Три повести

15

Приходилось ли вам слыхать этот клич: на толоку![4]

Из конца в конец села бежит крикливая детвора.

— Эгей, на толоку, на толоку собирайтесь!

— Выходите из хаты, берите лопаты!

— У кого силы, хватайте вилы!

— Ведра за ребра, мешки за вершки! Шаровку, трамбовку, бочку для воды давайте сюда!

Когда крестьянин услышит эти радостные возгласы, то, что бы у него ни было — срочная ли работа, хлопот полная сумка, — все бросает и торопится на помощь соседу, который ставит новую хату.

Так уж повелось с незапамятных времен.

И вот через столько лет после пожара и разорения — первая толока в селе. И еще какая знаменитая — строят колхозники школу!

Вовка рано выгнал коз на Бобринецкую дорогу, но здесь на бугре, было уже много народу. Пришла мать с Ольгой, Василина с Надей, Яценки всей семьей, и даже дед Аврам приплелся.

Яшка Деркач еще вчера вечером привез несколько подвод глины, песка, камня.

Приступили к закладке фундамента.

Сначала Денис Яценко начертил лопатой котлован. Делал он это как мастер — вдумчиво, неторопливо. Осмотрев местность хозяйским глазом, прикинул, как лучше поставить школу, чтобы окна выходили к солнцу. Потом отмерил шагами боковую стену дома.

И забил колышки.

Кажется, ну что эти колышки? А выглянули из травы белые головки, и в Вовкином воображении возникла школа с высоким крыльцом, светлым коридором, с торжественной тишиной классов.

— Красивая будет! — причмокнул парень.

Женщины принялись копать ров. Яценко приказал девушкам:

— Подносите камни, — и начал их укладывать.

Ему помогал белобровый молчаливый Илья. Исправно постукивая молотком, он подгонял камень к камню; если встречались неровности — стесывал их, а щели забивал мелкими клиньями. Отец обушком подравнивал выступы, заливал раствор. И вот уже наметился первый каменный изгиб. Старик Яценко отошел в сторону, не без удовольствия осмотрел работу, потом подозвал к себе Алешку с Вовкой:

— А ну, подставляйте лбы, — и выдернул из их чубов по волоску. — Кладите волосок под камень. Та-а-ак, в раствор. Теперь заделаем кирпичом. Это чтоб ваша школа была сухая, как порох, — объяснял ребятам старик Яценко, и в уголках его глаз заиграли веселые морщинки. — Скажите, сыны, что есть в мире самое мудрое?

Ребята растерялись.

— Самое мудрое, чтоб вы знали, лоботрясы, — это святая земля, которая всех нас кормит, поит, одевает. Запомните это. И возьмите по щепотке жирного чернозема. Взяли? Сыпьте в эту щель. Набирайтесь ума-разума в школе, как все живое набирает силы из щедрой земли…

Женщины с теплой улыбкой следили за этой церемонией. Затем приступили к замесу. Подобрали юбки, и одна за другой, плавно покачиваясь, пошли по кругу, будто начали медленный танец. Под их ногами чавкало и расползалось липкое рыжее тесто. Одни месили глину с половой, другие подсыпали то земли, то песку, третьи взбрызгивали водой эту гущу.

Дед Аврам подвернул штаны и тоже пустился за женщинами:

— Эх, раздайся, море, жаба лезет!

И дед, окруженный женщинами, собрался было пройтись гоголем-молодцом, но замес был крутой, и Дыня еле вытаскивал облепленные глиной ноги. Женщины вытолкнули его из своего круга, чтоб не мешал работать. Дед сел на бревно, критически ощупал набухшие, мягкие, как перезревшие тыквы, ноги и горестно вздохнул:

— Истоптался конь. Не то что воз, а уже сам себя не тянет. Э-хе-хе-хе! Сейчас бы хлеба да сальца, где бы и сила взялась.

— Ничего, дедушка, — успокаивала Трояниха. — Вот картошка молодая появится, подправим вас… Лучше расскажите нам, как вы того деда, что в шинельке, потрясли.

