Три повести

9

И когда это мать успела? Вчера, позавчера или сегодня утром? Подавленный, отупевший Вовка ходил, как в дыму, ничего не разбирая вокруг, и только сейчас заметил: дорожка к землянке усыпана желтым песком, ступеньки выложены кирпичом, камышовая крыша замазана глиной, стала такой ровной и гладкой, хоть ложись на нее да загорай.

Хата повеселела — и у Вовки немного отлегло от сердца. Но испуг не прошел, холодок в душе не растаял. И хотя ласковый ветерок как будто заигрывал с ним, легонько шевеля рубахой, день по-прежнему не радовал его.

Озираясь по сторонам (лишь бы никто не встретился), Вовка пошел по тихой улочке. Наступило время обеда, а женщины еще не возвращались с поля: уже несколько дней, как грачи, клевали они землю в степи за Ингулом. Сорняки густо разрослись после дождя и со всех сторон окружили маленький островок, отвоеванный у степи, угрожая смыть зелеными волнами будущие посевы. Разве остановишь голыми руками это дикое половодье?

«Гляди, вишенки!» — удивился Вовка, замедлив шаги. Вдоль дороги тянулся ряд молодых саженцев. Стволы их были побелены, ямки обложены камушками. Все вокруг сверкало весенними красками. Точно маляр-волшебник прошелся по селу со своей затейливой кистью: не только вишенки, но и дымоходы покрасил белилами, дорожки и крыши — охрой, а палисадники напротив окошек — зеленкой.

«А что это за избушка?» — снова удивился Вовка, свернув к кузнице. На расчищенном дворе, как белый гриб, вырос кирпичный домик. На его боковой стене было написано:

РАБОТАТЬ ПО-ВОЕННОМУ!

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПЕРВОЕ МАЯ!

«Вон что делается!.. Не иначе как Яценко построил каморку, а Алешка разрисовал ее. Друг называется… — обиженно подумал Вовка. — А еще уверял: вдвоем, Вовочка, вдвоем, братишечка. Ух, лисица!»

Дверь домика была прижата палкой. Вовка открыл ее и заглянул в каморку. Оттуда пахнуло сыростью, влажной известкой. У самой стены, в дощатых закромах, насыпом лежала проросшая картошка, отдельно — горки пшеницы, ячменя и кукурузы. А на полке в углу — узелки с семечками. «Вот и мамин узелок!» Вовка признал его по обгоревшему полотну.

Парнишка снова закрыл дверь и хотел уже было идти дальше, как его остановил дед Аврам. «Напоролся-таки!» — недовольно подумал Вовка.

— Здорово, пастушок. Вишь, переквалифицировался. Делал галоши, теперь мешки. Артельный портной, — заговорил с ним старик.

Дыня чинил дратвой крапивные мешки. Ловко орудуя большой цыганской иглой — такой, что и свинью можно заколоть, — большими стежками стягивал он дырки. Старенький, с лысиной, опушенной сединой, Дыня сгорбился над лохмотьями. Вовка нехотя возил ногой по земле. Обоим было тяжело разговаривать.

— Как же это вы, снайперы? — укоризненно спросил после долгого молчания Дыня.

— Не спрашивайте, дед. Сам до сих пор никак не пойму…

— Глупая вещь — судьба. Глупая и неразборчивая. Лучше бы меня… Зачем хожу по земле?

— Не говорите так, дедушка. И трава хочет жить.

— Судьба, — вздохнул Дыня. — Глушит молодые ростки, а старые пни оставляет. Обидно.

— А где Яшка? — прервал мучительный разговор Вовка.

— Одичал совсем парень. В степи прятался. Совести своей боялся. Яшка — о-о! — не такой, как все думают. У него только кожа толстая, а под ней — мякоть. Знаю я Деркачей: и Гаврила и Максим — душа-люди. Уж спеть, сплясать — орлы, на все село славились… И вот тебе. Только Яшка понемногу начал за ум браться. Дневал и ночевал в степи. На Трофейной сорняки корчевал, а тут…

Дыня замолчал.

— Ну ладно, дедушка… Будьте здоровы, — воспользовавшись паузой, сказал Вовка.

— Будь и людей не забудь, — ответил ему Дыня. — Война всех нас с толку сбила. А ты, брат, держись…

Поговорил дед, словно погладил отцовской рукой, но от этого Вовка загрустил еще больше. Пошел он на край села, к Мишкиной землянке. Осмотрелся: где же она? Бурьян вырос по самую грудь. Еле нашел в густой лебеде желтый осевший холмик, на котором торчало перевернутое ведро. Кругом стояла гробовая тишина. Эта первозданная тишина наполняла тело зябким ознобом. Вовка толкнул рогожу, обитую планками, дверцы глухо раздвинулись, и паренек несмело шагнул в холодную темень. Его обдало сыростью покинутого жилища. Вовка зажег фонарик. Плесень, мох, грязные полосы на стенах. А на земляном полу — соломенная труха, сопревший ватник, и такой мокрый, хоть выжимай… «Вот здесь Мишка спал», — пронзительно мелькнуло в голове пастуха.

Пучок бледного света выхватил серый предмет, покрытый, казалось, искристым инеем. Автомат. Немецкий. «Смотри, и не думал, что у Мишки было оружие… А это что такое?» На гвозде висела деревянная, хорошо выструганная сабля. Как будто обухом по голове ударило Вовку, когда вспомнил слова друга: «Хочешь, Вовчик, я тебе и саблю сделаю… Вместо ручки — львиная голова с лохматой гривой. На картинке видел»…

«Эх, Мишка, Мишка! Чем же я тебя отблагодарил?!» Вовка долго стоял в оцепенении, как и тогда, во время взрыва.

