Три повести

ТУМАН, «ГОНКОНГ» И ТУИ, ЧТО ГОНЯЛИСЬ ДРУГ ЗА ДРУЖКОЙ

— Дорогие дети! — проговорила сквозь марлевую повязку Изольда Марковна Кныш. — Вам, наверно, известно, что в Киеве началась эпидемия гриппа…

В этот момент Изольда Марковна была очень похожа на операционную сестру — она стояла перед классом, строгая, подтянутая, в белой марлевой повязке, закрывавшей ее лицо до самых глаз.

Пятый «А» слушал учительницу с нарастающим веселым возбуждением. Самые догадливые (среди них, конечно же, Бен) потихоньку собирали портфели и нетерпеливо поглядывали на дверь. А за окнами плыл густой, как дым, осенний туман, неся с собой изморось, дожди и вирусы гриппа. Из этого тумана время от времени вырывался рокот грузовых машин и дребезжание трамвая, который у самой школы поворачивал за угол и направлялся к Подолу. Казалось, сырой туман проникает в помещение даже через двойные рамы. В классе было сыро, темно и неуютно. Но голос Изольды Марковны, наперекор проклятой непогоде и марлевой повязке, звучал, как обычно, чистым, прозрачным сопрано.

— Дорогие дети! — продолжала она. — Это сложная и опасная форма гриппа. Вирус, как сообщает нам пресса, очень стойкий; ученые назвали его «Гонконг» — по месту первой вспышки заболевания. Волна эпидемии охватила почти всю Азию, перекинулась на Ближний Восток, и вот грипп уже добирается до нас. В Киеве — вы, наверное, слышали об этом по радио — приняты решительные меры. Закрыты кинотеатры («У-у-у!» — возглас разочарования в классе), не работает ряд учреждений («О-о-о!» — шумок восторга). Но тем не менее уже есть больные — и больные с тяжелыми осложнениями. Поэтому поступило распоряжение — всем выходить на улицу в марлевых повязках. Это раз. И во-вторых — решено временно прекратить занятия в шко…

Она еще не успела договорить до конца это долгожданное слово, как ноги грохнули об пол, загремели крышки на мальчишечьих партах. Бен — самый первый — сорвался с места и в один прыжок достиг двери.

— Вива ля грипп! — прокричал он, перекрывая шум и топот, и торжествующе поднял кулаки. — Братва, по домам!

За ним ринулись остальные, столпились возле дверей.

— Стойте! Куда это вы? А ну-ка все назад! — кричала им вслед Изольда Марковна. — Да что это вы, с цепи сорвались? Позор! А еще пионеры!.. Да, мы вас отпускаем! Но прежде, пожалуйста, сядьте и запишите домашние задания на всю неделю. Слышите? По всем предметам!

Пятиклассники, только что столь бурно проявлявшие свой восторг, сразу сникли, недовольно загудели и уныло разбрелись по местам. Изольда Марковна начала диктовать им задания по математике, ботанике, географии, по украинскому и русскому языку. Диктовала певучим, медоточивым голосом, как будто сообщала что-то необыкновенно приятное. На склоненные головы ребят посыпались страницы, параграфы, номера задач и упражнений.

— Вот это эпидемия! — пробурчал Бен, лепя цифру за цифрой в свой дневник. — Грипп еще можно перенести, а от этих параграфов уж точно ноги протянешь.

— Ну, конечно! — Изольда Марковна сверкнула глазами из-под загнутых ресниц. — Кто-кто, а уж ты-то, Кущолоб, от перенапряжения явно не умрешь… Так что не ворчи, а записывай.

Через десять минут ученики вываливались из дверей школы, как булочки из автомата. Вываливались друг за дружкой, ныряли в густой влажный туман и, окутанные серой изморосью, сразу же исчезали, словно растворяясь во мгле.