— Да было дело, что б ему пусто, — сказал довольный Дыня, моргая воспаленными веками. — Пришел, значит, ко мне Гавриил, а чего — не пойму: то ли душу мою исповедать, то ли грехи отпускать. И прилип пуще смолы: «Господа бога чтил? Святым образам поклонялся?» — «А как же, отвечаю, с утра до вечера кланяюсь. Если чего делаю, к примеру, огород прорываю или дрова колю, так и бью поклоны. За день, брат, так накланяешься, что поясница трещит». Тогда он снова ко мне: «Говел, душу свою очищал?» — «Всю жизнь, говорю, говел. И в двадцатом году говел, и в тридцать третьем говел, и в проклятую купацию. Так что, говорю, иди к черту на кулички со своим говением, дай мне горсть махорки и что-нибудь на зуб». А он, понимаете, божий-божий человек, но пасть открыл. А я не люблю, когда на меня кричат. Я с детства запуганный. Он на меня «гав-гав», а я его цап за полу шинели. «Яшка, зову, неси автомат, мы с этим святым по-христиански поговорим». Тут он как задрал шинельку, как пустился наутек из села, точно молодой бычок, только пыль поднялась. Ух и верткий! — закончил Дыня под общий смех.

Но разговор разговором, а работа работой. Молодки кружились и кружились по кругу, правда не так быстро, как поначалу, зато без отдыха. Месиво густело так, что приходилось часто добавлять воды, хорошо и глубоко размешивать, чтоб исподу не осталась сухая глина. Кудымова невестка, худая как жердь, с бескровным, почерневшим лицом, молчаливая и кроткая, старалась не отставать от других, хотя ей было совсем не легко.

После одиночества, после всего случившегося она и тянулась к людям, и боялась любопытных глаз. Она ощущала на себе сочувственные (а ей казалось — осуждающие) взгляды и от этого еще больше терялась, и по коже у нее бегали мурашки.

Платок сползал, юбка перекашивалась, все шло не в лад, и Василина нервно подбирала одежду, не поднимала головы, только изредка, и то украдкой, поглядывала на дочь, что вертелась возле нее.

Надя подсыпала полову. Ветерок тучей подхватывал легкие ржаные остья, бросал их в лицо, и девочка смешно отдувалась, встряхивая коротенькими косичками.

«Странная какая-то», — думал Вовка, не сводя глаз с девчонки. Вот уже третий день у них, а не сказала ни одного слова. Таким был и Мишка, но тот, бедняга, глухой. А эта как будто и слышит и не слышит. Все жмется поближе к матери, прячет в подол ее юбки острое перепуганное личико. Словно боится людей, боится их разговора, шуток, смеха. И сейчас, опустив глаза, она неотлучно следует за матерью. Кажется, у нее одно желание: убежать от людей и забиться в темный угол.

«Запугали девчонку», — с горечью думает Вовка. Он уже собрался подойти к ней, чтобы заговорить. Да вот только не хватает смелости. А тут еще и Алешка Яценко. Вишь, как старается: следом за ней таскает мешок с половой, услужливо гнется, прямо в лицо ей лезет и о чем-то болтает, болтает. Ух заячья губа!.. Наденька отступает, отворачивается, а он трусит за ней.

— Алешка! — не выдержал Вовка. — Пойди заверни коз. В село пошли.

Алешку точно кнутом стегнули. Скривился, хлюпнул носом, но послушался своего вожака.

Вовка быстро схватил лопату и начал подгребать месиво с той стороны, где остановилась Надя. Сделал вид, что такой занятый, такой работяга, а сам бочком-бочком и к Наде, лихорадочно соображая: «Как бы начать разговор?» Снизу видны ему только босые ноги девчонки, как две соломинки, с исцарапанными коленями. И видно еще, как раздувается на ветру белое, выгоревшее платье.

Вот оно, легкое платьице, затрепетало и поплыло куда-то, удаляясь.

— Надя, — крикнул вдогонку Вовка, — ты в какой класс пойдешь?

Молчит. Не услышала, что ли? Только половой обсыпала Вовку.

— Я во второй пойду, — наступал пастушок. — Да беда: вспоминал, вспоминал, как пишется «же», и не вспомнил. Знаю, на жука похоже, а сколько тех лапок — не сложу вместе…

Надя встряхнула льняными косичками и впервые за все эти дни посмотрела на Вовку быстрым, растерянным взглядом.