«Ну ладно. Пора кончать. Сейчас же. — Он быстро снял с гвоздя автомат. — Понесут меня селом мимо белых вишен, понесут на кладбище и положат рядом с Мишкой… Над могилой будет стоять мама, Алеша, люди. И тихо скажут они: был такой Вовка и нет. Ушел с другом…» До слез ему стало жаль себя, но он подавлял эту жалость, боясь смалодушничать. Стиснул зубы, закрыл глаза, стал думать: куда лучше попасть — в грудь или в висок? Прижал автомат к земле.

Приклад скользнул по сырому полу. Холодное дуло прикоснулось к Вовкиному лбу. Со спокойной решимостью Вовка нажал на курок. Жизнь отсчитывала последние секунды. Раз (пауза), два (пауза), три — бббах!.. Вовка упал на спину. Тошнотворное спокойствие охватило его. «Ну хорошо, — стучало в голове. — Бабушки нет. Галинки нет. Отец не пишет. И я застрелюсь. А как мать будет жить?» И Вовка представил ее, убитую горем. Лицо в морщинках, кожа на руках совсем как дубовая кора, а в подоле — два тугих клубочка. И третий придется искать? Будет сидеть она все ночи одна-одинешенька и стареть от печали. «Разве это сын? — скажут люди. — Разве была в нем жалость к матери?»

С отчаянием Вовка дернул затвор — патронов в магазине не было — и швырнул автомат на пол: «Сгорел бы ты навеки!» Выбравшись из землянки, как из тины, в которой он запутался, Вовка огородами побежал домой. Он торопился, чтобы скорее броситься в материнские объятия и вновь почувствовать себя маленьким и беззащитным, выплакаться на ее груди, как делал он это в детстве.

Перескочив траншею, за которой начиналась их усадьба, Вовка вспомнил, что забыл прихватить саблю. «Ничего. Пусть повисит там на гвозде. Буду приходить к Мишке и смотреть. Как погоню коз мимо землянки, так прямо к нему. Каждое утро заходить буду. Всегда. Что бы со мной ни случилось». Эта мысль не утешила его, но все же приглушила горечь. К хате он подошел уже несколько успокоенный. Но, как говорят, одна беда идет и другую за собой ведет. Только Вовка приблизился к землянке — новая неожиданность. Весь двор заполнен женщинами. «Что они, воды зашли попить?» — подумал Вовка. Нет, не похоже. Сбились кучей, стоят около дверей, над кем-то квохчут. И растерянный шепот: «Положите ее… Осторожнее… Полотенце смочите…»

Вовка бросился в толпу, отчаянно пробивался руками, плечом, спиной. Но вспотевшие, горячие тела не пускали его. Кто-то дернул мальчишку назад:

— Куда? Не детское дело!

— Кто там? Кто? Мама? — вскрикнул Вовка, опять пробираясь через толпу. — Убило ее? Да скажите же…

— Это Ольга… Ольга-беженка… Солнечным ударом свалило.

— Со мной копала. Я и говорю: не торопись, Ольга, отдохни. Но ведь упрямая — все вперед, вперед выскакивает.

— Вот-вот. Копала, копала, пока не упала.

— Откуда ж у нее сила? На одной воде жила. Лошадь и та ноги протянет.

Вовка прислонился к стене. Его самого будто громом прибило: шумело в голове, желтые круги расплывались перед глазами. Как во сне, то появлялось, то исчезало раскрасневшееся, встревоженное лицо матери с густыми каплями пота. Она прыскала изо рта воду на Ольгу. Рядом на земле лежали носилки. Черные волосы Ольги растрепались, плечи оголились. Лицо было синим, совсем как у умирающей. Зубы крепко сжаты.

— О господи, кончается! — крикнула в отчаянии мать. — Простокваши достаньте!

Кто-то побежал за кислым молоком. Ольгу потащили в землянку. Голова ее покрыта черным, руки тянутся по земле, как плети.

— Отошла… дышит… — кто-то говорит на ступеньках.

И люди медленно расходятся.

Ночью Вовку трясет лихорадка, то и дело он просыпается. Чувствует, что лежит не в своей постели — и тесно и жестко. Мать уложила его на маленькой печке. Ноги жарит, а спине холодно, даже кости ломит. Хотя и накрыт он тяжелым ватником, но почему-то морозно.

Вовка переворачивается на другой бок.

В землянке — желтые сумерки. Слышится легкое шуршание.

На полу — керосиновая лампа. Ведро с водой. Девичье платьице и две пары обуви — валенки и туфли.

На лежанке двое. Мать и Ольга.

Мать смачивает полотенце и прикладывает его к горячей голове девушки. И печально говорит:

— Лежи, доченька, лежи… Душу ты мне всю перевернула. Не пущу тебя больше в степь, не пущу, даже если земля там провалится. Сами как-нибудь управимся. Мы, бабы, живучие; нас горе молотило, а мы, видишь, живы и здоровы. Голодные — мир кормим. Голые — свет одеваем. Мы, бабы, ко всему привычны. А ты совсем хрупкая. Разве лопата для тебя? Будешь почтальон, и хватит. Посылки на фронт отправишь и, может, кому письмишко… А принесешь мне весточку от Андрея — весь век тебе кланяться буду… Спи, доченька, поправляйся.

Под утро Вовка услышал: тихонько всхлипывая, словно только что выкупанное дитя, Ольга шептала:

— Какие у вас теплые руки… Спасибо, мама, мне теперь совсем хорошо.

Вовке показалось, что это шепчет Галинка, его сестра. И, улыбаясь, он заснул.