Женя пошла напрямик мимо Лукьяновского рынка; размокшая земля разъезжалась под ногами, и девочке приходилось сгибаться, чтоб не поскользнуться, не зацепиться за проволоку, не споткнуться о трамвайные рельсы. И откуда только взялся этот туман? Он стлался над самой землей, переползал через заборы, тугими струями цедился в щели между досками, подлезал под ограды. Было слышно, как натужно ревут моторы на трассе (им тоже не хватало кислорода), как кто-то кашляет в полумраке, где смешались дым с грязным дождем. И Жене казалось, что она видит, как плывут в тумане вирусы гриппа: они извиваются и переворачиваются в воздухе, как маленькие гадюки. А самые противные «гонконги» вьются прямо у нее над головой, пикируют вниз, чтоб попасть ей в рот или в нос… Женя заслонила лицо рукой и что было сил припустила к дому.

Мокрая, запыхавшаяся, ступила в прихожую и сразу услышала: кто-то стучит на машинке. Сердце радостно сжалось: «Мама! Раньше прибежала с работы! А вдруг… у нее грипп… вдруг заболела?..»

На цыпочках вошла в комнату. Сидит… ее любимая мамочка. Потихоньку подкралась сзади и обняла маму за шею, прижалась к ней. Соскучилась по матери, так редко они виделись: только рано утром да поздно вечером. Галина Степановна повернула к Жене счастливое, улыбающееся лицо, взяла дочкины руки в свои:

— Ой, какие холодные!.. Сыро на улице?

— Сыро. И противно до ужаса.

Женя сказала, что их отпустили на неделю домой и что теперь-то уж она начитается вдоволь: отец принес из библиотеки сразу две книжки про войну — «Брестская крепость» и «Битва за Киев».

Женя разделась и села на диван. Однако книгу не раскрыла, а с тихой, затаенной любовью смотрела на мать. Галина Степановна сидела перед окном за круглым низеньким столиком. Девочке были видны ее темные пышные волосы, спадавшие на плечи. А еще было видно, как бегают по машинке ее руки — быстрые, аккуратные, привычные ко всякой работе.

Склонив голову набок, мама заглянула в темное нутро своего «Ундервуда», заправила новую ленту, заложила лист чистой бумаги с копиркой, пощелкала для пробы — все в порядке. И, чуть откинувшись назад, начала строчить на машинке с такой скоростью, что дочка не успевала следить за ее пальцами, которые бегали по клавишам, отгоняли назад каретку и опять выбивали непрерывную трескучую очередь.

Галина Степановна работала, а Женя села за книгу. Раскрыла «Битву за Киев», и сердце ее тревожно забилось: переправа… Черная осенняя мгла, взрывы бомб и зарево над речкой, и едва-едва вырисовывается на той стороне высокий крутой берег («Там враг!»), а волны тяжелые и холодные, и прожекторы слепят глаза; Днепр кишит маленькими плотами и понтонами, на которых переправляются наши солдаты. По горло в воде, под пулями, по бурному, стремительному течению… И Женя вдруг вспомнила: танк! В лесу! Там, где они фотографировались! Прошлой весной, в мае, всем классом ездили они в Ново-Петривцы на экскурсию. Свернули с дороги в лес — и там на поляне, среди сосен, увидели танк. Настоящий боевой танк, только старый, покрытый ржавчиной. Он стоял на холмике на простеньком кирпичном постаменте, и между его гусеницами росла трава. Танк! Что тут началось: шум, крики, возня… Все лезли на башню, смеялись, фотографировались. И не знала, не представляла тогда Женя, каких нечеловеческих усилий стоило нашим солдатам втащить эти танки на кручу. Их подтягивали на баржах и паромах, а фашисты осатанело шпарили из пулеметов, и наши бойцы, мокрые и промерзшие, буквально на руках волокли этих 35-тонных великанов на кручу, на берег Днепра; а сколько бойцов, скошенных пулями, унесли, погребли в своих темных глубинах бурные волны…

А ребята беспечно веселились, смеялись, кричали: «И нас! И нас сфотографируйте!» Бен довольно потирал руки, приговаривая: «Законно! Я еще покатаюсь на такой машинке!»

Нет, пожалуй, не стоило так смеяться там, возле танка на стареньком постаменте, заросшем травой. Надо было просто постоять и помолчать.

