Три повести

18

Около церкви, где заросли бурьянами окопы, Вовка увидел трофей. Что-то круглое, похожее на маленький арбуз, чернело на бруствере. «Ты смотри! — остановился Вовка. — Притаилось в гнездышке и греется на солнце».

Сначала подумал: фляга. Нет, не фляга, больше похоже на масленку.

Разбежавшись, Вовка перемахнул через окоп («Сейчас посмотрим, что за штука!»), и тут же его, как ветром, отбросило в сторону: граната!

Уткнувшись в горячий песок, он замер. «Чудак… Я же не трогал ее, — значит, не взорвется». Открыл один глаз, посмотрел: так и есть, немецкая лимонка. Лежит она рядышком, перед самым носом. Пахнет нагретым железом. Синяя краска кое-где потрескалась, облезла, и на оголенных местах выступила ржавчина. А почему она поклевана? Да еще как поклевана! Может быть, Яшка целился по ней? Здесь, возле церкви, Яшка не один раз устраивал стрельбище… Лимонка вся в дырочках, рваных зазубринах, из нее даже сыплется мучной порошок.

«Порченая», — решил Вовка.

Если порченая, нечего бояться. Осторожно поднял с земли гранату. Взвесил ее на ладони: тяжелая. Далеко можно бросить. А ну-ка, попадет ли в окно церкви?.. Однако не бросил лимонку, жалко.

Кто из ребят не знает, что эта граната известна своим шнуром? Если отвинтить крышечку, то из запала вылезет очень красивый шнурочек — блестящий, плетенный из шелковых ниток. На конце его — белая пуговичка. Такого добра нигде в селе не найдешь.

Вовка изо всей силы потянул за пуговку.

Так и стоял он: лимонка — в одной руке, шнурок от запала — в другой.

Жаркое июньское солнце клонилось к горизонту, дышали теплом каменные стены церквушки, в тени под лопухами дремали насытившиеся козы.

Если граната целая, ее надо немедля бросить, иначе тут же взорвется.

Но Вовка не торопился. Он покрутил шнурком — куда бы его деть? — и положил за пазуху. А как быть с лимонкой? Может, ударить ее об камень?

Поискал глазами удобную мишень. На всякий случай приложил гранату к уху: так целая она или порченая?

И вдруг услышал глухое шипение, точно из пасти гадюки.

«Горит! — отшатнулся Вовка. — Запал горит!!!»

Граната — цок! — упала к ногам. «Близко!» — ударил ее носком, граната волчком завертелась на бруствере. «Еще раз!» — он поддел ногой, лимонка покатилась в окоп и…

Ггух! — раздался взрыв. Вихрем взметнулась пыль, козы шарахнулись прочь, словно метлой их вымело из бурьянов. Некоторые с лопухами на рогах, как очумелые, бросились в степь.

А Вовка, раскинув руки, лежал возле церкви. От страха свалился. Глаза ему засыпало песком. Ни охнуть, ни крикнуть не мог — душа окаменела. Да и неудивительно. Ведь только что смерть рядом была. Это она шипела гадюкой. Это она своим жалом проколола ему барабанные перепонки: звенит-звенит в голове.

Мало-помалу Вовка пришел в себя.

«Проклятая балка! — сплюнул он песок с языка. — Весной здесь Мишку убило».

И память, как холодный камень, придавила малыша. Он вспомнил тот страшный день, когда Яшка предложил: «Постреляем на выигрыш…» Вздыбилась земля. Черным крылом заслонила солнце… Свежая воронка… Мишка… По грудь засыпанный потрескавшимися комьями. В угасших глазах — пепел. Словно из муравейника высунул он руку, зажав в кулачке опаленные подснежники. Как будто говорил: «Люди! Сохраните эти цветы…»

«Миша, прости… Давно я не был в твоей землянке. Сегодня забегу, честное слово!» Вовка обошел заросший вьюном окоп, в который скатилась лимонка («Ого, как стену обрушило!»), потом взобрался на гору к плоскому камню, за которым тогда залегли Яшка, Алешка и Вовка.