«Какие глаза у нее! — смутился Вовка. — Большие-большие и голубые, как у нашей Галинки. Нет, не такие: у Галинки были веселые, круглые, живые глазенки. Посмотрит — ну точно бесенок. А у Нади… что-то старческое в лице. Может, какая болезнь ее мучит?»

Вовка снова взглянул на девчонку и удивился и вдруг не узнал ее: смотри — улыбнулась. Нет, не совсем чтоб улыбнулась, но чуть-чуть приоткрыла рот, и личико ее посветлело:

— А я буду учиться в четвертом классе, — сказала тихо, как будто гордясь: «Вот я какая большая!» — и одновременно стесняясь: «Это я с виду неказистая».

— В четвертом? Ого! — вскинул Вовка бровями. — А не забыла: пятью пять — двадцать пять?

— Меня мама учила. Сидим, бывало, в кладовке: холодно, страшно, и начинает она рассказывать или сказку об Иване-дурачке, или о батраке Тарасе, который работал на панов…

— И я, Надя, в четвертый! А что?.. Память у меня хорошая, все схватываю быстро. Знаешь, сколько песен от солдат узнал? Целый мешок! Всяких-всяких. И про сабантуй, и про Катюшу, и про гимнастерку… Послушай…

И Вовка запел жиденьким баском:

Нас утеша-а-ала горькая махо-о-о-рка,
Мы задыха-а-ались в чертовой пыли-и-и,
И соль цвела у нас на гимнасте-е-ерках,
Когда у вас акации цвели-и.

Он явно фальшивил, тянул напрямик, но Надя слушала его внимательно и сама в такт песне шевелила губами. «Вот и разговорились!» — обрадовался Вовка. Но ему не везло так не везло.

— Тпру-у-у, моржи! — пронеслось над дорогой. — Скотина! Лягут — не сгонишь, пойдут — не догонишь.

Появление Деркача вызвало, как говорится, оживление среди присутствующих. На некоторое время девушки и молодухи бросили работу, окружили Яшку. А он сидел на буйволе этак небрежно, повернулся бочком, ногу заложил за ногу, пилотку сбил на затылок. Солнце ласкало огромный, как баклажан, синяк под его левым глазом. За Яшкой, словно походная кухня, чернел высокими бортами фургон со скрипучими колесами; на фургоне — бочка с водой. Яшка добродушно улыбался и, глядя на веселую толпу, словно говорил: «А ну, кто посмеет затронуть Яшку, выходи — силой померяемся!»

На его вызов первым откликнулся дед Аврам:

— Яша! Правду ли говорят, что ты нынче Ингул весь пронырнешь? Нырнешь, говорят, поймаешь под водой буйвола и за хвост его на берег тащишь.

— Тетка Оксана! — крикнул победно Яшка. — Куда выливать воду?

В это время Трояниха возводила стену (девушки подавали ей на носилках мокрые комки глины). Услыхав голос Деркача, она расправила спину, рукой отбросила назад волосы и усталым взглядом посмотрела на Яшку.

— Выливай, Яша, в бочку, в ту, что возле замеса. И еще привези бочек пять, для запаса.

— Подвезти можно, — сказал Яшка, опорожняя бочку. — Только дайте кого-нибудь в помощники, чтоб скотину держал. Не стоят, черти, у колодца, когда воду набираю.

— Ольгу бери, — подморгнула не без хитрости дородная Федора.

— Чего ж, пускай Ольга идет, — согласилась бригадирша.

— Иди, иди, Оля! — Женщины вытолкали из толпы растерявшуюся девушку.

Яшка хотел было скорчить недовольную мину, но не умел он кривить душой — покраснел до ушей и, стараясь скрыть смущение, долго вычерпывал остатки воды со дна бочки. Потом бросил на подводу добрую охапку соломы, чтобы поудобнее было сидеть, осторожно подсадил Олю (а девушки все замечают: вишь, как нежненько!) и сам, важный, серьезный, уселся рядом.

— Цоб, цобе! — крикнул он «моржам» и направился в село.

И вслед им, взволнованным и смущенным, летели девичьи вздохи:

«Хорошая пара!»

«Где же оно бродит, мое-то счастье? — не у одной девушки замирало неприласканное сердце. — Где, в каких краях это горькое счастье воюет?»