна. Как всякую загрязненную вещь. Это я предполагаю, что кровь Степана. А порезался он — это точно.

— Так и записать? — спросил Кручинин. — Только учтите, Геннадий Васильевич: на пальцах у Ехичева порезов не обнаружено

— Вполне могло быть, — добродушно сказал Подгородецкий. — Железка злая, острая — укол, наподобие булавки. Дайте мне, Борис Ильич, булавку или сами колите. Кровь будет, а следа не будет. Проверьте хоть на мне.

Следственный эксперимент! Кручинин улыбнулся. Жаль, булавки не было под рукой. А у Подгородецкого, отметил он, настроение поднялось, что-то, значит, страшило его, грозило ему, чего-то ждал от меня, опасного, и, не дождавшись, воспрянул духом. Но чего?

— А не вернуться ли нам, Геннадий Васильевич, к нашей предыдущей беседе? Скажем, к легенде о двойниках. Не возражаете? Вы — автор, ваше право. Мы тогда совместными усилиями опровергли эту легенду. Может, зря?

Похоже было, что так: снова тесен стал воротник Подгородецкому.

— Не понимаю! — мотнул он головой.

— Давайте поконкретнее, — сказал Кручинин. — Вот вы сидели с Ехичевым, пили по маленькой, беседовали. А ссоры у вас не было?

— Какая ссора, Борис Ильич? — немедленно, с чувством откликнулся Подгородецкий. — Если вы на супругу мою намекаете, на ее личную жизнь, то я зла не таил, ревностью не страдал, был выше этого.

— Выше-то выше, — сказал Кручинин, — а драчка иногда возникает из пустяка. По пьяному делу.

— Какая драчка? — удивился Подгородецкий. — При половинке на троих и капитальной закуси?

— А третий? Тоже в драку не лез?

— Да что вы, смеетесь, Борис Ильич? Чтобы Тамарка — в драку?

Кручинин вздохнул:

— Даже не знаю, Геннадий Васильевич, как подойти к этому… Чтобы вы правильно поняли. Странным покажется вопрос. Но все-таки спрошу. Четвертого за столом не было?

— Четвертого? — переспросил Подгородецкий не сразу, а помедлив и руку приставил ко лбу козырьком, словно вглядываясь во что-то далекое, и не был поражен странным вопросом, а был озабочен, и надежда какая-то вдруг окрылила его, облегчила ему это тяжкое раздумье. — Четвертого? — повторил он, все еще в нерешительности, но уже попристальней глядя вдаль из-под козырька.

Нет, ничего там не увидел. Или видел комнату свою в тот вечер и сидящих за столом, но никак не мог пересчитать их.

— Что же вы? — участливо произнес Кручинин. — Так и не вспомните? У вас же в квартире! В тот самый вечер, который вами во всех подробностях уже описан!

— Да что описывать! — махнул безнадежно рукой Подгородецкий. — Картина нехудожественная, реальности, которая обыкновенно нами требуется, в ней мало. А если она вам известна, Борис Ильич, — сказал он с прежним горьким чувством, — то, извиняюсь, так и говорите. Зачем тянуть резину?

Кручинину не верилось в прямое попадание, да он и не рассчитывал на это. Он всего лишь старался пробить дорожку к Лешкиной версии. А версия была более чем шаткой: она, как на ниточке, держалась на предположении, которое Лешка, быть может, и не уяснил себе до конца. Двойники в районе Энергетической — это еще куда ни шло. Но в квартире Подгородецких? За одним столом?

— Как вы сказали? — переспросил Кручинин. — Картина нереальная? То есть неправдоподобная? А это ведь от вас зависит, как ее изобразить.

— Да что изображать! — опять махнул рукой Подгородецкий. — Хоть как ни изображай, а в итоге ничего не докажешь! Кого уж нет по разным причинам, тот не проснется, голос не подаст! — Зажмурившись, он потряс головой, заговорил горячо, торопливо: — Допустим, Борис Ильич, был четвертый! И что? И какая идея? Допустим, сопровождал Степана от самого вокзала, снюхались на почве той же рюмки, оба пьяные. И завязалась у них драка, а мы с Тамарой Михайловной — на кухне. Допустим. Сопровождающий — тикать, Степан, одевшись, — за ним. И что?

— А он какой из себя? — спросил Кручинин. — Опишите.

Версия держалась на ниточке. Если не было двойников, то и ниточки никакой не было.

— Допустим, Степана помоложе, волос темный, — ответил Подгородецкий, глядя вдаль из-под козырька. — Роста среднего, без особых примет.