Вот бугорок, куда Алешка положил тот злополучный снаряд.

Среди кустов полыни волчьим логовом зияла глубокая яма, а вокруг нее — размытая дождями, обгоревшая земля. На зазубренных от осколков краях ямы, кажется, застыла кровь.

Отцвели, Миша, твои подснежники.

Вовка посмотрел на запад, туда, где волнистой линией обрывалась голубая вечерняя степь. Там, на самом гребне, стояли козы, сбившиеся в кучу. Напуганные взрывом, они ждали Вовку. Солнце освещало их снизу, гребень пылал, и казалось, что в розовой пойме, на мелководье, уснул табун уток… А село? Залитое голубыми сумерками, как будто купалось оно в тихой молочной воде.

«А он не видит этого», — тупым осколком ударило Вовку по сердцу.

Мишка… Один в страшной пещере.

На мгновение Вовке представилось, что он, сирота, еще жив, что он хочет встать, хочет дышать, а его грудь, лицо и онемевшие руки сжимает огромная гора, она давит безжалостно, а он упирается, он зовет на помощь…

«Ух!» — задохнулся Вовка, чувствуя, как землей засыпало ему рот и нос.

Прочь, прочь с проклятого места! Не оглядываясь, Вовка побежал от церкви; он бежал во весь дух и слышал за спиной тяжелый топот, словно кто-то догонял его. «Мы не хотели, Миша! Честное слово, нечаянно…»

Затененная балка, церквушка с пустыми окнами, хмурая скала — все, что пугало Вовку, сейчас отступило и спряталось, притаившись за бугром. В степи, где медленно угасал вечерний закат, голова Вовки немного прояснилась, мысли стали спокойнее.

«Вот нарву чабреца и зайду к Мишке в землянку… И все ему расскажу. И про то, как вместе мы школу строим (он, конечно, ходил бы с нами на выгон). И про то, как отцу орден послали. И как тетка Анисья колотила Яшку палкой. Он ведь, бедняга, ничего там не знает».

Пока Вовка разогнал по дворам коз и сбегал домой за фонариком, почернели и сузились берега над Ингулом, из камышей потянуло болотной гнилью, горьковатый от пыли сумрак окутал село.

За день Вовка здорово устал: от жары и ходьбы гудело в висках, все тело его налилось тяжестью; едва передвигая ноги, он поковылял в конец села. Шел и неторопливо перебирал мысли, представляя себе, как встретится с другом. Подойдет тихонько к землянке, постучит кнутом по ведру: «Миша, просыпайся!» — «Одну минутку!» Из халупы выползает чубатый подпасок. «Посмотри, что я сделал для тебя», — стыдливо улыбнется Миша и покажет… Что он покажет, Вовка не мог угадать, так как Цыганчук всегда вырезал что-нибудь диковинное: или коня (не больше пальца, зато совсем как живой: и грива, и хвост, и даже копыта), или маленький танк, или солдата… Конечно, встреча с Мишкой — это выдумка; никогда он больше не улыбнется Вовке, не похвалится своей резьбой. В его хате — вечная пустота. Уже, наверное, и дверной косяк затянуло паутиной.

Чем ближе подходил Вовка к Мишкиной землянке, тем тяжелее ему было идти. Мучила совесть, не давала покоя: «Обещал каждый день забегать. А когда был?..»

Дорога спускалась вниз, к Мартыну; вся низина потонула во мгле, только едва виднелись силуэты скалы, обрывистые кручи над плесом.

Вовка свернул с дороги; стеганул кнутовищем наотмашь, сбивая колючие листья чертополоха; двинулся дальше и скоро очутился по шею в темных зарослях. С трудом добрался до Мишкиной землянки.

На глинистом холмике, точно дуплистый пень, торчал дымоход — закопченное ведро без дна.

Глухомань вокруг…

Так и чудится: ведьма, вот она притаилась в кустах. А глазищи какие зеленые! И рука волосатая, с когтями — хап!.. Прямо за горло хватает. Вовка вздрогнул, мороз пробежал по спине.

И вдруг сверкнул огонек. Из ведра вылетела искра и тут же погасла. Запахло не то прелым кизяком, не то махоркой.