Женя оторвалась от книги, задумчиво посмотрела в окно. А улицу все больше и больше заволакивал туман, в комнате совсем стемнело, и хотя была середина дня, мать попросила включить свет. Потом посоветовала дочке:

— Не утомляй глаза. Лучше оденься потеплее да пойди погуляй. Совсем на улице не бываешь.

Девочка обула резиновые сапожки, накинула пальто, нахлобучила мальчишескую шапку-ушанку и вышла во двор. И сразу почувствовала, что погода переменилась: ветер стих, и туман уже не плыл, а стоял неподвижно, густой и белый, как молоко. Не видно было даже соседнего дома, а кочегарка и пышные, ветвистые деревья в саду и перед окнами казались какими-то страшными косматыми чудищами. И среди этих чудищ-привидений, возле кочегарки — какой-то маленький столбик. Женя подошла к нему поближе и ахнула: Зайчик! Худенький ушастый мальчуган, закутанный в большой платок. Он совсем продрог, посинел, но упорно стоял на месте и с тоской смотрел на Женино окно.

— Зайчик, ты меня ждешь?

— Жду, — покорно и жалобно проговорил Мотя. А личико уже сияло радостью.

Женя поправила на нем платок, сказала:

— Пошли гулять на стадион?

— Пошли! — согласился Мотя и дал ей руку.

Видно, малыш соскучился по Жене — он крепко уцепился за нее и залепетал-залепетал, выкладывая разом все свои новости: о том, что вчера кот приволок на кухню мышь, а днем вдруг как стрельнет, и сразу все лампочки перегорели, и теперь у них дома темно… Он был такой разговорчивый и такой по-стариковски рассудительный, что Женя шла с ним рядом и потихоньку улыбалась про себя. Так, мирно беседуя, дошли они до Стадионной улицы, обсаженной высоченными тополями, которые летом застилают землю белым, как снег, пухом, а Зайчик в это время как раз сообщил Жене, что папа обещал купить ему настоящую клюшку и коньки и что зимой он будет ходить на стадион учиться играть в хоккей.

— А свисток у меня есть! — похвастался Мотя и, порывшись в карманах пальто, вытащил черный роговой свисток на шнурке и для убедительности надул щеки и свистнул.

— Ты у меня молодец, зайчик! — похвалила Женя. — Ну, нагибайся!

Через дырку в заборе они пробрались на стадион. Это было небольшое поле, обсаженное кустами сирени и акации, обнесенное деревянной оградой. Зимой здесь заливали каток, и тогда морозными вечерами над стадионом неслось мальчишечье «ах!!», «бей!», «шайбу!», гремели клюшки, глухо стучали шайбы о бортик. А сейчас на месте хоккейной площадки стояли лужи и туман развесил холодные черные капли на железных вратарских сетках. Блестели лужи и на футбольном поле, но под ними зеленела подстриженная травка, и неведомо откуда взявшаяся коза равнодушно ее пощипывала. Женя с Мотей пересекли стадион и выбрались на пустырь. Прошлой весной здесь разбили парк. Молодежь с механического завода поработала здесь на славу: засыпали канавы, корчевали пни, а главное — посадили две плантации туи. Женя очень любила эти красивые темно-зеленые деревца, пахнувшие смолой: они были похожи на молодые кипарисы и напоминали девочке Крым, Алушту и ласковое, разомлевшее от жары море, в котором резвятся дельфины. Туи росли на пригорке за стадионом, и по вечерам, когда заходило солнце, над их острыми вершинами, точно так же, как в Алуште над кипарисами, сияли золотистые солнечные короны. Сейчас, окутанные мокрым туманом, туи стояли на возвышении, похожие на согнутых стариков в тулупах.

От тумана, от сырости и ветров, разгулявшихся на открытом месте, Женя промерзла, а Зайчик и вовсе закоченел. Он уже не тарахтел, как раньше, без передышки, а только тихонько сопел носом.

— Давай поворачивать к дому, — сказала Женя.

— Давай! — быстро согласился Мотя.

И они повернули назад, как вдруг услышали мальчишеские голоса и среди них — воинственные клики Бена, а затем резкий пронзительный свист Вадьки Кадухи. Голоса и свист неслись со стороны рва, над которым росла первая аллейка туй.