Не было никакой ниточки, растаяла версия. Уж как-нибудь не ускользнуло бы от внимания Подгородецкого внешнее сходство, будь это двойники. Не было никаких двойников. Но если Ехичев жив, то кто же тогда потерпевший, как не его двойник?

— Очередная легенда, — сказал Кручинин. — С этим сопровождающим. Все ваши легенды, Геннадий Васильевич, запротоколированы, не забывайте. Надо бы пронумеровать. Сколько, их, дюжина наберется?

Подгородецкий насупился:

— Что вы, Борис Ильич, смеетесь? Откуда дюжина?

— Меньше? Зато исполнение! Художественной самодеятельностью не увлекаетесь? И не приходилось? — спросил Кручинин. — Зря! Талант пропадает! По системе Станиславского работаете, ей-богу.

— Что-то слыхал, — поморщился Подгородецкий.

— Легенды! А как оформлены и преподнесены! Не всякий сумеет! Прямо-таки душу вкладываете, Геннадий Васильевич: большое исполнительское искусство! Вам бы в драмкружок — хотя бы для начала. Милиция — не то. Юристы — народ сухой, не оценят. А дальше дело пойдет — и вовсе. Суд, например. Кто оценит? Судья? Присяжные? Скорее поймут наоборот.

Подгородецкий скромно улыбнулся:

— Судом пугаете, Борис Ильич?

— Да не пугаю, Геннадий Васильевич! Предупреждаю по-дружески. Ври, говорят, да знай меру. У вас что ни слово, то новый поворот. Был гость в тот вечер? Был. Это уже твердо. Заезжий гость в единственном числе. Но стоило мне примыслить другого гостя, второго, как вы уже рады стараться. Уже выходит, не один, а двое. Почему же вы раньше молчали?

— Да потому, — вскипел Подгородецкий, — что кровь-та пролилась! В моей квартире! И ножик мой! А мы с Тамарой Михайловной только потом этот факт осознали! По ножику! Кто кого? Собутыльничек Степана или Степан собутыльничка? Этого мы не видели. Но Степан-та в больницу попал, а не тот, бандюга. Бандюги след простыл — вот и заявляй на него! Вот и доказывай, Борис Ильич, — ничего не докажешь!

— Не докажешь, — согласился Кручинин. — Что было, то всегда доказуемо, а чего не было… Вы бы, Геннадий Васильевич, до этой, последней по счету легенды сами, возможно, и не додумались, если бы я вас не надоумил. Неумышленно, заметьте. Реакция у вас неплохая, вот и сориентировались. Хотите — ход ваших мыслей?

— Да никакого хода, Борис Ильич! — рванул воротник Подгородецкий. — Клянусь вам здоровьем!

— Ход ваших мыслей примерно такой. Стоять на том, будто гость ваш ушел от вас цел и невредим? Вроде бы надежно, надежнее всего. Но есть кое-какой изъян. А вдруг установят, что после ухода гостя ничего не могло с ним случиться? Сопоставление времени, опять же — свидетели… Верите, Геннадий Васильевич, никогда нельзя поручиться, что свидетелей по делу не найдется. Это, между прочим, распространенная ошибка тех, для кого свидетель нежелателен: убеждены, что действовали без свидетелей. А свидетели находятся — как из-под земли. Ну вот. Следовательно, версия надежная и все-таки рискованная, а тут еще я — с новой версией, вы и рады стараться...

— Так ведь и вы ж, Борис Ильич, этого не докажете! — обрадовался Подгородецкий. — Ни вы, ни я! Темная ночь, несчастный случай, считайте, роковая судьба алкоголика, списывать надо!

— Списывать, говорите? Чик — и нету? — провел Кручинин рукой невидимую черту. — Кто он и что он — пока не знаю. Порядочный? Ничтожество? Знаю одно: человек! Понимаете?

— Царь и бог, — не то с иронией, не то с готовностью поддержать разговор подсказал Подгородецкий.

— Не царь и не бог, а человек. Не старик еще — под сорок. Сколько было у него лет в запасе? Двадцать наверняка, а то и тридцать. Тридцать лет в запасе, Геннадий Васильевич, подумайте, это же не мало! Ценность, а? Да пускай и год, пускай и месяц! Это если тут недобрал их, а где-то, там доберешь — тогда цена невелика. Но жизнь скроена круто, — сказал Кручинин. — Добирай-ка тут, а там выдачи нет. Это был его последний и единственный шанс, Геннадий Васильевич, — эти тридцать лет. Не на данный период, не на ближайшее тысячелетие, а навсегда, на вечность. Миллиарды лет пройдут, а шанс не повторится. И кто-то спьяна, или сдуру, или по злому умыслу лишил его этого шанса. Чик — и нету! Страшно?