— Кха-кха! — из дымохода донесся кашель.

А дальше случилось такое, что Вовка и на следующий день и через два дня не мог как следует рассказать. Что-то грохнуло в землянке; он кинулся прочь, да в кусты, да заячьими прыжками на дорогу. Листья черными лапами били его по груди, хлестали по лицу, а он бежал не оглядываясь. Прыгал по кочкам, мчался в село, что-то кричал. Откуда-то собрались люди: мать, Яшка Деркач, дед Аврам, целая толпа женщин. Окружили землянку. Яшка встал у входа. Щелкнул затвором автомата и решительным голосом сказал:

— Эй, кто там! Выходи! А то гранатой — кишки не соберешь!

В ответ — гробовая тишина. Только послышался осторожный шорох возле дверей.

— Последний раз говорю, выходи! Считаю до трех!

Вовке показалось, что репейники тоже приподняли свои вихрастые головы и уставились в одну точку — туда, где зияла кем-то хорошо утоптанная нора. На эту нору и направил Яшка дуло своего автомата.

— Кха-кха! — снова кашлянуло под землей, в Мишкиной землянке; оттуда потянуло плесенью, и что-то толстое, неповоротливое, похожее на кабана, задом попятилось из норы. Вот оно, грязное, взлохмаченное, выпрямило свой хребет, ткнулось в автомат и… присело.

Вовка не промахнулся — точно направил фонарик; пучок света запрыгал на сгорбленной фигуре. И люди — все, кто был здесь, — одновременно вскрикнули:

— Федька!

Густая щетина, почти не видно лица, на голове сухие стебли, глаза как у затравленного зверя. Деркач направил автомат на бывшего полицая:

— Руки вверх! Бросай наган!

Железо глухо стукнулось о дощатый порог. Точно рога, поднял Федька рукава фуфайки. Он был похож на крота, которого внезапно вытащили на свет: сощурясь, одурело глядел на хмурые лица женщин, окруживших его плотным кольцом.

— Тетка Оксана! — бросил через плечо Яшка. — Разрешите зайти с Кудымом в землянку. На маленький допрос. — И Деркач прикладом толкнул полицая в тесные дверцы: — Назад, шкура! С глазу на глаз потолкуем.

Было слышно, как кто-то разъяренно сопит внизу, возится: икнув, Федька пробкой вылетел из норы, упал на колени, пополз к женщинам.

— Защитите меня от Яшки, защитите! — бормотал слезливо. — Я все расскажу… пожалейте меня… ноги буду вам целовать.

— Ну? — взорвался Деркач и встал над Федькой. — Поднимайся с земли и повтори, чтобы все люди слышали.

У Федьки задрожали колени, отвисшее брюхо закачалось, как студень.

Не сказал, а застучал зубами:

— Пощадите, не виновен я, помилуйте… Они тащили меня на расправу. А я что? Я только защищался…

— Дальше, говори дальше! — толкал его Яшка дулом автомата. — И ты спящих пристрелил… ночью… Да? Под копной?

— Братоубийца! — сорвалось, как плевок, из Аврамовых губ. — Иуда! Разве ты человек? Грязное пятно!

Потом Федьку повели под конвоем в село; женщины, молча шедшие по обочине дороги (каждая сторонилась полицая), шаркали босыми ногами, а он, тяжелый, упитанный, загребал сапогами песок, от фуфайки несло запахом логова и прокисшего пота. Потом ему связали руки и бросили, как мешок, на фургон, на котором уже сидел Яшка, готовый трогаться.

Дед Аврам сел за конвоира:

— Таких гадов я в гражданскую на тот свет отправлял.

Фургон с грохотом покатился в ночную степь.

Утром Вовка узнал, что история с Федькой закончилась не так просто. По дороге Федька ударил каблуком Дыню, выбил последние зубы, а потом как уж выскользнул за борт и клубком скатился в канаву. Яшка бросился за ним, догнал, огрел прикладом по шее один раз, второй, пока не свалил на землю.

…Оглушенного Федьку сдали под расписку в милицию.